Продолжение походных записок Евгения Константиновича Андреевского
На 3-й день по прибытии в Эрзерум я распростился с турецким конвоем и с Гуссейном. Половину пути от Трапезунда, т. е. до города Байбурта, нас провожала одна партия заптиев (здесь турецкий жандарм), а от Байбурта до Эрзерума - другая, каждая по 12 человек; при обеих в помощь Гуссейну находился во все время пути унтер-офицер (чауш). Вторую партию, как и первую, мы отпустили, наградив каждого заптия полуимпериалом.
25 человек этих заптиев, с которыми пришлось нам, а в особенности нашим конвойным, прожить по пяти дней, произвели на нас далеко не дурное впечатление: они показались нам смирными, спокойными, услужливыми, добронравными и, насколько можно было судить, нравственными.
Ни от вина, ни от водки они, правда, не отказывались, но пили в меру, несмотря на то, что бутыли отдавались в их полное, безотчетное распоряжение. Радостно, но как будто в смущении, принимал каждый заптий из наших рук русскую монету и тут же выражал по-своему, по-мусульмански, или вернее по-восточному, свою благодарность.
Ни разу, ни между собою, ни с нашими людьми, эти заптии не только не поссорились, но не подали повода ни к малейшему неудовольствию; предупредительность и услужливость их была замечательна. Но замечательнее всего, что наши конвойные до того успевали сходиться, сживаться с заптиями, что как в Байбурте, так и в Эрзеруме, прощанье у них выходило самое трогательное, слезное.
Разговоры между ними происходили, разумеется, при посредстве переводчика, но несколько раз случалось мне заставать Гурьянова в самой оживленной и самостоятельной беседе то с тем, то с другим из заптиев.
- О чем это ты разговариваешь с ними? - спросил я его раз.
- Так, ваше высокоблагородие, кое о чем.
- Как же ты умудряешься объясняться без Османа?
- Помаленьку, за пять дней попривыкли понимать друг друга, хоть и с трудом. Они хорошие робята, совестливые, не то, что какие-нибудь скандальщики. Мы, говорят они, на вас не серчаем, а воюем, потому что не смеем ослушаться; султан велит и идем, а урус хороший человек, урус хорошо!
Пришло и для нас время покинуть Эрзерум. 1 марта рано явились мы откланяться командиру корпуса (здесь М. Т. Лорис-Меликов).
- Прощайте, господа, - сказал он нам. - Я не дам вам каких-либо положительных поручений; вы все здесь хорошо рассмотрели; передайте его высочеству (здесь Николай Николаевич Старший) все, что видели. Наше "житье-бытье" вы имели возможность оценить со всех сторон, и я убежден, что расскажете великому князю также, как рассказал бы я сам. Бог с вами; не поминайте нас лихом, - добавил он, и дружески с нами распрощался.
Князь Тарханов, по приказанию корпусного командира, передал нам кое-какие бумаги и выдал две подорожные до Карса: одну для требования тройки курьерских, другую для требования трех верховых лошадей и проводника с казачьих постов. Таким образом, нам была дана возможность двигаться по своему усмотрению, верхом или на тройке.
В светлое, солнечное утро, по морозцу, двинулись мы верхами: на Деве-Бойну и Хассан-Кале. Лошади, отдохнув, приободрившиеся за эти несколько дней, весело, пофыркивая, пошли измерять бесконечные горы. Здесь уже путь хороший: широкая, кое-где проведенная по крутым скатам зигзагами дорога, дает возможность свободно расходиться встречным.
На верху Деве-Бойну встретили мы длинную вереницу навьюченных верблюдов; "кавалер" Имеретинского полка в европейском головном уборе (кепи) заправлял этим транспортом; везли всякую всячину нашим эрзерумцам - тут были и бочонки, и сундучки, и какие-то мягкие тюки.
Уже пройдя гору и почти у входа в Хассан-Кале, Алдатов спросил меня, скоро ли подъем на Деве-Бойну, о котором так много распространялся накануне князь Тарханов?
- Мы уже прошли; разве не заметил, что транспорт мы встретили на верхушке.
- Так это Деве-Бойну; я-то думал...
Деве-Бойну служил последним оплотом турок в то время, когда Эрзерум был уже обложен; на нем турки продержались довольно долго, и лишь трехдневный бой вогнал последнюю горсть их в Эрзерум. Наши, после нескольких упорных атак, шаг за шагом подвигаясь вперед, заняли, наконец, гору и занимали ее до сдачи крепости.
В 4 часа прибыли мы в Хассан-Кале, старую крепость севернее Эрзерума. Здесь нужно было сменить проводника, поэтому пришлось выждать, пока оседлает себе коня наряженный с поста казак. Показав уряднику, заправлявшему постом, подорожную, мы расположились на главной улице у одной из лавочек против поста; во дворе находился пехотный караул.
- Где бы здесь сена добыть? - обратился я к проходившему мимо оренбургскому казаку.
- А извольте пожаловать записку да рублевую бумажку, я сбегаю в конак, начальник прикажет выдать сена.
Между тем Кулаев уже успел вскипятить тут же на улице воду в чайнике и, осклабившись, угощает чаем. Я, было, рассердился на такую задержку в пути, но вспомнил, что лошади не так скоро поедят сено, а потому выпил с Алдатовым по стакану чаю. Кулаев начал подзывать охрану к чайнику по очереди.
При выезде из города мы увидели теплый минеральный источник; пар застилал воздух, а мороз становился к вечеру как нарочно крепче и крепче. Дорога за городом проходит сначала под невысокой, отвесной скалой по берегу речонки, затем переходит на другой берег и незаметно втягивается в пространную снежную, тянущуюся, точно до бесконечности долину.
Мороз все усиливается, уши, нос, щеки щипало беспощадно, бороды наши побелели, весь конвой понемногу, как будто нехотя или, совестясь, закутался. Молча двигались мы, лошади сами прибавили шагу, разводя ушами и поминутно отфыркиваясь. На повороте долины к морозу прибавился резкий ветер, от которого резало лицо и ломило голову. Осетин Кулаев снимает башлык и отдает его больному татарину Осману:
- Бери башлык, теплей тебе будет.
Осман не берет и отмалчивается.
- Осман, бери, чего думаешь?
- Не надо, - откликается тот глухо из-под башлыка; - я один болен, а то и ты заболеешь, всем нам что ли в лазарет "обратиться?
Гурьянов вмешивается в разговор.
- Да ты об нас не заботься, мы здоровы, Бог даст, здоровы и будем, а уж хуже нет больному да еще пуще расхвораться; можешь так разболеться, что тащить тебя придется, а ведь шуточное ли дело? Лазаретной линейки за нами не полагается; возьми башлык хоть Кулаева, хоть мой, - и он тоже снял с себя башлык, закутайся, надежнее будет.
Спор, наконец, разрешился: Осман навертел на себя еще один башлык.
- А что лихорадка треплет тебя? - спросил я.
- Никак нет, теперь должно заморилась, оставила, а давеча отбою от нее не было.
- Это так, от эрзерумского духа, на вольном воздухе поправишься, там не дай ты Бог воспарение какое, - решил по-своему мой драгун.
Часам к 10 вечера, среди мертвой тишины, прерывавшейся лишь ветром, который от времени до времени захватывал с земли снежную пыль, развевая ее по воздуху, послышался вой собак. Под нашими ногами показалась большая, широко раскинувшаяся деревня. Нам пришлось еще три раза подняться и спуститься, пока мы въехали в Кёпрюкёй.
- Здесь сейчас налево казачий пост, ваше благородие, это село Петрикеево.
Нельзя было не улыбнуться от такого казачьего коверканья турецкого названия.
Добравшись до поста, мы слезли с коней и вошли на огонек в избу, помещавшуюся рядом с постом. Просторная изба представляла собою одновременно и жилое помещение, и конюшню. Изба, в которую мы вошли, была освещена красным светом раскалившегося кизяка; на полу сидела, поджавши ноги, какая-то чалма в красных туфлях, во всеоружии и в черкеске, на которой красовались наши серебряные погоны с одной звездочкой.
- А, здрасты, господа, здрасты, - заговорил молодой человек. Красивое, серьезное лицо его горело, глаза блестели. Он встал, подал мне руку, назвал себя по фамилии и ломанным русским языком сообщил, что ездил в Карс, откуда возвращается в Эрзерум к командиру корпуса.
- Сады близка огон, тепло; сады, бират, пажалста.
Мы уселись. Расторопные конвойцы наши уже успели вслед за нами ввести лошадей, но места нашлось только для трех, остальные остались у входа; в избе сразу сделалось свежо.
- Запирай, ребята, двери, вишь холод какой мы нанесли, - закричал я.
- Точно. Непрошенные гости, хуже татарина, - вмешался Алдатов.
- Что? Татарин? Что татарин?- заторопилась чалма.
- Ничего, - ответил равнодушно Алдатов, - у нас есть в конвое один татарин.
В углу откашлялся кто-то; я взглянул и увидел старика, вооружённого с ног до головы. Сухое, морщинистое, загорелое лицо и вся его стройная фигура едва освещалась; жилистые руки старика лежали на пистолетах, торчавших в его боках; он недоверчиво, как-то подозрительно поглядывал на нас.
- Это мой адъютант, - пояснила чалма.
"Адъютант" перевел свои белки на чалму и снова уставился в меня; тусклые глаза его по временам переводились на Алдатова.
- Откуда идешь? - спросила меня чалма.
- Теперь из Эрзерума.
- Аа! Лорис?
- Да.
- А мы сичас, бират, пришел. - Хочешь? - протянул он мне сваренное яйцо, - хочешь юмурта? (юмурта по-турецки яйцо).
- Нет, благодарю, я на минуту зашел сюда и не знал, что изба занята; мы сейчас пойдем искать себе другую избу.
- Другой иок (нет)! остан, здэсь хорошо.
- Нет, надо найти другую.
- Иок, иок другой.
- Отчего ты не хочешь здесь остаться? - спросил меня Алдатов.
- Да разве ты не видишь, что мы, во-первых стесним, во-вторых должны будем нескольких своих лошадей поместить отдельно.
- Извольте здесь посидеть, маленько обогреться, - отозвался стоявший все время тут же казак-проводник, - я живо сбегаю к "мухтару"; он должен отвести избу, нельзя же так.
Он быстро вышел, а за ним последовал и Алдатов. Чалма что-то сказала вооруженному "адъютанту"; тот одобрительно закачал головою, глаза его вдруг неожиданно заблестели, и я встретил взор уже полный ласки и радости: вероятно корнет успокоил старика, объявив о нашем решении не нарушать их покоя.
- Ваш "адъютант" не говорит по-русски.
- Бильмэс (не понимает)!
Старик замотал головою и поднял глаза кверху, причмокнув языком, - знак полного отрицания. Резкое, типичное лицо старика осветилось красным светом; что-то зверское виднелось в нем.
- Отчего не хочешь здесь остать, - опять заговорил гостеприимный корнет.
- Здесь тесно.
- Что?
- Места иок, - сказал я.
Корнет засмеялся и быстро заговорил со мной по-турецки.
- Бильмэс, - сказал я; и он снова засмеялся.
Мы замолчали; корнет закурил длинную складную трубку и заварил себе кофе. Поглядывая на нукера, я вспомнил рассказ, слышанный мною от князя Тарханова в Эрзеруме, и, кстати, приведу его здесь.
Однажды, в начале того периода, когда силы Мухтара и Измаила пашей были разъединены, к одному из начальников привели какого-то человека в черкеске; он почти не говорил по-русски и был схвачен в то время, когда подходил с лошадью в поводу к нашей передовой линии; в кармане у него была найдена записка на турецком языке.
Манеры этого человека, его фигура, язык и то обстоятельство, что он пробирался как бы украдкой с нашей стороны на неприятельскую - все это возбудило подозрение: черкеску уже готовы были произвести в шпиона. Потребовали переводчика, и подозрения окончательно утвердились: записка начиналась обращением: "Измаил" и кончалась подписью, в которой можно было лишь разобрать слово "мухтар"...
Под ничтожным содержанием записки, просившей о помещении лошадей, признали скрытый смысл и, недолго думая, звание шпиона за несчастными утвердили, а его приговорили к смертной казни через повешение.
На другой же день предстояло привести приговор в исполнение. Утром была, поставлена незатейливая виселица, собрали небольшой отряд для присутствия при совершении казни; привели злосчастного "шпиона", уже прочли приговор, оставалось лишь приступить к самому акту повешения.
Вдруг офицер, случайно проезжавший мимо и заинтересовавшийся зрелищем, громко объявляет, что в приговоренном узнает своего слугу, который был им послан из одной деревни в другую с лошадью и снабжен запиской от одного мухтара, т. е. старшины к другому; последнего звали Измаилом. Хорош же был переводчик, да и хорошо же было тогдашнее настроение!
Ни в чем неповинный слуга уже после спасения узнал, что ему предстояла казнь; он спасся лишь благодаря случайному появлению своего господина.
Долго сидели мы молча; в камине огонь почти погас; корнет не выпускал изо рта потухшей трубки. Появление проводника вывело нас из забытья.
- Пожалуйте! богатую избу нашли, просторно, можно разместиться.
Я распорядился выводом лошадей, попрощался и отправился с проводником в "богатую" избу. Версты полторы пришлось нам пройти по узким улицам и буграм, пока добрались мы до такой же избы-конюшни. Войдя в нее, мы увидели рядом с лошадьми двух-трех коров, около которых суетились две старухи и молодая армянка.
Мы разместились; казак-проводник ловкий красавец, с плутоватыми глазами вытащил от хозяев сыру, молока, яиц; он распоряжался, вмешиваясь во все и бегло болтая с хозяевами. Казалось, турецкий язык был ему также знаком, как и родной; я уже хотел спросить, где и когда он ему научился, но прислушавшись рассмеялся: коверкая русские слова и вплетая в фразы кстати и некстати турецкие, казак показывал только "вид", что говорит по-турецки.
Мы от души смеялись уловкам хитреца. Вскипела в чайнике вода, все напились чаю, напоили больного Османа, которому я дал порядочную порцию хины; конвойцы уложили его подальше от входных дверей, прикрыли шубами, накормили и напоили его коня, и вообще выказали большую заботливость о своем товарище.
Мы выступили из Кёпрюкёя в 7 часов утра. Еще с вечера мы приказали красавцу-проводнику распорядиться приводом с поста трех казачьих лошадей; отсюда я решил двигаться на переменных лошадях; конвой наш должен был идти отдельно с нашими лошадьми. За старшего я оставлял Гурьянова, а с собой брал Кулаева: двигаясь втроем на переменных лошадях, мы могли ехать рысью.
Жаль было расстаться сразу с людьми, с которыми пришлось пережить столько тяжёлого (1878), которые старались облегчить нам все трудности пути.
Окончание следует