Вот наша детская плюс женская семья в эвакуации в далеком сибирском алтайского края городе Бийске. Город Бийск ведет свою историю от Петра, когда по его указу была построена крепость на слиянии двух рек Бии и Катуни. Во время войны сюда были эвакуированы несколько заводов и фабрик, а также ремесленное училище, в котором и стала работать воспитателем моя мама. Жили мы в районе Заречье, недалеко от старого кладбища, которое находилось наверху холма. Теперь я буду вести рассказ об оставшихся у меня отрывочных воспоминаниях, перемежая их письмами отца из осажденного Ленинграда.
Вот примерно таким я и появился славном городе Бийске. А вот первый эпизод. Хозяева, у которых нас поселили были очень гостеприимны. Прекрасно помню, как они накрыли большой стол, хозяйка принесла большой дымящийся "чугунок", а хозяин осмотрев нас, сказал: "А кого мы будем сегодня есть?". Тут я залился слезами и спрятался в маминых коленях, т.к. понял, что первым будут есть меня. Все очень смеялись, а потом стали объяснять, что в Сибири все так говорят, когда речь идет об еде. А в чугунке была вкуснейшая картошка, а потом в качестве десерта нам разложили по тарелкам пареную в русской печи тыкву ("парёнка", так она называлась) сладкую, как мед. С тех пор я очень люблю тыкву в любом виде - в супе-пюре, в пшенной каше, просто так запеченную. Но никогда я не ел больше такую вкусную, как тогда, наверное потому, что "парилась" она в настоящей русской печи, а может потому, что мы приехали из блокадного Ленинграда, а может быть еще и потому, что это было впервые, а я был малолеток.
Мама с отцом переписывались постоянно, вот только почта работала по фронтовому, и писем иногда не было долго (волнение, расстройство, страх), а иногда приходила целая пачка. Отец всегда приписывал что-нибудь для меня, а я уже мог читать печатные буквы. А с октября 1942 года отец стал мне посылать маленькие фотографии животных Ленинградского зоопарка, а на обороте всегда что-нибудь писал для меня. Таких фотографий были двенадцать. Я сохранил только одиннадцать. Вот одна из них:
А это обратная сторона:
Это слон, который погиб от фугасной бомбы. Мне его было очень, очень жаль. Я даже немного поплакал.
А вот и третий эпизод, о котором я помню. Я даже не уверен, что отец знал об этом эпизоде, т.к. если бы он знал, то это наверняка нашло свое отражение в его письмах. Кстати об отце. Он после выписки из госпиталя, где он проходил лечение после тяжелой контузии, был направлен в районный военкомат Петроградского района осажденного Ленинграда в политотдел, где он и прослужил всю войну. Его иногда, после прорыва блокады 18 января 1943 года, отправляли в командировку на большую землю, в частности в Москву, а поздней осенью 1943 года ему дали отпуск и он приехал к нам в Бийск. Так что отцовская контузия в конечном итоге сохранила мне папу. Но вернемся к эпизоду, который в последствии я оцениваю, как явное вмешательство Высших сил. Это было летом 1943 года, точнее сказать не могу, не знаю. Не знаю также, как это произошло. Известно только, что заброшенный колодец был не плотно закрыт, а я наступил на свободный конец крышки и, соответственно, полетел вниз. Ребята, с которыми я играл, испугались и побежали к маме на работу с криками: "Тетя Люба, ваш сын провалился в колодец!". Что было с мамой, я не знаю. За мной спустились и достали меня. Это был пятиметровый колодец, в котором не было воды, а были камни и срезанные металические трубы. Я попал точно между камнем и трубой. На мне не было ни единой царапины, насчет синяков - не знаю. Но я перестал говорить вообще. Врач осмотрев меня, сказал, что это какое-то чудо. А начет моего молчания сказал, чо оно со временем пройдет, но я обязательно буду заикаться. Я не знаю, как долго я молчал, мне не сказали, но вот заикаться я не стал, до сего дня. Это была вторая, после блокады моя возможная смерть.
А вот и третий эпизод, о котором я помню. Дело было в ноябре - декабре 1943 года. Была снежная зима.Я, похоже, уже оправился после падения в колодец и аккуратно посещал детский сад. Была снежная зима. А недалеко от дома где мы жили была довольно высокая гора, а наверху горы было старое заброшенное кладбище. оно есть до сих пор, а я часто вижу эту заснеженную гору во сне. В Заречье это была известная гора. С нее катались на лыжах, на санках и санях. На санях умещалось все семейство, и стар, и млад, и когда они опрокидывались, хохотали все вокруг и сами упавшие в глубокий снег. У хозяев был сын Яша. Он относился ко мне, как к младшему братишке. Мы с ним катались на лыжах. Он на лыжах, а я сзади на тех же лыжах, обняв его крепко. Вот таким, катящимся на запятках с высокой горы и увидел меня папаня, только что приехавший к нам. Был, как он вспоминал, в ужасе, и поругал мою мамочку. Вот его реакция в последующем письме от 23 декабря, уже из Ленинграда:
А похоже я еще не совсем оправился, или может быть стал свидетелем неприятных разговоров моих родителей. Папаня был не слишком доволен видом своей жены - в валенках 41 размера, без шестимесячной завивки, в ватнике, подпоясанный ремнем и т.д. И вот его реакция на не слишком горячее расставание с любимым сыном:
Ему было досадно! Похоже моей маме было тоже досадно. Можно их понять. Год без взаимной близости, тяжелейшее время войны, смертей, лишений. А моя хрупкая, с больным сердцем мама, представить не возможно, сколько она вынесла физических и моральных трудностей. У нее был не простой характер, она ревновала, но она была моя мама, и я ей многократно обязан спасением моей жизни.