Все части повести здесь
Катя сделала вид, что собирается побежать за ней, и Ленка припустила, что есть мочи. Девушка рассмеялась вслед, взяла сумку и пошла домой. За спиной услышала тихий голосок:
– Катя, спасибо тебе… Одна бы я ними не справилась.
– Проехали. Иди давай домой.
Но все же она понимала, что долго так длиться не будет – это сейчас Сидоркина притихла, а позже может и толпу на нее собрать. Нападут все вместе и пиши пропало.
Часть 5
В очередной раз конец августа позолотил верхушки деревьев, раскрасив листву в желто-рыжий цвет вперемешку с багряно-красным. Солнце, уже не такое жаркое и знойное, светило ласково и словно бы играючи, стремясь подарить людям последние теплые деньки.
Прошло два с лишним месяца с тех пор, как пришел в дом дедушки милиционер и, попросив выйти Катю, сказал, что мать закроют в отделении, а потом отправят в СИЗО до выяснения всех обстоятельств дела о расхищении в магазине, в котором она работала.
Катя тогда вышла, конечно, но осталась подслушивать под дверью и слышала все от начала до конца, все, что говорил дедушке милиционер.
Оказывается, перед тем, как навсегда закрыть магазины, администрация поселка решила провести ревизию, в результате которой выяснилось, что была похищена и присвоена кем-то довольно крупная сумма денег. Поскольку в магазине работали только мать и тетя Лена, а также грузчик, думать больше было не на кого, и следователи уцепились за три этих кандидатуры. Сейчас бухгалтера тщательно подсчитывали сумму хищений, но уже можно было говорить о том, что сумма эта достаточно значительная, и скорее всего, все трое пойдут под суд.
После того, как служитель закона ушел, Катя сразу вошла в дом и обняла деда. Казалось, за эти минуты разговора он постарел сразу на несколько лет, и Катя впервые увидела на его глазах выступившие слезы. Она даже растерялась – дед всегда казался ей сильным и стойким, но видимо, случаются ситуации, когда ломаются и такие вот крепкие люди.
– Ты все слышала? – спросил он у нее, и Катя молча кивнула, глупо было бы скрывать столь очевидный факт – как жить теперь, Подсолнушек?
Он спросил это, словно действительно искал ответы у девочки-подростка.
– От людей один стыд и порицание, а ведь я уважаемый человек… Был… Раньше… А сейчас? Из-за Альки смотреть будут косо, и на тебя тень падет, скажут: каково семя – таково и племя.
– Дед! – протянула Катя – да не расстраивайся ты… Что поделаешь теперь? А люди? Какое тебе до них дело, а им – до нас? В каждой избушке свои погремушки.
Она чмокнула его в небритую щеку с налетом серой, словно придорожная пыль, щетины:
– Зато я тебя люблю, дедушка! И буду беречь!
Он погладил ее по волосам.
– Эх, Подсолнушек, Подсолнушек! Тебе-то это за что?
Остаток лета Катя провела у дедушки. Она практически никуда не ходила – только за молоком к соседке, тете Поле, та держала корову, и к ней же за яйцами и творогом. Все остальное время она либо убиралась дома и во дворе, ухаживала за огородом, либо уходила на свое излюбленное место в кукурузу с подсолнухами, и там читала. Чтение она полюбила после дяди Федора, а еще они с дедушкой играли в шахматы.
Полина Егоровна, так звали соседку, дедушку уважала, а к Кате относилась, как к родной внучке. Катя подозревала, что добрая женщина жалеет ее из-за непутной матери. В остальном же дедушка оказался прав – по поселку ползли нехорошие слухи о Алевтине, тетке Лене и грузчике. На дедушку и Катю смотрели косо, а вскоре особо «добрые» люди стали говорить за ее спиной о том, что «девка точно по стопам матери пойдет, по ней уже видно». Когда Катя слышала подобное, старалась не обращать внимания – что слушать глупых людей, которым лишь бы посплетничать и посудачить, поперемывать кости и осудить тех, к кому в дом пришла беда. Теперь Катя понимала, почему в последнее время мать в редкие минуты просветления ходила мрачная и плакала – прекрасно понимала, что, если вскроется факт хищений, мало не покажется, дело это подсудное, магазин не частная собственность, а воровство у государства карается очень серьезным сроком. Поэтому и денег совсем не стало в последнее время – часть уходила на попойки, а частично мать, видимо, пыталась покрыть недостачу.
– Катюш – сказал дедушка перед началом учебного года – поедем, в город съездим, тебе нужно к учебному году что-то купить, да и следователь мне вчера звонил Алевтинин – заехать просит.
– Хорошо, деда. Но мне особо ничего и не нужно – только тетрадки и ручки, а одежда есть у меня, форму-то отменили, теперь в чем угодно ходить можно.
Дедушке не так давно поставили домашний телефон, потому Катя не удивилась, что от следователя был звонок. Ей и самой интересно было узнать, как там мать. Не сказать, что она скучала по ней, но сильна еще была та родственная связь, которая давала Кате надежду – авось мама все же отойдет, исправится, поймет, что нет и не будет у нее никого дороже дочери…
На следующее утро они уехали в город, там был рынок, где все нужное для школы можно было купить дешевле.
– Ты, Подсолнушек, не жалей, что нужно, все бери, денег я из заначки взял – их хватит.
Но Катя знала цену той заначки – много лет дедушка проработал на шахте, потому и на пенсию раньше вышел, и здоровье свое там оставил, по его словам. Он привык к рачительности и экономии, и приучал к этому Катю.
– Да ты что, дед? – рассмеялась девочка – зачем мне тетрадки с ручками дорогие? И этих, обычных, хватит! Перед кем выпендриваться-то?
Она заранее составила список самого необходимого, и покупки они сделали довольно быстро. А после отправились к следователю, который просил деда прийти к нему в одиннадцать утра.
Катя осталась ждать его на улице, он ей пойти не разрешил, а потому пришлось слоняться по тротуару, ожидаючи его.
– Виктор Ильич – следователь, мужчина среднего возраста с усталым лицом и колючим, пронзительным взглядом перебирал беспокойно ручку в руках и не смотрел в глаза собеседника – буду с вами откровенен, у вашей дочери большие неприятности. Они воровали в течение нескольких лет, и ущерб очень значителен. Ей грозит, в лучшем случае, лет пять, в худшем – семь-десять лет.
– Я понимаю – дедушка отпустил голову, ему действительно было стыдно перед этим серьезным следователем с честными, усталыми глазами.
– Она просит вас прийти к ней – вас и дочь, я ведь правильно понимаю, что внучка сейчас с вами проживает?
– Да, Катерина живет со мной. Но вы простите, передайте ей, что мы не придем. Я не поведу ребенка в тюрьму на свидание к матери. Да и мать-то она, честно сказать, так себе… И вспомнила она о дочери только тогда, когда жареный петух клюнул в одно место. И обо мне тоже. А до этого мы особо и нужны ей не были. Вот пусть теперь сама из всего этого и выбирается, может, поймет, что безнаказанность не может длиться вечно.
Следователь встал и медленно прошелся по кабинету, задумчиво поглядывая на мужчину.
– Знаете, я вас понимаю с одной стороны… Но неужели вы не замечали, что ваша дочь живет не по средствам?
– Честно сказать, я задавался таким вопросом, хоть и жила она вместе с внучкой отдельно от меня. Но она взрослый человек и сама должна думать, что делает, да и навряд ли она бы мне правду сказала о том, откуда у нее деньги лишние.
– Что же… примерно так я и думал. А что будет с ее дочерью в случае, если Алевтину Викторовну посадят?
– Девочка останется со мной – я ее близкий родственник, больше у Катюши никого нет.
– Думаю, представители органов опеки все равно наведаются к вам после суда – это их работа…
– Спасибо. Мы с внучкой справимся.
– Что же… не смею вас больше задерживать.
Он подал Виктору Ильичу руку, и тот крепко пожал ее. Он, честно сказать, и не рассчитывал, что следователь будет вести себя так участливо по отношению к нему, отцу воровки.
– Что, дедушка, сказал тебе следователь? – поинтересовалась Катюша, когда Виктор Ильич вышел.
Тот махнул рукой.
– Ничего особенного – он решил, что не стоит скрывать от Кати просьбу матери. Кинул на внучку взгляд сбоку – не хочешь с ней увидеться-то?
Девочка задумалась.
– Нет, деда, не хочу…
– Вот и правильно. Я бы все равно тебя не пустил, уж прости, Катюша.
Еще через два месяца, когда у Кати уже вовсю шел учебный год, состоялся суд. Судья, немолодая на вид женщина с темными, уложенными в пучок на затылке, волосами, оказалась на редкость понимающей и снисходительной – мать и тетку Лену посадили на три года. Вина грузчика Семена доказана не была, а потому он был отпущен прямо из зала суда.
Дедушка на суде присутствовал, но на дочь старался не смотреть, а вернувшись, достал из шкафчика буфета самодельную настойку на кедровых орехах налил себе в старинную рюмку на высокой ножке, и убрал бутылку в шкаф.
– Дедушка, ну чего ты? – спросила Катя, обнимая его – у тебя же сердце, нельзя.
– Я немного, Катюша – он улыбнулся грустной улыбкой, от которой у девочки защемило сердце – тяжко мне, Подсолнушек! В душе и на сердце все саднит, болит так, что горько и плохо. Говорят, Катенька, что мужчина должен в жизни успеть сделать три важных дела – построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Дом я построил, деревьев в своей жизни посадил столько, что пальцев на руках не хватит сосчитать, а вот с сыном… Не сложилось. Ладно, родилась дочка, вроде в любви жила, воспитывали, а оно глянь-ка – кто вырос! Какая-то хабалка настоящая! Да к тому же и воровка! Так ведь не была она таковой раньше, что же произошло с ней, что стало? Не знаю я, Катя, ответ на этот вопрос. Видимо, и впрямь я виноват, не досмотрел, не уследил за ней…
– Дед, ну успокойся ты! – Катя обняла его сзади – мамка знаешь, какая живучая! Она и это перенесет!
– Не понимаешь ты меня, Катюша. Я ведь жене своей, твоей бабушке, обещал, когда она умирала, что выращу из Альки достойного человека. Да вот не сдержал свое обещание. От того и тяжело мне, девочка.
Не знала Катя, чем можно утешить близкого человека, но остро чувствовала его боль, так, словно самой по сердцу чем-то острым резанули. И жалко ей было его, и горько от того, что так сложилась его жизнь. Она решила, что никому не даст обижать его и, если услышит о нем плохое, будет драться изо всех сил, грызть зубами, рвать пальцами…
Через пару недель после приговора наведались две женщины из органов опеки. Посмотрели дедушкин дом, зияющий чистотой, прошлись по комнатам, с удивлением отметили большую библиотеку книг. А Катя подумала про себя, что и для них наступили тяжелые времена – одежонка старенькая, обувь поношенная. Видимо, и им зарплату задерживают.
Они о чем-то беседовали с дедом в комнате – Катя даже подслушивать не стала, сидела с громко бьющимся сердцем в своей и ждала, когда они уйдут. Боялась только одного – что заберут ее в детский дом. Решила про себя, что в этом случае сбежит обязательно и к деду вернется. Сейчас они друг другу как воздух нужны. Разговор длился долго, а когда закончился, и женщины ушли, дедушка позвал ее и сказал:
– Ну, вот, Катерина. Обещали нам с тобой документами на тебя помочь…
Катя вздохнула с облегчением:
– Дед, я так боялась, что они меня заберут у тебя!
– Да что ты! – он махнул рукой и грустно улыбнулся – у них там свой калган кормить нечем – финансирования почти нет, им каждый лишний рот – как очередной гвоздь в крышку гроба. Так что вот так, Катюша, даже помочь обещали.
Для Кати после всего пережитого находиться с дедом было просто словно на облаке лежать - мягком, пушистом, приятном… Надежно ей с ним было и хорошо. И вдвоем они совсем не скучали. Единственное, что администрация предупредила – квартира, в которой Катя с матерью жила, отходит государству. Разрешили ей забрать вещи, какие нужны. Катя решила забрать только свое, личное. Вся мебель у дедушки была, а забирать свою из квартиры, в которую впитались запахи ненавистного алкоголя, ей совсем не хотелось. Вернулась она за всякими мелочами – например, за медведем, подарком дяди Феди. Забрала еще кое-что, и когда собиралась уходить, взгляд ее остановился на полуоткрытой двери тумбочки. Оттуда вывалились какие-то бумажки, в том числе, несколько белых вскрытых конвертов.
Катя подошла, чтобы посмотреть – ей было любопытно, мать писем никогда ни от кого не получала и было непонятно, кому адресованы эти конверты, одиноко вываливающиеся из тумбочки. Она подняла один, второй, вчиталась в отправителя. Не может быть! Письма были от дяди Федора! Он сдержал свое обещание и писал ей, Кате, вот, даже в строке «Получатель» стоит «Гущина Екатерина»!
Зачем, зачем же мать прятала от нее эти письма! Да, почтальон приходил уже после того, как Катя уходила в школу, и матери удавалось перехватить эти весточки. Видно, коробило ее, что дядя Федор писал не ей, а Катюше… Потому она и письма Кате не отдавала, зная, что они будут радостным событием для дочери.
Мама, мама… За что же ты меня так ненавидишь, что даже отнимала у меня эти редкие минуты радости письмам от человека, который не был ко мне, постороннему ребенку, равнодушен?!
Она пошарила там и нашла еще несколько писем. Просмотрела штампики на конвертах – последний был датирован сроком более двух лет назад, всего пришло десять штук. Видимо, отчаявшись получить ответ, дядя Федор перестал ей писать. Катя решила, что обязательно попробует отправить на этот адрес письмо – небось он еще проживает там. Она, конечно, объяснит ему, что писем не получала, извинится. Хотя, возможно, он уже и забыл ее – как-никак, почти четыре года минуло, у него своя жизнь, может, уже и нормальную женщину встретил, что ему до постороннего ребенка? Но написать все же нужно.
Она вернулась домой с небольшой сумкой своих вещей и письмами дяди Федора. Любимого медведя усадила в своей комнате на полочку над письменным столом, потом прошла к дедушке на кухню, где он что-то готовил, мурлыкая песню себе под нос.
– Давай, я картошку почищу – предложила ему и взялась за работу.
Дед внимательно посмотрел на нее.
– Что-то ты не в настроении, Подсолнушек?! Что случилось? Вещи-то все забрала?
Катя вздохнула и рассказала деду о письмах дяди Федора.
– Вот паскуда Алька! – вздохнул тот – ну, это надо же такой быть, а?! Ох, попадись она мне сейчас под руку – я бы ей такое устроил! Взял бы шнур от чайника, да как отхватил бы по спине да по заднице, так, чтобы сесть потом не смогла!
Представив эту картину, Катя невольно улыбнулась.
За вечер она прочитала все письма от Федора, простые по своей сути, с описанием жизненных препятствий и событий. Ответное, пусть и позднее письмо, она все же написала, но через несколько недель оно вернулось назад с пометкой: «Адресат убыл». Она поняла, что связь с ним потеряна у нее навсегда. Что же - значит, так тому и быть, есть только надежда, что у этого доброго мужчины все сложилось удачно.
Жизнь Кати и деда как-то начала потихоньку налаживаться. От матери приходили редкие письма, в которых она описывала свою «нелегкую житуху» и просила то написать ей, то отправить посылку с едой или теплыми шерстяными носками. Про Катю в тех письмах она спрашивала редко и скупо, в нескольких словах, да Катя и сама уже чувствовала, что ей не нужно внимание матери. Привыкла она обходиться без того, кто, по сути, должен быть самым дорогим человеком в жизни. Дед же сердился всякий раз, когда получал от нее послание.
– И чего пишет, стерва? Знает же, что я ей не отвечу! Ишь, как припекло, почувствовала, что мы резко нужны ей стали!
Он строго-настрого запретил внучке отвечать на письма матери, хотя Катя и так не собиралась этого делать.
Ей было сейчас совершенно не до этого – она уже подумывала над тем, какую профессию ей выбрать в будущем. Выбор усложнялся тем, что в стране творилось нечто совершенно невообразимое. Массово закрывались предприятия, большие заводы, магазины, пугала повсеместная разруха и неопределенность будущего, зато открывались непонятные видеосалоны, по улицам ходили парни в малиновых пиджаках, а подвалы занимались молодежью под организацию какого-нибудь спортивного зала с непонятной репутацией.
Оценки у Кати были хорошими, но она слышала, что в институт сейчас можно попасть либо по очень большому блату, либо заплатив огромные деньги. Поэтому, когда дедушка спросил у нее, что она думает о дальнейшем образовании и добавил, что учиться – это очень важно и нужно, Катя ответила просто:
– Дед, я одиннадцатый закончу, и поеду в город, в техникум поступать. На повара буду учиться – готовить я люблю и могу, и профессия эта такая, что никогда голодным не останешься.
– Вот и правильно, Подсолнушек! А там, глядишь, все к лучшему обернется, и сможешь в какой институт поступить. О будущем таким, как ты, уже сейчас думать надо и только на себя рассчитывать. Я, конечно, помогу, чем смогу, но ведь и я не вечен, а на блюдечке тебе никто ничего не принесет.
В школе Катя по-прежнему ни с кем не общалась, была нелюдима и старалась с одноклассниками не водиться. Подруг она себе так и не завела, с девчонками общих тем у нее не было, да и они как-то к ней не тянулись, а больше стороной обходили – скорее всего, из-за матери.
Но как-то раз, возвращаясь из школы, она услышала за углом, на заднем дворе, какие-то голоса и смех. Кто-то то ли плакал, то ли просил извинений, и Катя, подумав, решительно отправилась туда. Остановилась вне зоны видимости тех, кто там находился, и прислушалась.
– С чего ты решила, Овчинникова, что Лешка хоть раз на тебя посмотрит, а? Ты нафига ему записочки пишешь? – это был голос Сидоркиной.
Она осторожно выглянула из-за угла и увидела пятерых девиц из ее компании. Сама Ленка стояла к ней спиной и держала за волосы сидящую прямо на земле девушку из параллельного класса.
– Я тебя, кажется, предупреждала, чтобы ты к нему не приближалась! Леша мой и ты, дура набитая, нафиг ему не сдалась.
Раздались всхлипы той самой Овчинниковой, Катя знала ее немного и понимала, что противостоять крупной Ленке маленькая хрупкая девчонка не сможет. А Сидоркина уже вошла в раж – она принялась бить соперницу ладошками по лицу, не слушая мольбы о пощаде и всхлипы.
– Вот тебе, вот, гадина! А прекращу я тогда, когда ты кончик моей туфли поцелуешь!
Катя кинулась к Сидоркиной и быстро схватила ее за руку, заломив за спину так сильно, что та взвыла от неожиданной боли. Ее товарки не успели опомниться и стояли с открытыми ртами.
– Встань с земли – коротко сказала Катя Овчинниковой, кинув на нее взгляд.
– Вы что стоите, дуры? – крикнула Ленка своим подругам – сделайте что-нибудь!
Но стоило только всем пятерым направиться в сторону Кати, как она подняла повыше руку старосты, и та заорала так громко, что казалось, в здании школы зазвенели стекла.
– Назад! – коротко приказала Катя – не то я ей руку сломаю.
– Ты, стерва! – заорала ее пленница – я отцу пожалуюсь! Ты вся в свою преступницу мать!
– Давай – улыбнулась Катя, поддергивая руку Сидоркиной вверх – пожалуйся. Я потом тебя где-нибудь встречу, искромсаю так, что на тебе живого места не останется, и прикопаю в лесополосе так, что родная мать не найдет. Я же вся в свою преступницу, по твоим словам. Хотя нет, это неправильно – я еще почище нее. Вы – она обратилась к подругам старосты – быстро взяли свои портфели и сумки, и пошли по домам. А то выловлю по одной, и всем настреляю, ясно?
Девчонки похватали свои вещи и были таковы.
– Ну вот, Сидоркина, ты и осталась одна – усмехнулась Катя – что делать будешь? Ненадежные подруги-то у тебя. Даже защитить свою командиршу не могут. Слушай, я вот думаю, что сделать с тобой – руку тебе сломать или заставить целовать кончик кроссовка, а?
Она увидела страх в глазах Ленки и толкнула ее, отпустив, так, что та сделала несколько шагов и упала. Она еле-еле, со стоном, разогнула руку, схватила свои вещи и побежала. Отбежав на приличное расстояние, крикнула Кате:
– Больная! Психичка неуравновешенная!
Катя сделала вид, что собирается побежать за ней, и Ленка припустила, что есть мочи. Девушка рассмеялась вслед, взяла сумку и пошла домой. За спиной услышала тихий голосок:
– Катя, спасибо тебе… Одна бы я ними не справилась.
– Проехали. Иди давай домой.
Но все же она понимала, что долго так длиться не будет – это сейчас Сидоркина притихла, а позже может и толпу на нее собрать. Нападут все вместе и пиши пропало. Убить, конечно, не убьют, но поиздеваются вволю. Подумав она отправилась к зданию заводского общежития, где на подвальной двери пестрела ярко-синяя надпись от руки: «Школа бокса».
Продолжение здесь
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.