Даже среди классики мало какой фильм столь последовательно, каждым эпизодом и кадром раскрывает и утверждает свое название.
Все в нашей жизни - иллюзия. Сама жизнь - иллюзия. Тем более жизнь во время войны, еще тем более - жизнь во время войны в ХХ веке. Очень скромный в средствах, неброский, но удивительно предметный и человечный, снятый почти полностью на натуре, этот фильм, вероятно, лучший у Ренуара, один из лучших у Габена и у Штрогейма-актера, и уж точно один из лучших во французском кино первой половины ХХ века.
А как же Марсель Карне? Нет, такого фильма Карне не снял!
О чем картина? В рецензии не расскажешь, даже статьи мало - надо книгу писать. О войне и мире, о человеке и людях, о французах и немцах, о мужиках и аристократах, о военнопленных и тюремщиках, о любви и нелюбви, о бессмысленности существования и великой цели жизни, о мечтах и их иллюзорности, о правде бытия и ее иллюзорности... «Слова, слова, слова...»
Первая мировая война. Рафинированный аристократ, капитан Боэльдье (П. Френе), новоиспеченный лейтенант, в миру, кажется, слесарь, Марешаль (Ж. Габен) и еще несколько летчиков попадают в плен к немцам. Такой же рафинированный аристократ, фон Рауффенштейн (знаменитый голливудский режиссер, немец Э. фон Штрогейм, рассорившийся с Голливудом и вынужденный сниматься - не снимать! - в Европе), в экспозиции картины гостивший у французов, познакомившийся там с героями фильма и с тех пор испытывающий личное и кастовое расположение к Боэльдье, сохраняющий неизменную выдержку и осанку, несмотря на тяжкие увечья, полученные в боях, теперь становится тюремщиком французов.
Эта судьба - не по ним, и эта работа - не по нему. Но война есть война, плен есть плен, и, следовательно, одним надо бежать, другим побега не допустить.
Все, вроде бы, просто. Французы, уже пытавшиеся сделать подкоп в другом лагере, здесь, во владениях Рауффенштейна, в старинном тяжеловесном замке романского стиля, продолжают свои попытки, пользуясь (ох, как это психологически нелегко для Боэльдье – идти против совести и воспитания!) попустительством германского аристократа.
Устроив парочку диких ночных концертов, двое из них бегут, а Боэльдье прикрывает товарищей, имитируя побег и действуя при этом, как действовал легендарный гаммельнский крысолов. За что и получает пулю в живот от Рауффенштейна, целившегося собрату-аристократу в ногу, да в ночной темноте промахнувшегося.
Ах, какую сладкую иллюзорную картину нарисовал себе Боэльдье - погибнуть, как пристало мужчине, герою, аристократу, погибнуть, совершая героический подвиг! Пасть на месте... Ему предстоит тяжко умирать под капельницами, в присутствии сухопарой сиделки, в тюремной больнице, а Рауффенштейну, тоже ведь не погибшему на поле брани, а вынужденному всю оставшуюся жизнь носить жесткий корсет, то есть влачить существование инвалида, предстоит закрыть французу глаза. Делая это, Рауффенштейн понимает - он и сам не жилец, и каста их свое отжила, потому что война не только никогда не закончится, нет, может быть, и закончится - их война, но начнется другая, где аристократы, с воспитанными веками понятиями чести, будут не нужны.
Между тем беглецы - француз и еврей - найдя где-то штатское платье, плетутся по раскисшим зимним проселочным дорогам - в сторону границы со Швейцарией. Ежеминутно подвергаясь всяческим опасностям, оголодавшие, грязные, оборванные, ночующие днем в канавах, переругивающиеся из-за того, что еврей подвернул ногу и толком не может идти, а француз не может бросить товарища, бросает-таки и возвращается.
Какого нам еще интернационализма надо и какой акцент может точнее показать и естественную и одновременно иллюзорную сущность «братства народов»!)...
Забираются беглецы наконец в показавшийся им заброшенным сарай. Спустя несколько минут в сарай входит корова, за ней хозяйка, каковую - из-за предшествовавшего ей, подданной вражеской страны, животного - Марешаль не убьет (не успеет, не решится, не посмеет). Хозяйка окажется солдаткой, крестьянкой, вдовой, она накормит, обогреет беглецов и возродит у того из них, кто здоров, способность и желание любить.
Но любовь на войне - самая, быть может, большая (если не считать надежды выжить) иллюзия, и вот уже беглецы продолжают свой путь в заснеженных лесах и горах пограничья, и вслед им несутся пули и лают сторожевые псы. Однако они ухитряются перейти границу. Спастись, выжить?.. Еще одна иллюзия. Домой они уходят - как в никуда, ибо обоим предстоит вернуться в армию. И, скорее всего, погибнуть. Так что, возможно, в плену их будущее было бы надежней.
Рассказанное - сюжетная канва, не более. Содержание фильма - в лицах, таких разных, таких несопоставимых и таких, в сущности, одинаковых, ибо все люди - одинаковы, потому что они люди, а разделение на касты, классы и даже национальности в сравнении с этим - иллюзия. Содержание, стало быть, в словах, жестах и взглядах, противопоставляющих и сопоставляющих героев Френе, и Габена, и Штрогейма, вследствие чего - коли мы смотрели бы какой-нибудь другой фильм - должен был бы проявиться истинный герой картины. Но такового нет, и ожидание такового тоже иллюзия.
В то же время герои здесь - все, потому что все они - живые люди, разные люди, потому что главный герой Ренуаром не предусмотрен. Даже и Габен, человек из народа, сама кондовая Франция, неунывающая, сильная, жизнелюбивая Франция, - не герой. Он ведь и вообще действует только потому, что не может не действовать. Гораздо больше, чем действует, он надеется, что, вот, бессмысленная эта война скоро кончится, и все будет как прежде.
Мы знаем: не будет, Ренуар догадывается: не будет, Марешаль Габена - мечтает. Иллюзия. Всё иллюзия. Вера - иллюзия, надежда - иллюзия, любовь - иллюзия. «Я вернусь, когда закончится война!» - говорит Марешаль немецкой солдатке, приютившей беглецов, согревшей тело Марешаля в своей постели, а сердце его спутника - живым очарованием своей маленькой белокурой дочурки.
Не вернется. И не к кому будет вернуться, и некуда. Не еврею же в третий Рейх и не французу же - к его, третьего Рейха, подданной.
Безысходно антииллюзорный фильм. Но не безысходно печальный. Пусть жизнь - иллюзия. Однако мы не умеем и не должны все время думать об этом. Ведь жизнь - иллюзия радостная, даже во время войны. Где-то там, за горами, Париж, кафешантаны, певички и танцовщицы, легкое вино и воздух родины. Сладкий, как вино, иллюзорный, как любовь.
А фильм - с таким-то содержанием! - фильм, в основе которого лежат записки генерала Пинсара, фильм одновременно пацифистский и ясно представляющий иллюзорность в ХХ веке самого понятия «пацифизм», на редкость реалистичный, неброский, тонкий и точный. Никакой вам фабрики грез. Никакой иллюзии мелодрамы.
Об этой картине, кстати, на десятилетие опередившей и, значит, предвозвестившей рождение итальянского неореализма, собственно, и сделавшего коммерческий по природе кинематограф высоким искусством, написано так много, что повторишься, как бы ни пытался этого избежать.
Но и цитировать старых киноведов не стану. Лишь сошлюсь на замечательную работу И. Соловьева и В. Шитова «Жан Габен» (М.: Искусство, 1967. (Серия «Мастера зарубежного киноискусства»), где о картине рассказано, кажется, все, а заодно цитируются формулы крупнейшего кинокритика т современника режиссера Клода Бейли. Это, впрочем, тоже иллюзия - все о фильме рассказано только в самом фильме, который не посмотреть (и не пересматривать) нельзя, если вы, конечно, не тешите себя иллюзиями о том, что в наше (о, конечно же, лучшее из возможных!..) время можно обойтись и без классики.
Думаю, сказал достаточно. Далее - смотрите картину, и пусть в вас пробуждается и работает диалектический метод отрицания отрицания: «Великая иллюзия» Жана Ренуара в искусстве и для искусства - все что угодно, только не греза, только не иллюзия. Сама философия, сама правда жизни...
Но как искусно - великий иллюзионист, сын своего отца! - как чудовищно искусно она, такая простая и понятная, сделана! Так же, в сущности, как сделаны полотна отца, Огюста Ренуара: импрессионистические мазки, мазки, мазки, а скосишь глаза (то есть вглядишься) – живая жизнь!..
© Виктор Распопин
Иллюстративный материал из открытых сетевых ресурсов, не содержащих указаний на ограничение для их заимствования.
