Вступление
В моем детстве было много счастья. Но не того, которым делятся с подружками. Счастья незаметного, слишком значительного, непостижимого, которое хранят тайно в сердце и проносят через всю жизнь.
Сон
Мне часто снится этот сон.
Я выбегаю из нашего большого дома, построенного отцом. Из дома, в котором отец вырубил целых 11 окон, чтобы много света вливалось в комнаты; из дома, в котором когда-то было шумно от споров братьев и было тихо, когда все разлетелись, как птенцы из гнезда. И стало вдруг смертельно тихо, когда… Выбегаю из дома и оглядываюсь. А его нет. Есть только пустырь и давно сгнившие тополя в бывшем палисаднике от подступающей все ближе сырости.
Я бегу огородными тропами туда, где находится конюшня. Перелажу через-какие заборы, обхожу завалы из почерневших от времени досок, пробираюсь через грязь. Но конюшни не нахожу. А она же была тут, сразу за огородами! А дальше расстилалось зеленое пастбище… Но нет коней. И нет избушки конюха дяди Матвея, в которой пахло как-то особенно – смолой, конским потом, железом, сыромятной кожей, свежей стружкой и травяным чаем.
Только ветер на голом, осеннем пастбище. И далеко в поле сливаются с дымкой силуэты конюха дяди Матвея и белого коня, уходящие на запад, туда, где по вечерам садится солнце.
Медленно просыпаюсь и в который раз осознаю, что на самом деле нет ничего. Стадо коней, пасущихся на лугу, осталось видением с края пронесшейся над страной бури в 90-х.
Кони за высоким забором
Конюшня находилась сразу за нашими огородами, на краю села. И я всегда с нетерпением ожидала вечера, когда все дела сделаны – дом прибран, рубахи постираны, грядки прополоты, огурцы политы, теленок наконец-то загнан во двор – и можно тихонько улепетнуть огородами к конюшне, зажав в кулачке комочек сахара.
В это время тихо на свете. Пылает вечерняя заря, темнеют в дальнем колке березы, и тень ложится на луг у еле видимых в сумерках кустов, где находится наш сенокосный участок. И щемящее чувство тоски вперемешку с радостью встречи рвется из груди вперед - к небу, к полю, к лошадям.
Я быстро бежала между картофельными рядами, чтобы никто не заметил, будто совершала тайное дело. Хотя, если серьезно, то дело это и было особо тайным, потому что никто не должен был знать, как трепетно в груди стучит сердечко, как я свечусь самой светлой, самой счастливой и одновременно слезной радостью от предвкушения встречи, как прячу в глазах какую-то непостижимую мне грусть, которая вместе с радостью рождают во мне великое единение с миром, с его необъятностью и с его тревожностью.
Тревожность эта, будто исходящая от неба, от разлитого вокруг пространства часто появлялась по вечерам и воронкой крутилась где-то повыше солнечного сплетения в моей груди. Я никому не могла рассказать об этой страшной тайне моей души, слабой, как одинокая тростинка, в бесконечно огромном мире. Надо было скорей унять эту тревожную, непонятную боль. И я бежала в предвкушении радостной встречи к коням - к их огромным, влажным, чистым и добрым глазам, к их теплым губам. К их сильным шеям, которые я могла погладить – прикоснуться к силе и мощи.
Возле конюшни я оглядывалась, чтобы никого не было на тропинке, и залазила на высоченный забор, наверное, раза в два выше меня. Держась руками за доски, заглядывала в загон. Так морды коней были на уровне моего лица. Они поворачивали ко мне головы, прядали ушами, фыркали. Я протягивала ладошку с сахаром. Какой-нибудь большущий конь подходил ко мне, и у меня замирало сердчишко. Желание прикоснуться к сильному, красивому животному, вздрагивающему мышцами, было непреодолимым. И я осторожно гладила его по щеке, трогала жесткую гриву. Он смотрел на меня фиолетовыми глазами в обрамлении длинных ресниц и, дохнув в лицо, мягко брал губами белый кусочек. А я завороженно смотрела в темные омуты глаз и была в эти минуты всех счастливей на свете.
Мои вечерние похождения заметил папа. И, увидев в руке кусочек сахара, сказал, что лошадям лучше не давать сахар, а угостить морковкой или кусочками репы. А так хотелось дать коняшке что-то повкуснее, например, хлебушек. И отец сказал, что хлеб можно давать, но совсем немного.
Фонтаны на лугу
Все мои пятеро братьев были старше меня. И один из них – Коля – какое-то время был пастухом. Хотя пастухами мы бывали в селе все поочередно, даже меня отправляли иногда на пастбище, чтобы присмотреть за табуном домашней живности.
А Коля какое-то время пас табун лошадей. Днем я на велосипеде увозила ему приготовленный обед. Иногда мне разрешали брать огромного гнедого коня, если он был свободен, чтобы увезти обед.
Лето стояло жаркое. Над полями и над рекой Исетью висело марево, скрывая дальние горизонты. Но на пастбище, где паслись лошади, было весело и свежо от летящих брызгами фонтанов из поливальных установок, которые были расположены по периметру и поперек пастбища. В мельчайших, разлетающихся каплях воды сияло множество маленьких солнц и разноцветно светились радуги. В этом блеске и сиянии на изумрудной траве резвились тонконогие жеребята.
Брат обедал, не забывая оглядывать весь табун. И если замечал, что какие-то лошади отошли далеко, отправлял меня завернуть их обратно. Я взбиралась на огромного, послушного коня, и он нес меня на себе осторожно, переваливая подо мной, маленькой, большими боками, которые, казалось, если будут переваливаться посильнее, то я просто свалюсь на землю. И я худыми коленками вжималась в лоснящиеся бока, стараясь сохранить равновесие.
Так мы по краю объезжали залитое брызгами поле, входили снова в жаркое пространство, где кончались поливальные установки, и приближались к реке, над которой пролетал иногда прохладный ветерок с запахом воды и рыбы, нанизанной каким-нибудь одиноким рыбаком на ивовые веточки.
Мы с Колей тоже часто приезжали сюда на мотоцикле порыбачить. Он учил меня ловить рыбу. И мы часами сидели над водой, вглядываясь в неподвижные поплавки. Река текла спокойно, незаметно, чуть шелестя у берега тихими волнами, пробегающими между стеблей стрелолиста и сусака. Почти неподвижно дремала в утренней прохладе осока, и пролетали иногда чайки. Иногда улова почти не было. Хорошими рыбаками мы не были и часто возвращались, наловив рыбки на жарёху на двух больших сковородах - этого хватало семье на ужин. Конечно, дома чистить рыбу и жарить приходилось мне, как девочке. А Коля отдыхал в любимом кресле перед телевизором, что меня возмущало: рыбачили вместе, а самое противное дело – чистку рыбы – делать мне одной! А так хотелось тоже присесть перед телевизором…
А сейчас, сидя на коне, я не думала о рыбалке. Лишь любовалась красотой изумрудного поля, дымкой на горизонте. И была по-детски счастлива, беззаботна и свободна. Гораздо свободнее, чем, когда проезжала верхом на коне по улицам пыльного села. Там мне казалось, что из окон все смотрят на меня, и от того чувствовала неуверенность и свою неуклюжесть. Поэтому часто старалась выезжать на пастбище по дороге, расположенной за селом, благо мы жили на краю.
Коня все-таки давали мне не так часто – он редко бывал свободен. Обычно я ездила на велосипеде, колеса которого трудно шли по толстому слою пыли в жару или по липкой грязи в дождливую погоду на грунтовой дороге. Поэтому было большим везением сидеть высоко на спине лошади и осматривать манящие горизонты за рекой, за которыми ждет меня еще неизвестная жизнь.
Лошади, ушедшие от табуна к реке, завидев нас, поднимали от травы головы, прядали ушами и послушно направлялись к табуну.
А потом я спрыгивала с коня, снимала обувь и бегала по изумрудной воде, растекающейся в траве под брызгами фонтанов, серди сильных, больших животных, как будто защищающих меня от внешнего мира, знойного, сухого, выжженного в тот год опаляющим солнцем.
Галопом по полю
Серега, как и я, был подростком, но уже работал с лошадьми. Их было два Сереги, которые были сиротами, но бросили школу-интернат и с раннего возраста трудились на селе. Один из них был шустрым, хулиганистым пацаном. Любил погарцевать на коне, то лихо тормознув его возле тебя, так, что комья грязи взлетали под копытами, то просвистев по буранной дороге, во взметающихся вихрях снега, стоя в санях. И сани, и серый его конь, и сам Серега – все сливалось в единый порыв снежного ветра, пронесшегося рядом, так, что я толком и разглядеть не успевала, кто там правит конем.
Как-то летним вечером я выехала на Гнедке на пастбище, раскинувшееся прямо от нашего села до райцентра. Слева за покосами садилось солнце, легко дышалось вечерней прохладой. Гнедко нес меня рысью по полю, радуясь прогулке с легким, непривередливым седоком. Поскрипывало седло, упруго двигались подо мной сильные мышцы Гнедка. От морды и черной, колышущейся на ветру гривы летел мне навстречу запах сена, опилок, запах кожаной уздечки, запах металла от бляшек на уздечке. Эти запахи сливались со свежестью воды и осоки, разливающейся от Исети.
И вдруг… Все случается вдруг, как в сказке. Где-то позади раздался резкий свист, посвист плетки, и гнедко мой сорвался в галоп. Надо сказать, что наездницей я была плохой, хотя скорость любила и иногда гоняла на мотоцикле, но из-за плохого зрения и неопытности часто проскакивала повороты и врезалась в забор или улетала в поле. А на коне ездила совсем осторожно.
И вот несет меня конь галопом по полю. Перед глазами мелькают трава, дальняя дорога, небо, горизонт… Все сливается в глазах в одну надвигающуюся лавину непонятно чего, потому что с моим зрением разглядеть это что-то непонятное на скорости просто невозможно. Я хватаюсь за переднюю луку, чтобы не свалиться с седла, корпус держу прямо, стараюсь ослабить поводья, чтобы случайным их натягиванием не сделать что-нибудь непоправимое и оглядываюсь назад.
Позади несется на Сером Серега, как надвигающийся смерч, слышно только топот копыт и посвист плетки. Я снова вглядываюсь вперед. Хорошо, что поле большое и ровное – можно дальше лететь спокойно, хотя спокойствие мое перемежается с возмущением Серегиной наглостью, которой я не нахожу слов. Я тогда вообще не знала плохих слов, которыми можно было выразить хотя бы мысленно свои эмоции. Разве что слово «дурак».
Серега догоняет меня уже стоя на седле. Джигит! И так мы несемся рядом в неведомо какие дали. Я, доверившись коню, лишь стараюсь держать равновесие. Ближе к реке Серега оказывается снова в седле и, подавшись немного назад корпусом, - я это вижу боковым зрением, - снижает темп скачки. Осторожно и я торможу своего коня.
И шагом довозят нас кони до реки, где уже набирается каплями вечерней росы высокая прибрежная трава. К реке, взявшись за руки, мы подходим пешими. А выбравшись из осоки, оказываемся мокрыми по пояс. Но это такая ерунда по сравнению с вечерней красотой природы! Одежда обсохнет на обратном пути.
Разделение на до и после
Была уже ночь. Все табуны пригнаны, кто-то остался и в ночном. Мы с друзьями сидим у костра недалеко от села в березовом колке. Ночь кажется густой, неподвижной, черной. Все молчат, потому что нет слов. На днях закончил жизнь самоубийством Вовка, ему было 17 лет, и мало кто знал, как он умеет играть на гармошке и петь песни. Одноклассники, дети из хороших семей, даже не слышали этих душевных песен.
Постепенно все расходятся по домам. Мы остаемся вдвоем с Серегой. Это другой Серега, тоже сирота. Костер догорает. Живое пламя его рассеивает вокруг мертвую тьму ночи. Где-то кричит ночная птица. С тихим треском взлетают искры костра. В темноте хрустит травой конь. Серега берет грубой, натруженной рукой прямо из костра уголь. Кажется, он совсем не чувствует боли от огня. Прикуривает и молчит.
- Они же все собирались у него по вечерам, смеялись над ним. А друзьями не были... Он говорил мне об этом и плакал. Кто-то из них пришел утром, когда узнал новость. Но за гробом я шла одна! Одна!!! И его мать сидела в машине, у гроба, – говорю я со слезами.
Это потом я поняла, что нас, провожающих, было целых трое! – мать, дождь и я. Был дождь из всепрощающего неба. Дождь - омывающий, очищающий. Дождь – разделяющий на до и после.
А сейчас Серега в ответ молчит, как будто знает своей сиротской, неприкаянной душой намного больше, чем можем знать мы, дети из нормальных семей. Молчит и курит, задумчиво глядя в огонь.
А потом мы идем по ночному полю, как по опустевшей земле, на которой нет никого и не будет. А сзади дышит, вышагивая, конь. Дышит в спину – живой, сильный, могучий! Говорят, там, где находится лошадь, там не бывает нечистой силы.
В спину дышит сама Жизнь. Мне – 17. И в эту Жизнь я вхожу одна, оставляя позади друзей и подруг, хотя общение еще продолжается долгое время. Я чувствую всей душой, что эти друзья оставят, предадут, скажут: «Я не при чем!»
Хорошо, что эти два Сереги не были мне друзьями. Они просто – были. Были рядом. И могли запросто взять за руку без всякого двойного смысла и вести по полю.
Позже я напишу поэму «Суицид». А в тот год написала стихотворение «Было, словно небыль».
Было, словно небыль,
Было, да прошло –
Голубое небо,
Жесткое седло.
В самый жаркий полдень,
Напоив коня,
Слушала я песню,
Что неслась, звеня,
По измятым тропкам
К голубой реке
И в широких травах
Тихла вдалеке.
Конь взгрустнул, мне видно
По большим глазам,
Будто знал, что песня
Не вернется к нам,
Будто знал, что лето
Жаркое пройдет,
Голубая нежность
В травы упадет.
По осоке гибкой
Мы с конем ушли
К непроглядной дали,
К краешку земли.
Где ж ты, конь мой славный,
Детство у реки?
До чего же дали
Эти далеки!
Было, словно небыль,
Было, да прошло –
Голубое небо,
Жесткое седло.
