В 15 лет – влюбленная в Блока, в 25 – мэр Анапы. Приговорена белыми к расстрелу, а потом вышла замуж за председателя суда. Эмигрировала в Париж, развелась, бедствовала, стала «монахиней в миру» (в 1932 году она приняла постриг и стала монахиней Марией – «матерью Марией»), спасала ещё более несчастных.
Она является нашей соотечественницей, её творчество связано с культурой Серебряного века. Но миру суждено было узнать её как монахиню мать Марию.
Я хочу рассказать о поэтессе 20 века Елизавете Юрьевне Кузьминой – Караваевой, (урожденная Пиленко, во втором замужестве - Скобцова). И о том, какую роль сыграл в её судьбе поэт Александр Блок.
У неё очень непростая судьба.
Революция, гражданская войны, скитания и сложная жизнь в эмиграции. Участвовала в Сопротивлении – помогала выезжать из оккупированной Франции евреям, была арестована, посажена в концлагерь. И 31 марта 1945 года, за неделю до освобождения заключенных солдатами Красной Армии, мать Мария погибла в газовой камере. Согласно воспоминаниям выживших, она обменялась одеждой под другим номером с одной девушкой и пошла на мученическую смерть.
Слава к ней пришла посмертно.
Очень интересна история её знакомства с А. Блоком.
Об этом пишет Кузьмина-Караваева в книге «Встречи с Блоком»:
…Летом 1906 года, в моей жизни произошло событие, после которого я стала взрослым человеком. За плечами было только четырнадцать лет.
…Была у меня двоюродная сестра, много старше меня.
…Однажды она повезла меня на литературный вечер какого-то захудалого реального училища, куда-то в Измайловские роты.
…в зале реального училища на литературном вечере собралось много молодёжи. Читали стихи поэты. Меня поразил один. Очень прямой, немного надменный, голос медленный, усталый, металлический. Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно новые, — «По вечерам над ресторанами», «Незнакомка». И еще читает...
Есть лучше и хуже меня…
Есть лучше и хуже меня,
И много людей и богов,
И в каждом — метанье огня,
И в каждом — печаль облаков.
И каждый другого зажжет
И снова потушит костер,
И каждый печально вздохнет,
Взглянувши другому во взор…
Да буду я — царь над собой,
Со мною — да будет мой гнев,
Чтоб видеть над бездной глухой
Черты ослепительных дев!
Я сам свою жизнь сотворю,
И сам свою жизнь погублю.
Я буду смотреть на Зарю
Лишь с теми, кого полюблю.
Сентябрь 1906
В моей душе — огромное внимание. Человек с таким далеким, безразличным, красивым лицом, это совсем не то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю, что-то отмеченное. В стихах много тоски, безнадежности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне, они как бы мои стихи. <…>
Спрашиваю двоюродную сестру: «Посмотри в программе: кто это?»
Отвечает: «Александр Блок».
…Наконец все прочитано, многое запомнилось наизусть, навсегда. Знаю, что он мог бы мне сказать почти заклинание, чтобы справиться с моей тоской. Надо с ним поговорить. Узнаю адрес: Галерная, 41.
Иду. Дома не застала. Иду второй раз. Нету.
На третий день, заложив руки в карманы, распустив уши своей финской шапки, иду по Невскому. Не застану — дождусь. Опять дома нет. Ну, что ж, решено, буду ждать.
И она его всё же ждёт.
Некоторые подробности квартиры удивляют. В маленькой комнате почему-то огромный портрет Менделеева. Что он, химик, что ли? В кабинете вещей немного, но все большие вещи. Порядок образцовый. На письменном столе почти ничего не стоит.
Жду долго. Наконец звонок. Разговор в передней. Входит Блок. Он в черной широкой блузе с отложным воротником, совсем такой, как на известном портрете. Очень тихий, очень застенчивый.
Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, зачем я пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего стыднее, что в конце концов я еще девчонка, и он может принять меня не всерьез. Мне скоро будет пятнадцать лет, а он уже взрослый, — ему, наверное, лет двадцать пять. (ему было на тот момент 28).
Она пришла к нему со своими стихами.
Наконец собираюсь с духом, говорю все сразу. Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по Островам часами и почти наверное знаю, что бога нет. Все одним махом выкладываю. Он спрашивает, отчего я именно к нему пришла. Говорю о его стихах, о том, как они просто в мою кровь вошли, о том, что мне кажется, что он у ключа тайны, прошу помочь.
Он внимателен, почтителен и серьезен, он все понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая.
Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее...
Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там.
Через неделю я получаю письмо, конверт необычайный, ярко-синий. Почерк твердый, не очень крупный, но широкий, щедрый, широко расставлены строчки. В письме есть стихи:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите всё о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я — сочинитель,
Человек, называющий всё по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Всё же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как — только влюбленный
Имеет право на звание человека. (6 февраля 1908г.)
Было еще другое стихотворение, посвящённое Елизавете Юрьевне.
Она пришла с мороза,
Раскрасневшаяся,
Наполнила комнату
Ароматом воздуха и духов,
Звонким голосом
И совсем неуважительной к занятиям
Болтовней.
Она немедленно уронила на пол
Толстый том художественного журнала,
И сейчас же стало казаться,
Что в моей большой комнате
Очень мало места.
Всё это было немножко досадно
И довольно нелепо.
Впрочем, она захотела,
Чтобы я читал ей вслух «Макбета».
Едва дойдя до пузырей земли,
О которых я не могу говорить без волнения,
Я заметил, что она тоже волнуется
И внимательно смотрит в окно.
Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.
Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Паоло и Франчески.
Идут годы. Они будут писать друг другу письма.
Письма о любви.
Какой была переписка, вы узнаете в продолжении.
Надеюсь, вам было интересно. Пишите о своих впечатлениях.
Продолжение следует.