Мягко сжимая мои плечи, Герман продолжает меня успокаивать:
– Я не сделаю ничего из того, что ты не захочешь.
– Я знаю, – тихо произношу я, а сама никак не могу совладать с волнением. Сердце стучит гулко, громко. Внутренняя дрожь не утихает, даже наоборот – становится сильнее.
Герман медленно опускает руки, скользя по моим предплечьям.
– Ложись тогда, – с улыбкой говорит он. – Можешь прямо в одежде, если сильно стесняешься. А я сейчас приду. Принесу еще пару пледов.
Он выходит из комнаты. Конечно, я сильно стесняюсь! Но, поколебавшись, я все-таки снимаю джинсы и толстовку. Но рубашку оставляю. Она достаточно длинная и теплая, байковая. Хорошо, что бабушка уговорила меня ее надеть. Затем ныряю под одеяло.
Постель ледяная. И я уже не просто дрожу, а отстукиваю зубами дробь. Спустя минуту возвращается Герман с шерстяным покрывалом. Накидывает поверх одеяла, потом начинает раздеваться. Медленно так, расстёгивает на черной джинсовой рубашке пуговицу за пуговицей, при этом неотрывно глядя на меня. Я не выдерживаю, отворачиваюсь к стене и закрываю глаза. Я не слышу шороха от его движений – я слышу лишь неистовый стук своего сердца. Оно бухает как тяжелый молот. Затем свет гаснет, и пульс разгоняется до предела. Боже, я не выдержу…
А когда чувствую за спиной, что Герман ложится в кровать, буквально вытягиваюсь в струнку, звенящую от напряжения. Но он лишь целует меня в макушку, тихо шепчет: «Нежных снов, Лена» и… всё. Правда, и этого скромного поцелуя хватает, чтобы на руках и на загривке волоски встали дыбом.
Несколько минут я еще лежу, едва дыша, не шевелясь, со страхом и каким-то томительным волнением ожидая, что Герман меня коснется. Мне и хочется его прикосновений, и страшно. Но ничего не происходит, и я потихоньку успокаиваюсь. Согреваюсь и незаметно засыпаю. А пробуждаюсь первой.
Кажется, всего на миг глаза сомкнула, но уже утро и комната залита солнцем. Выныривать из-под одеяла не хочется. Я осторожно поворачиваюсь к Герману. Он спит, лежа на животе и заложив руки под подушку. Лицо его кажется сейчас таким безмятежным и расслабленным. И таким родным. Привстав на локте, я наклоняюсь к нему. Смотрю на него, любуюсь, пока можно вот так, вблизи, в открытую его разглядывать. И запоминать. Крохотную черную точку-родинку на виске, идеальные темные брови, губы… Губы у Германа такие мягкие, чувственные…
Теперь могу сказать себе откровенно: я люблю его. Я так сильно его люблю, что в груди щемит. И не представляю, если честно, как буду, когда он уедет. Стоит лишь подумать об этом, и такая тоска сжимает сердце.
На силу отгоняю тяжелые мысли. Говорю себе, главное – сейчас я счастлива. Всё остальное – потом.
И тут Герман открывает глаза. А у меня ощущение, будто он застал меня врасплох. Непроизвольно отпрянув, я откидываюсь на спину, а лицо вообще поворачиваю к стене.
– Стой, – приподнимается он. – Ну, стой же.
Высвобождает одну руку из-под подушки, обхватывает меня за плечи, тянет к себе.
– Давай еще поспим немного, – говорю я, не сдвигаясь с места. И для убедительности закрываю глаза.
Спать мне, конечно же, не хочется, а теперь – тем более. Просто мне ужасно неловко, что я так откровенно его рассматривала. Подумает, что я какая-нибудь одержимая влюбленная дурочка.
А еще боюсь, что у меня дыхание после сна несвежее. Сама себя не чувствую, но вдруг? Лучше бы я, чем так пялиться на него, потихоньку сходила зубы почистила.
Но Герман придвигается ближе, а затем и вовсе оказывается сверху, нависая надо мной. Смотрит на меня, а у самого глаза смеются.
– Попалась, – говорит в шутку. И я подмечаю, что у него-то как раз все хорошо с дыханием. И еще крепче сжимаю губы.
– Доброе утро, Лена.
Не дожидаясь ответа, он наклоняется, целует меня в кончик носа, потом в скулу, в уголок рта. Затем покрывает легкими поцелуями все лицо. И я, конечно, млею от удовольствия. Молчу, но улыбаюсь.
Герман скатывается с меня на бок и, подперев голову рукой, разглядывает меня так же, как я его разглядывала пять минут назад.
– Как спалось?
Натянув одеяло к носу, отвечаю:
– Хорошо.
Наверное, он разгадал мою уловку, потому что затем говорит:
– От тебя так сладко пахнет. Молочком. Как от младенца.
– Скажешь тоже, – смущаюсь я.
– Дурею просто от твоего запаха…
Герман снова наклоняется и целует, теперь уже в губы. Сначала нежно, затем все настойчивее, нетерпеливее, жарче. Я тоже распаляюсь вместе с ним, быстро забыв смущение. Чувствую, как его пальцы хаотично перебирают мои волосы, слышу его сбившееся дыхание, ощущаю, как сильно и часто колотится его сердце. Или мое?
Прерывает поцелуй он так внезапно и резко, что я ничего не успеваю понять. Просто вдруг с рваным вздохом откидывается на спину. Я распахиваю глаза и недоуменно смотрю на него.
А он лежит рядом, словно окаменев. Закинул на лицо согнутую в локте руку, прикрыв ею глаза, и губы сжал так, что желваки напряглись. Только грудь его вздымается тяжело и дыхание прерывистое и шумное. Но вскоре и оно выравнивается.
Он меня бережет, догадываюсь я. И это меня почему-то так трогает, что я чуть не плачу.
– Ты такой хороший, – в избытке чувств шепчу я. Громче сказать не получается – горло перехватило. Я вообще в последнее время стала очень сентиментальной. Чуть что – сразу в слезы.
Он убирает с лица руку. Скосив взгляд, смотрит на меня очень серьезно.
– Да какой там хороший, – произносит с тяжелым вздохом.
– Ты – самый лучший, Герман, – настаиваю я. – Ты столько делаешь для меня...
– Да уж… Знаешь, почему эта дура Соня Шумилова с тобой поссорилась? Потому что я… – он замолкает, закусив нижнюю губу.
Я вижу, что ему трудно признаться. И, наверное, даже не хочу знать то, что он собирается сказать. Не хочу, чтобы что-то омрачило это чудесное утро. Или даже разрушило. Но молчу. И, поколебавшись, он продолжает:
– В общем, – не глядя на меня, глухо произносит Герман, – это из-за меня вы с ней поссорились. В смысле, я к этому руку приложил, хоть изначально и не собирался. Ямпольский тогда типа подкатывал к Шумиловой. Чтобы вас рассорить. Его подослали наши, зная, что Шумилова в него влюблена. Он там плел ей какую-то пургу. А она сидела, как дура, развесив уши. Но, когда он попросил ее прекратить с тобой общаться, она отказалась. Залепетала, что она так поступить с тобой не может. Ямпольский психанул, мол, она – тупая, даже не въезжает ни во что, в смысле, не понимает, что от нее хотят. А я…
Герман снова замолкает на несколько секунд. Собирается с мыслями, а затем на одном дыхании произносит:
– А я сказал ему, что он сам тупой. Если ему так надо было вас рассорить, то стоило подкатывать к тебе. И тогда бы даже просить Шумилову ни о чем не пришлось. Вот он и стал к тебе лезть, ну и с три короба нагородил про тебя Шумиловой.
Герман тяжело выдыхает. Поворачивается ко мне и смотрит мрачно, даже обреченно, будто ждет от меня самого плохого. А я вспоминаю, как кричала на меня Сонька. Как обзывала предательницей. Как легко она всему поверила и как запросто растоптала нашу дружбу.
– Зачем ты это сделал? – выдавливаю из себя. В груди как будто образовался огромный ледяной ком.
Взгляд его становится еще более виноватым.
– Это были эмоции.
– Какие эмоции? О чем ты? – не понимаю я.
Он молчит, терзает нижнюю губу. Потом вдруг поворачивается ко мне всем корпусом, порывисто придвигается.
– Лен, я этого правда не хотел. На Шумилову мне вообще плевать было. Ляпнул так со зла. Ты даже не представляешь, как сильно я об этом пожалел. И сейчас жалею. Прости меня…
– Со зла? – переспрашиваю я. – Ты на меня злился? За что?
Герман смотрит на меня так, будто ему стыдно. И отвечать ему явно не хочется. Тем не менее отвечает:
– Думаю, что я тебя ревновал.
– К кому? – изумляюсь я.
– К кому, – хмыкнув, повторяет он. – К Чернышову. Ты же с ним так носилась… ах, Петя, мой Петя… Ну а в тот день наши вообще сказали, что видели, как вы накануне с ним целовались возле школы. А Черный это подтвердил.– Но этого не было!
– Да понятно. Но тогда эмоции взяли верх. Хотя это не оправдание.
– Но мы же тогда с тобой не… да мы даже не общались!
– Ну и что. Мне ты нравилась. Я ревновал и злился. Теперь я бы так с тобой ни за что не поступил. Да и тогда тоже почти сразу же пожалел. Я потом сказал Шумиловой, что всё это гон. Думал, что вы помиритесь… Прости меня, Лена.
Не знаю, как бы я поступила в другой раз, при других обстоятельствах. Может, и позволила бы, как говорит Герман, эмоциям взять верх. Да, скорее всего обиделась бы, обвиняла бы его во всех грехах. Но сейчас у меня совсем другие приоритеты. Я просто не хочу тратить время на ссоры и обиды. Не хочу упиваться страданиями. К тому же он и сам себя вон как винит. И искренность его я тоже ценю. Он смотрит сейчас так пронзительно, что все внутри переворачивается.
– Спасибо, что рассказал мне правду, – после недолгой паузы говорю ему как можно спокойнее.
– И ты не… И всё?
Герман слегка ошарашен, по-моему.
– А ты хочешь, чтобы я устроила тебе скандал? Я могу! – заявляю я, пытаясь перевести этот тяжелый разговор в шутку.
Напряженный взгляд его постепенно смягчается. Наконец он улыбается тоже:
– Ну, если без мордобоя, то я потерплю…
До полудня мы бродим с Германом по берегу озера. Я слегка мерзну, потому что погода чуть подпортилась. Небо затянуло сизыми облаками, солнце скрылось. Но сидеть в доме не хочу. Когда еще я здесь побываю?
Байкал сегодня тоже неспокойный. Вода, вчера такая синяя, искрящаяся, сейчас кажется темно-свинцовой. То и дело на берег набегают с рокочущим шумом волны, оставляя на камнях белоснежные клочья пены. Но, боже, какой же тут воздух! Я им просто надышаться не могу.
Герман теперь, после утренних откровений, задумчив и молчалив. Он словно ушел в себя, глубоко погрузившись в свои мысли. Я не очень люблю, когда он такой. Потому что в эти моменты, хоть они и редки, возникает ощущение, что он отдалился, и мне невольно становится грустно. Правда сейчас такого чувства нет, может, потому что Герман держит меня за руку. Но все равно мне хочется поговорить.
– О чем ты сейчас думаешь? – нарушаю я в конце концов молчание.
– Что? – переспрашивает Герман, не сразу меня понимая.
Я повторяю вопрос.
– О тебе, конечно, – отвечает с усмешкой.
– Правда? И что же такого ты обо мне думал? Судя по выражению лица, что-то не особо хорошее.
– И какое же у меня было выражение? – улыбается он.
– Вот такое. – Я плотно сжимаю губы и сдвигаю брови к самой переносице. Себя я, конечно, не вижу, но, по моим внутренним ощущениям, мое лицо должно выглядеть сурово и грозно.
Но Германа это только веселит. Он коротко смеется, глядя на меня. Потом выпускает мою руку, но лишь затем, чтобы приобнять меня за плечи. Так мы и идем в обнимку дальше. В городе я бы так не решилась, а здесь – запросто.
– А можно вопрос? Не очень скромный…
– Тебе все можно, – благодушно разрешает он.
– А когда я тебе стала нравиться? Ты ведь меня раньше в упор не замечал… даже не здоровался. Потом… мы ругались только, ну, когда вся та история с Дэном случилась… Я думала, ты, как и все, плохо ко мне относишься, а тут вдруг выясняется, что ты ревновал…
– Ну, допустим, я с тобой никогда не ругался. Это ты у нас грозно махала шашкой, – говорит он, смеясь. – И плохо к тебе уж точно я никогда не относился. Но ты права, я как-то раньше не особо обращал на тебя внимание. Ну есть такая Лена Третьякова и есть. Да я не только тебя не замечал, а вообще… Я просто изнывал здесь от скуки, ну после того, как приехал из Калгари. Постоянно хотел назад вернуться. Школу нашу вообще всерьез не воспринимал. Учителей – тоже. Про класс – вообще молчу. И тут вдруг ты, борец за справедливость, выступила в одиночку против всех… Не побоялась. Это вышло круто. То есть я предполагал, что ты захочешь рассказать правду, но почему-то думал, что просто пойдешь и нажалуешься по-тихому. А ты вот так, при всех, в открытую… Я, может, тогда и не сразу понял, что к чему, но изначально ты меня именно этим зацепила… Ну и к тому же ты очень красивая и очень хорошая, – добавил он с обезоруживающей улыбкой.
– А я тогда на тебя очень злилась. И за Жуковского, и за англичанку, и за Петьку. Прямо врагом номер один своим считала…
– Понимаю, – кивнув, невесело усмехается Герман. – Есть за что. Хорошо, что ты не злопамятная и умеешь прощать. А то бы мне несладко пришлось.
– А ты? Ты умеешь прощать?
– Нет, – коротко отрезал Герман.
– Вот как? – у меня вырывается смешок. – То есть, если я тебя вдруг обижу, ты меня не простишь?
Герман прижимает меня к себе крепче.
– Прощу-прощу, хотя не могу себе даже представить, чтобы ты меня чем-то обидела. А вообще, я – да, злопамятный и ужасно мстительный.
Я не могу понять, шутит он или нет. Говорит он, конечно, веселым тоном, но ведь в каждой шутке…
– А что, по-твоему, нельзя простить? Ну, то есть, чего бы ты сам не смог никогда простить?
– Другим – ничего бы прощать не стал. А тебе… ну, разве только предательство, и то – смотря какое. Попытался бы, наверное, понять. Измену бы не простил! Однозначно. – Герман разворачивается ко мне и делает страшное лицо. – Явился бы к тебе в ночи, как мавр…
– Ой, да, ты же у нас, оказывается, тот еще Отелло, – смеюсь я.
– А то!
– А там, в Канаде, у тебя была девушка? – осмелев, спрашиваю я.
– В смысле, подруга? Была, – запросто отвечает Герман.
А мне становится так неприятно. Глупо, конечно. Это же когда себе было! Меня он тогда и знать не знал. А с другой стороны – скоро он туда вернется, встретит ее и… Настроение моментально портится.
– А кто она?
Герман пожимает плечами.
– Просто девушка. Лора. Мы вместе учились и жили в одном кампусе.
– Она тебе очень нравилась? – зачем-то дальше травлю себе душу.
– Я хорошо к ней относился. Ты с собой сейчас, что ли, сравниваешь? Не сравнивай. Это вообще другое. С моей стороны там была, наверное, просто дружба. Да и какая дружба… Так, общались, тусовались вместе, хотя я так себе тусовщик. Всякие вечеринки, пьянки, всё такое – мимо, я вообще не любитель. А Лоре нравилось веселиться. Из-за этого, ну и не только, часто ссорились. То есть она обижалась, ссорилась, потом мирилась. Ну и в итоге назло мне спуталась с одним… Был там у нас в колледже один урод. Считал себя пупом земли. С какими-то графскими корнями и королевскими замашками. Мы с ним друг друга искренне терпеть не могли. Чуть ли не с первого взгляда. И с Лорой он тоже замутил только для того, чтобы меня уязвить. А потом бросил ее и слил видео с ней в интернет.
– Какое видео?
Герман бросает на меня снисходительный взгляд.
– Откровенное.
– Ах… – понимаю я. – Ужас какой… И что?
– Лора уехала. Не выдержала прессинга. Там, конечно, с этим делом попроще, но тоже знаешь… мало приятного.
– А ты что?
– А я сделал так, что этот граф вслед за Лорой убрался из колледжа.
– Как?
Герман хмурится. Я давно заметила, когда ему не хочется отвечать – он хмурит брови.
– У всех есть свои слабые места, – в конце концов расплывчато отвечает он.
– Отомстил, значит?
– Око за око, позор за позор…
– Страшный ты человек, Герман Горр.
– А два часа назад был хорошим, – смеясь, припоминает он.
– А я от своих слов и не отказываюсь, – улыбаюсь я. – Ты – хороший, но и опасный.
– Да ты что. Я вообще как кузнечик, не трогаю козявок и с мухами дружу… – шутит он, но затем, посерьезнев, говорит: – Тебя я никогда не обижу, чтобы ни случилось, я уже тебе говорил.
– А ты будешь приезжать на каникулы? – задаю ему самый больной вопрос. – У вас же будут каникулы? Хотя бы раз в год…
А потом, наплевав на стыд и стеснение, тихо добавляю:
– Я ждать тебя буду…
Смотрю на него с надеждой и страхом, а в ответ ловлю такой щемящий взгляд, полный нежности. Герман прижимает меня к себе, легонько потираясь подбородком о мою макушку.
Продолжение следует...