Как создаётся музыка, из чего она состоит и чем живёт автор, когда производит на свет уникальное творение? Таких историй масса, все они разные. Кому-то достаточно одной ночи, как Моцарту. Кто-то корпит и вымучивает десятилетиями, словно Вагнер. Морис Равель всегда считался композитором точного ритма и механического просчёта. Его музыка будто станок на ткацкой фабрике, издаёт одни и те же звуки в нудном порядке. Его упрекали за это, а сам он страдал от мысли, что писал по сторонней воле, но не по собственному желанию. Болеро, балет, в том числе заказанный Идой Рубинштейн, но содержащий в себе значительную часть композиторского «Я» Равеля.
Снимать кино о создании музыки задача архисложная. Тем более, когда объект исследования не песни популярной рок-группы, где можно подойти, и часто так и делают, с клиповым инвентарём, а камерный балет, пусть и авангардный для своего времени, тем не менее. В случае с Болеро. Душа Парижа Анн Фонтейн, как выдающийся сказитель о великих личностях Франции 20 века, с исключительным знанием и интуицией расставляет акценты, смещает временные периоды, жонглирует фактами и вымыслом. И в таком её сложносочинённом подходе нет никакой дополнительной нагрузки на зрителя. Нам эта лента видится как история написания популярного теперь балета, чуть более личного и многослойного, нежели привык обыватель.
Кино, в отличие от произведения Равеля, не поддаётся просчёту. Оно чувственно и спонтанно. Внезапные флешбеки крепко увязываются с поисками необходимого вдохновения, которое по секундам собирается из самых неприглядных и маргинальных источников. Будь-то бордельная песенка, популярная мелодия или звучание технических аппаратов. Равель все пробует и пускает в ход. Он прислушивается к каждому человеку, шороху за окном, миражам в голове. На него оказывают давление, кажется, все близкие. В процессе подступов к придумыванию лейтмотива он испытывает массу чувств и воскрешает сонм воспоминаний. Эротические фантазии, связанные с фетишем, впечатления от службы в госпитале в период Первой Мировой Войны, память о занятиях с матерью.
Звучания непосредственно балета немного, куда больше прочих композиций. Но они не звенят на все лады, лишь дополняют драматургию. Фонтейн не пытается вставлять кусок главного творения композитора в каждый след. Наоборот, нарочито оттягивает его употребление для создания в заключительной трети эффекта навязчивости упрямого испаноговорящего ритма. Равно как главный герой повести, романтичный, от того склонный к саморазрушению, испытывающий мучения при подготовке и написании, и от сверлящего сознание монотонного темпа уже готового, зритель так же ощущает чрезмерное заполнение Болеро всего лишь в рамках нескольких минут. Он и благо для мировой культуры, и невыносимый груз для создателя. И режиссер очень точно, без прямолинейных ходов, используя метафоры и метонимы, создаёт осязаемую публикой картину.
Конец жизни, беспокойный, в сомнениях и рефлексии, о значимости сотворённого, как у многих художников, проиллюстрирован с особенным вниманием. Расстройство психики, наложенное на кажущуюся простоту Болеро, подорвал веру в себя и узнавание своего главного произведения автором. Удручающий финал, отъезд в клинику без любимых туфель, словно последнее шествие по эшафоту, добровольное и поэтому более скребущее душу. Инаковость Болеро на последних минутах выражена современной интерпретацией балета одним танцором. Это понятная затея, проиллюстрировать его актуальность, единственное, что выглядит грубоватой дубиной посреди творчества. В остальном увлекательное кино в не самом популярном жанре «исторической драмы создания одного произведения».
Болеро. Душа Парижа безусловная удача и непомерный труд режиссёрки Фонтейн. Она выбрала из всех неоднозначных композиторов того времени самого непростого в экранизации. Ей удалось, и отразить механику Болеро, его уникальность, и причины популярности, и быт и морок Равеля, объединив это в разноцветье целого. Это дорогого стоит, для зрителя, постановщицы и потомков композитора.