Последним веком гоголевской поэмы, но не последним в странствиях планеты по имени Русь, вполне ожидаемо стал наш с вами век, поданный читателю под личиной Плюшкина. И пока Чичиков, увлекаемый предчувствием поживы, держит путь в его владения, Гоголь заполняет вынужденную дорожную паузу впечатлениями своей молодости, которые вдруг внезапно и жёстко стыкуются с размышлениями его героя. На малое время возникает иллюзия, будто воспоминания Автора принадлежат Чичикову — хороший способ подтолкнуть читателя к идее их внутренней идентичности. За одной неожиданностью сразу следует другая, и Чичиков, зазевавшись, получает чувствительный толчок от сельской мостовой, брёвна которой уложены поперёк движения, как клавиши фортепиано. Толчок был такой силы, что иной ездок мог бы прикусить хвостик языка. Выражение “прикусить язык” уместно в ситуации, когда сказано лишнего. Таким способом акцентируется внимание на сказанном, и этот приём внезапной угрозы, прерывающей важную мысль, использован автором не единожды. Что касается клавишной мостовой, то точно такая же была найдена под одной из нынешних новгородских улиц, что в очередной раз возвращает нас к необъяснимой проницательности Гоголя. Писатель был знаком с деревянными тротуарами, но в девятнадцатом веке их мостили пеньками, высотой около фута. Если уж мы познакомились с плюшкинской мостовой, пора взяться и за него самого.
Плюшкина знают со школьной скамьи, но я кратко освежу в памяти его внешность и деловой стиль. Портрет его достаточно современен. Автор точно расставил акценты, описывая высокие брови хомо-сапиенса, далеко выступающий подбородок и, соответствующие сравнительно небольшим глазницам, подвижные маленькие глазки, похожие на мышей, когда высунувши из тёмных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Чичиков долго не мог понять, баба перед ним или мужик, и лишь сиплый голос этого существа, гуляющего в драном засаленном халате, отдалённо напоминающим юфть, позволил признать в нём своего брата по полу. Мужскую невыразительность Степана Плюшкина, одетого, к тому же, более, чем демократично, можно было бы отнести к его семидесятилетнему возрасту, не будь он символом нашего века, несущим в себе наши признаки. На голове его колпак, и нахлобучен он Гоголем не скуки для. В рамках оккультной фени, «колпак» то же самое, что и «эгрегор» и означает некую идею, замкнувшую на себя львиную долю общечеловеческого внимания, в котором заключены живительные, для колпака, силы — тот самый случай, когда идея обретает жизнь и власть над своими адептами. Характер колпака, под который на старости лет угодил полоумный помещик, угадывается по тем страстям, которыми тот потчует свою служанку Мавру, заподозрив её в краже четвертушки листа писчей бумаги: «Вот погоди-ка: на страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками!» Фраза повторяется в различных вариациях, но всегда с неизменным глаголом «припекут». Припечь может только печник, а значит родня Собакевича подрабатывает, после своей смерти, чертями в адской кочегарке. В таком случае, поставим знак равенства между чёртом и совсем собакой, включив в это множество и небесного пересмешника, копией которого является Собакевич. Возвращаемся назад к герою шестой главы. Гротескная фигура Степана Александровича Плюшкина, чьи инициалы подозрительно перекликаются с пушкинскими, становится особенно трагичной, когда мы узнаём, что имя его означает «венценосец». Неожиданно, но, тем не менее, перед нами чёрный шахматный король — редчайший скупердяй, не признающий родства, питающийся на людской кухне под предлогом контроля качества, собирающий разный мусор, вместо того, чтобы заняться настоящим делом, гноящий по скирдам и подвалам хлеб, а по кладовым, сараям и рабочим дворам — деревянные, скобяные и скорняжные изделия. Потребляемый ресурс, которого хватило бы на два хозяйства, идёт прахом из-за непомерно задранных Плюшкиным цен. Во всём разруха, нехватка и прореха, хотя хранилища набиты добром, а нагрузка на крепостную душу остаётся прежней. Это наша с вами реальность, в которой навсегда ли, временно ли, сердце и здравый смысл покинули своего хозяина, оставив без контроля бесцельную жажду неуёмного стяжательства.
Король, как и остальные шахматные фигуры, не принадлежит самому себе — всеми ими движет рука гроссмейстера. В отведённой Плюшкину шестой главе Гоголь даёт дополнительные характеристики шахматным фигурам, соседствующим с безумным королём. Начинает он с преамбулы: «Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым! Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где всё любит скорее развернуться, нежели съёжиться…» Перевожу: век Плюшкина — редкое явление на Руси. Если под Русью, понимать то, что понимается обычно, фраза лишается смысла, ведь Век не может быть ограничен одной этнической территорией, а значит Русь, это нечто большее, скажем планета, она же «земля» с маленькой буквы, меняющая одну за другой небесные обители. Далее, используя принцип контрастов, Гоголь приводит пример исключительной расточительности: «...тут же в соседстве подвернётся помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый проезжий остановится с изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой владетельный принц очутился внезапно среди маленьких, тёмных владельцев: дворцами глядят его белые каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окружённые стадом флигелей и всякими помещениями для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглушённый громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сём насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озарённая поддельным светом ветвь, лишённая своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины деревьев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни». Очевидно, что вышеописанный жизненный стиль соответствует нраву ферзя Ноздрёва, прожигающего жизнь насквозь, нарушающего поддельным светом цивилизованного мишурного блеска основы земного порядка и усиливающего тем самым непробудный мрак небес.
Поскольку суть дальнейшего повествования переплетена с нюансами коммерческой сделки, перейдём непосредственно к ней. Выслушав от оборванца-помещика жалобы на расходы по гостям, визитёр смекнул, что обильный пир Собакевича пришёлся, как нельзя к случаю. Когда же барин пустился ругать своих мужиков лентяями и пьяницами, Чичиков заметил: «Мне, однако, сказывали, что у вас более тысячи душ».
— А кто сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами.
Про тысячу душ Чичикову насвистел Собакевич, который, как мы помним, по липовому паспорту числится Мокием Кифовичем или Пересмешником, о чём и не упустил случая заметить его величество Плюшкин, прежде чем сообщить, что повальный мор унёс слишком много людей. Складывается впечатление, что ушлый Павеливаныч, несмотря на свой монарший опыт, личность довольно простодушная, ибо ему никак не удаётся скрыть приступы радости, как в случае с Маниловым, когда он изорвал от восторга щегольскую обивку кресла, так и в случае с Плюшкиным, стоило тому поведать о наличии ста двадцати крепостных трупов. Впрочем, тут же осознав свою оплошность, проезжий коммерсант поспешил принести соболезнования безутешному феодалу. Тот ответил ему тирадой: «Да ведь соболезнования в карман не положишь. Вот возле меня живёт капитан; чёрт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнёт соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!» Сказанного хватит нам надолго и, чтобы было веселее распутывать эту плетёнку, не сварить ли нам чайку? Понятно, что краснорожий сосед, это Собакевич, лицо которого, уподобленное стоп-сигналу, славится калёным цветом, какой бывает у медного пятака. Он же офицер или шахматный слон. Вспомним, как его соплеменник Геракл подлетел на тройке к крыльцу Аида, объявить, что тот находится под судом, а когда хозяин Тартара обвинил его во лжи, изрёк: «Милостивый государь! позвольте вам доложить, что я офицер». В поэме, офицерский чин капитана соответствует положению полубога, Собакевич же, как мы помним, рождён мадам Маниловой от небесного «бога» пересмешника. По поводу родственных чувств капитана, придётся, с оглядкой на науку, признать, что они оправданы теми генетическими ошмётками, которыми Собакевич успел наградить наших предков. Руку Степан-Санычу офицер целует понятно почему — как не поцеловать руку королю?
С очевидными вещами вроде справились, но дальше нас ждёт задачка посложнее: соболезнующий вой Собакевича, и как его следует понимать. Неужели волк? Помнится, Ноздрёв, отдельно от собак, держал на мясной диете волчонка, пытая его сыроедением и мечтая вырастить совершенным зверем. Стало быть, мечта сбылась. «Вот волчонок», — говорит Ноздрёв, показывая гостям волчонка. «Вот щенок», — говорит он, показывая им щенка. Сработанные как под копирку фразы позволяют волка и собаку отнести к одному роду разумных существ, внутри которого существуют видовые различия. В связи с этим можно вспомнить, что у мадам Маниловой два сына: Алкид и Фемистоклюс. Душенькой мать называет грызущего баранью кость шестилетнего Алкида, следовательно он волк, поскольку собаке не по чину душить баранов. Роль собаки, в таком случае, достаётся восьмилетке Фемистоклюсу, назвавшему гостям три главные столицы, начиная с города Парижа. Манилов без ума от талантов старшего и прочит ему карьеру дипломата. Во время трапезы, старший кусает младшего за ухо, а хорошо известно, что своих друзей по песочнице кусал апокрифический Иуда. Следовательно, собака дипломат предал младшего брата-волка Алкида, служившего порученцем по особо важным делам. Манилов, это Исаак Ангел, а значит Фемистоклюс его сын Алексей 4-й, подставивший своей беспринципной дипломатией родной город Константинополь под мечи франко-германской сборной в 2004 году. Выходит, неандертальские родичи разделились в своём посмертии: одни взялись обслуживать Тартар, а с другими выходила на ночную охоту Геката, та самая, которая напустила в наш мир через форточку эскадроны законников.
При наличии в роду Собакевича волков, каменные его постройки могут иметь совершенно иное назначение. Подавляющее число дольменов стоит на тектонических разломах, надо думать, соединяющих внешний мир с чёртовой пропастью Ноздрёва. По этим разломам, обитатели нижнего мира подымаются на поверхность и оказываются в каменной ловушке, окно которой заткнуто каменной пробкой, а крыша вымазана красной охрой. Поскольку Собакевич ликвидировал все отвечающие окна, под которыми можно понимать пути отступления, «адский» лифт заработал в одну сторону, и вышедшие на ночную прогулку волки застревали на верхнем этаже. В момент инициации воинственного хомо-молодняка, пробка извлекалась, и молодые специалисты обретали своих опытных духов-наставников, а те получали возможность опосредованно принять участие в крайне увлекательной человеческой мясорубке. Культ волка был распространён довольно широко, и его адепты не только считали серого своим покровителем, но и причисляли к волкам самих себя, спаяв свою волю воедино с волчьей. Культ этот, по крайней мере в усечённом виде, дожил до наших дней. Таким образом, неандертальцы давали возможность своим предкам погулять на этом свете ещё разок. Подтверждение тому, что Собакевич именно каменщик, а не плотник, находим во втором томе, где заблудившийся Чичиков называет своего непонятливого слугу Петрушу бревном. Петруша — камень по определению, но если, по слову полубога, камень, это бревно, значит бревно, это камень, и Собакевич, питающий слабость к прочным дубовым сооружениям, на самом деле, специализируется по камню.
А что же с театральной актрисой, присвоившей денежки медноликого офицера? Тут непременно придётся сперва сгонять за сладкой булочкой, налить свежего чайку и туго завести пружинку в голове. Итак. В поэме упоминается только одна актриса — девица Зяблова, которая играет в драме «Кора и Рола». Кора, как выяснилось ранее, это Мария Антиохийская, супруга императора Мануила Комнина. Её вместе с малолетним сыном, после смерти императора, спасал Андроник Комнин, рискуя своей верхней конечностью, которую подавал и вдовице беспомощной, и сироте горемыке. Какое отношение к Собакевичу может иметь императрица? Оказывается, может. Известно, что у Собакевича есть жена Феодулия (Раба-Божья) Ивановна, прямая, как пальма, умеющая хранить неподвижность лица, и кивать похожей на огурец головой, подобно актрисам, представляющим королев. Что тут можно сказать? Актриса, представляющая из себя королеву, это и есть королева, только с талантами актрисы. Стало быть, Феодулия, это Мария Антиохийская, тянущая денежки из своего мужа Мануила, который был немножечко сильно неандертальцем. Это не значит, что Мануил шастал по паркетам с дубиной в руках, выл на луну, тоскуя по своему родителю, и попутно вертел дырки в дворцовых стенах. Видимо, личный ларчик Гоголя, сработанный из красного дерева, со вставками из карельской берёзы, сохранил в своих недрах и личность Мануила, и отличительные особенности неандертальца, что позволило по схожим приметам связать их между собой. Какие это приметы — кто его знает. Может красное лицо, может коренастая фигура, а может и привычка пощёлкивать подчинённых, да запускать лапу в государственную казну, как, по замечанию Гоголя, делал бы Собакевич, предоставь ему судьба чиновничье кресло.
Мы сильно отскочили в сторону, расплетая авторские кружева, хотя оно того стоило. Вернёмся к сделке. Тайному ликованию Чичикова не было предела, когда выяснилось, что помимо ста двадцати мёртвых душ, есть ещё и семьдесят восемь беглых. Вдумаемся: к моменту правления Андроника, двенадцать процентов населения Века стали духами, а восьми процентам удалось как-то выскользнуть за пределы небесной обители. Чтобы было над чем подумать, вернёмся к эпизоду, когда, выезжая от Собакевича, Чичиков встречает местного мужика, подёрнутого седым волосом, тащившего на плече тяжеленное бревно, поднятое им на дороге. Первой в голову лезет мысль, что деловой лес на дороге не валяется, но память о том, что бревно, это камень расставляет всё по своим местам. На вопрос барина, как проехать к Плюшкину, крестьянин впадает в ступор, и лишь замечание, что скряга Плюшкин плохо кормит своих людей, оживляет мужику память и он кричит: «А! Заплатанной, заплатанной!», прибавляя существительное, очень удачное, но неупотребительное в светском разговоре. Мы тоже его опустим, поскольку нет смысла долдонить и так всем понятное. Из фразы мужика напрашивается вывод, что целостность оболочки нашего Века некогда была нарушена, и в неохраняемую прореху устремилась жизнь. Окно впоследствии залатали, а беглых объявили в розыск. Их будущее — тюрьма, именно такой исход пророчит им Чичиков, перебирая списки беглых мужиков. Окна и двери в вековой оболочке имеются и по сей день, но они охраняемы. В небольшом эпизоде возвращения Чичикова в город NN, мы имеем возможность познакомиться с одним из стражей границ. В сумерках Чичикову мерещится, что у часового, приставленного к городскому шлагбауму, усы расположены на лбу, а носа нет вовсе. Усы, как воинская атрибутика, на тонком плане представляют собой боевые щупальца, и могут располагаться по-разному. У Ноздрёва, например, на груди растёт какая-то борода. В повести «Коляска», у некоторых бойцов усы настолько длинны, что видны из-за плеч. Усы на лбу означают, что перед нами воин, использующий силу ментального поля, а отсутствие носа указывает на отсутствие индивидуального духа. Из этого следует, что страж приставлен к шлагбауму небесными силами.
Сыпящий намёками Плюшкин проходится не только по своим соседям, но и дёргает Чичикова за его божественный статус. Сообразив, что придётся потратиться на оформление купчей, он, как обычно, заводит сиротскую песню: «Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься, да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю. как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь, что ни говори, а против слова-то божьего не устоишь». Просьба о поучении, судя по глаголу «сказал бы», адресована не священникам, а Павеливанычу, чьё слово принимается нашим Веком, как слово божье. Сомнений в том не остаётся, когда в ответ на готовность гостя выкупить мёртвых крестьян, венценосный восклицает: «Ах, господи ты мой! ах, святители вы мои!» Когда же оговаривалась цена на беглых, руки Плюшкина дрожали, как ртуть, и сам он вмиг ожидовел. Другими словами, Век уподобился жиду, лишь только принял жертву искупителя. Наживаясь на старике Плюшкине, Чичиков, тем не менее, даёт понять ему его положение: «... с удовольствием заплатил бы, потому что вижу — почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия». Но терпила не понимает сказанного ему и лишь трясёт головой, подтверждая своё добродушие.
Добродушие, однако же, никак не проявляется на деревянной физиономии Плюшкина. Лишь при воспоминании однокорытника председателя, с которым вместе учились, лицо его ненадолго озаряется подобием тёплого чувства. Председатель, это Аполлон, занявший вакансию покровителя искусств на заре нашего века, а стало быть, божество сравнительно молодое. В откровении Иоанна Богослова (9;11), Аполлон упомянут, как царь бездны Аполлион. Столь различные обязанности, в ведении одного функционера, объясняются небывалым событием, произошедшим в самом начале нашего века — обретением людьми индивидуальностей, благодаря чему, они получили все необходимые качества творца. Творчество творчеству рознь и частенько оно выражается в попытке перелицевать мир под себя. Занятие это увлекательное, но не безобидное, поскольку чревато бессрочной ссылкой в населённую духами бездну. Было бы неверно считать такое приключение чем-то вроде наказания, поскольку бездна принимает строго соответствующих ей по духу клиентов. Намекая именно на смерть вторую, Собакевич сообщает своему гостю, что люди Плюшкина мрут, как мухи.
Разгребать творческую побочку приходится всё тому же Аполлону, взявшемуся быть одним из поручителей при оформлении купчей. Внеся документы на подпись в кабинет, в который Вергилию вход заказан, Чичиков видит, что председатель не один, и подле него сидит Собакевич, совершенно заслонённый зерцалом. Зерцало, это трёхгранная призма с указами императора, наличие которой было обязательным в каждом присутственном месте. Зерцалом зовётся и любая блестящая, отражающая поверхность, в том числе нагрудник панциря или зеркало. Настольная призма навряд ли могла совершенно заслонить богатыря Собакевича, поэтому одно из двух: либо зерцало, это сам уподобленный Солнцу Аполлон, либо неким зеркальным панцирем владеет Собакевич, который, в сущности, такое же зеркало, как и его босс пересмешник.
По завершении сделки, когда Чичиков был уже далеко, Плюшкин надумал, по духовному завещанию, оставить ему в наследство неисправные свои серебряные часы. Тут есть нюанс: хозяин Века оставляет свои часы тому, кого почитает за бога-благодетеля. Это смахивает на эстафету, а значит, Павеливаныча прочат в хозяева шестого Века, при условии, что тот приведёт часы в порядок. Часы, скряги Плюшкина странным образом аукаются с часами, которые Гоголь выцыганил у Жуковского во Франкфурте на Майне (по воспоминаниям очевидца А.К. Толстого). По другим источникам, Жуковский подарил часы добровольно. Это были часы Пушкина, остановленные собственноручно Василь-Андреичем в тот момент, когда сердце поэта-дуэлянта перестало биться. Не думаю, что коллекционирование хронометров от Жуковского могло быть гоголевским хобби, а значит, описывается один и тот же случай, но с разных точек зрения. Так или иначе, история с часами, лишний раз подтверждает версию пушкинского прототипа в портрете Венценосного, изложенную мной в публикации «Нераскрытые секреты Гоголя».
О Плюшкине, пожалуй, сказано всё, не станем, подобно ему, подбирать всякую мелочь, а лучше займёмся возрастом веков. Хотя... Есть ещё одна деталь, о которой следует упомянуть. По ходу сделки, Плюшкин кличет со двора некоего Прошку. Имя Прохор означает у греков «главный хора», и этот главный, как и прочая дворня, надевает оставленную в сенях пару сапог, чтобы, являясь по барскому зову, не запачкать грязными ногами паркета. В остальное время, крепостные перемещаются на собственной подошве, а ближе к зиме, когда земля покрыта изморозью, делают такие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику. Этот эпизод хронологически ставит на своё место древнюю Грецию, вместе с её театральной жизнью. Главный хора — пацанчик лет тринадцати, в то время, как Плюшкин —семидесятилетний старик. Их возраста относятся, как 1/5,4, а значит, очень древние греки автоматически меняют свою архаичную прописку на конец десятого века — сообщаю это, забегая чуть-чуть вперёд.
Теперь — к помещикам. Расстояния до них Гоголь даёт вёрстами, но в словаре Даля верста имеет и значение возраста. Зная, что в старой версте тысяча сажен, велик соблазн принять сажени за годы и объявить, что до Коробочки 60 000 лет, а до Адама Манилова с его змеями-динозаврами — 15 000 лет. Но оказывается, гоголевский подход к датировкам несколько экзотичнее. Ближе к концу «Записок сумасшедшего», одна из глав помечена 2000-м годом, а в последней главе дата записана дробью, в числителе которой стоит число 349, а в знаменателе слово «гдао». Попробуем с этим что-нибудь сделать: переставим буквы так, чтобы получилось слово «года». Ту же операцию, в том же порядке, проделаем с числителем и получим число 394. Это бактун — временной отрезок, из которых майя набирали свою летопись. Обкатаем этот самый бактун на войне 12 года, которая в поэме упоминается довольно часто. Последний бактун закончился в 2012 году. Вычтем из него 394 и получим 1618 год — нулевой год последнего бактуна. Андроник, колесо которого не должно доехать до Казани, ушёл в мир иной гораздо раньше. Повторим операцию: вычтем ещё один бак и получим 1224 — нулевой год предпоследнего бактуна. Прибавим к нему 12 лет и получим 1236 год. Это дата вторжения монгольского войска на территорию Восточной Европы. Итак, война неба и земли отразилась на нашей реальности в виде, так называемого, татаро-монгольского нашествия. Убедившись, что бактун работает, применим его к помещикам. Получим: от 12-13 веков до Коробочки около 23640 лет, а до Манилова с его динозаврами — 5910 лет. Если на Собакевича с Плюшкиным приходится 5910 лет, то на Манилова и Ноздрёва — 17700 лет, что в три раза больше, а значит, века отличаются своей протяжённостью. Не буду утомлять расчётами и цифрами, кому интересно, можете посчитать сами. Скажу лишь, что накинув Плюшкину три бака (поскольку Павеливаныч скупил души накануне войны 12 года, а Плюшкину после того ещё жить и жить) и составив несложную прогрессию, можно обнаружить, что по гоголевской системе датировок, Плюшкин родился в середине первого века до н.э. А стало быть, до этого по земле бегали неандертальцы и, как знать, может которые из них, в несколько изменённом состоянии сознания, добежали до 12 века и плюхнулись в императорские кресла. Укорачивающаяся жизнь веков наводит на мысль, что планета наша движется по сужающейся спирали, ускоряя тем самым время и повышая свою частоту, благодаря чему, ускорение времени происходит незаметно для наблюдателя. К слову сказать, теперь совершенно ясно, почему маниловская верста в два раза больше версты Чичикова.
Как же Гоголь мог допустить такое расхождение с официальной точкой зрения? Почему настолько пренебрёг авторитетом науки? Неужели был настолько уверен в своём знании? А случись, вдруг, и он окажется прав? Тогда опять вопрос: с какой целью курирующая науку небесная контора пытается оглушить наше воображение несметным количеством нулей? Может для того, чтобы создать иллюзию стабильного базового фона, при котором легче привить иллюзорную систему ценностей?
На этой, не совсем оптимистичной, но располагающей к размышлению ноте, предлагаю закончить знакомство с «Железным веком Плюшкина».
Автор: Golos IzZaPechki
Авторский формат текста сохранен.