Авторское название: Возвращение Штина
Предыдущую главу читайте здесь.
Штин приехал в пятницу.
За три недели до этого, 16 июня, Сорокину пришлось прервать отпуск и участвовать в судебном процессе. Судили банду Огурцова.
Михаил Капитонович выходил из дома, шёл в следственную часть, сидел в заседаниях суда, завтракал, обедал, ужинал. И стал задумываться, что это за жизнь такая, которой он живёт. И тогда он стал отмечать, что в его жизни всё время всё меняется, и так странно, как будто бы он идёт через анфиладу комнат, проходит одну, другую, следующую и ни в одну из них не может вернуться, или хотя бы остановиться. Наступали такие моменты, когда ему хотелось увидеться с Лелей и всё ей объяснить, а город её спрятал. А в каждой комнате, через которую он идёт, существует свой мир, чаще плохой и страшный. Юность и Омск вспоминались уже только урывками. Иногда как во сне он видел родителей, но начал забывать, как выглядит младший брат, и злился на себя за это. Всё реже вспоминалась война, та, давно прошедшая, большая и честная, где брат не шёл на брата, и лица — смазанные и без имён. Он не забыл их, тех, с кем воевал, но даже в мыслях с ними уже не общался: с отцами-командирами, номерами и товарищами по окопам.
Он сидел в зале суда и слушал прения прокурора и поверенных, давал показания как свидетель и вспоминал, как оказался в Харбине ночлежником; потом у Гвоздецкого; потом с Ивановым; потом были разъезд Эхо и Штин; Ремизов, Изабелла, японец Номура и опиум… И ни один мир, уйдя, не возвращался, а он, переходя по анфиладе комнат из одной в другую, всё прежнее оставлял как будто бы за спиной. Кроме памяти. Только память большим грузом несла всё с собой, но уже ничего нельзя было потрогать руками.
Из материального с неизменностью сохранялся этот город, Харбин, и одна комната в анфиладе — Элеонора. Однако и этот мир стирался и исчезал. Последнее письмо от Элеоноры он получил из рук Всеволода Никаноровича Ивáнова, а тот на глазах съел всего запечённого сазана и выпил всё вино, стоявшее на приставном столике.
С большим трудом Михаил Капитонович сдерживал себя, чтобы не запить.
Он ждал Штина.
Штин приехал трезвый. У Сорокина во фляжке был коньяк, но Штин отказался.
Михаила Капитоновича очень взволновала его записка, но взволновала не смыслом, а рисунком ясным и даже красивым, и в этом было противоречие, которое не давалось Сорокину.
Ещё хотелось поговорить с Ивáновым, но Всеволод Никанорович, присутствуя в репортёрской ложе на каждом заседании суда, оказался неуловим, и когда Михаил Капитонович пытался его найти, Ивáнова уже не было. Сорокин и от этого переживал, но успокаивал себя тем, что, конечно, журналист занят своей работой, ведь заметки о суде печатались в каждом номере, во всех городских газетах.
Сегодня Михаил Капитонович встретился взглядом с журналистом. Всеволод Никанорович посылал знаки. После заседания Сорокин пошёл, но Ивáнова снова не застал.
Михаил Капитонович шёл домой с единственным желанием — уничтожить коньяк во фляжке. На завтра заседания не было, назначен перерыв, поэтому он мог не заботиться, что будет утром. Штин уже четвёртый день жил у него, однако надо было обустраивать дела, и он всё время уходил допоздна и вдруг оказался дома.
— Заходили господа Вяземский и Суламанидзе, — с порога встретил он Михаила Капитоновича. — Вяземский и все Румянцевы собрались переехать в Канаду-с.
— Как? — застыв на пороге и забыв поздороваться, спросил Сорокин.
— А я одобрил-с их решение!
«Предатель! — первой мыслью было то, что проскочило в голове у Михаила Капитоновича. — Предатели!»
— И вы…
— Я одобрил их решение! — повторил Штин. Он сидел у открытого окна, на коленях держал картонку и что-то рисовал. — Да-с! Именно так-с! — Он повернулся к Михаилу Капитоновичу, и тот увидел его глаза. Штин был пьян.
«Ну, слава богу!» — подумал Сорокин.
— Вы думаете, я пьян? Нет-с, голубчик! Я трезвее, чем во все эти три недели! Хотя именно тогда я в рот не брал-с!
Сорокин, наконец, увидел, что на столе стоят откупоренная четверть, стаканы и лежит еда.
— Это наш замечательный князь-изюмчик приволок-с! Собственного производства-с! Отлично вкусно-с! Уже давно так вкусно не ел, с тех пор, как убили Одинцова.
Сорокин метался по комнате, пытаясь найти место чувствам, которые стали давить при известии об отъезде Вяземского.
На самом деле он не стронулся с места.
— А вы ведь в своих судах сидите сиднем-с и ни о чём не ведаете-с! — продолжал Штин, как плотник, который, не отрываясь, строгает свою доску. — И не знаете-с, что нашему существованию в благословенной Маньчжурии наступает каюк!
Михаил Капитонович наконец сел.
— Давайте, голубчик, я вас угощу! — сказал Штин, поднялся, бросил картонку на кровать и налил Сорокину стакан медового самогона. В полёте от картонки отделились и полетели по комнате листы с рисунками.
– Самогон догадываетесь от кого?
Сорокин не мигая смотрел на Штина.
— От них-с!.. Голубиц моего Одинцова! А я тут, пока вас не было, познакомился с журналистом Иванóвым, то есть Ивáновым. Представьте себе, он пришёл и оставил вам записку, вон, и пристал ко мне как банный лист, мол, интервью да интервью, а об водке, представьте-с… ни полслова. Пришлось дать! И вот рисунки, он даже их снял на фотокамеру. Не хотите-с полюбопытствовать?..
Сорокин видел, что Штин пьянеет по мере того, как говорит, не пьёт, но становится всё пьянее и пьянее. И тут он увидел, что в углу, около вещей Штина стоит ещё одна, уже пустая четверть.
— А до него тут были Давидка и прапорщик Вяземский! — повторил Штин. — И я одобрил его планы! Всё равно Маньчжурии наступает каюк-с! А вы не хотите полюбопытствовать! А то не успеете, я завтра тоже, фьюить! — сказал Штин, крутанул оттопыренным пальцем и присвистнул. — Ну что же вы, Мишель! Не хотите полюбопытствовать-с? — Он потянулся к рисункам, и стал падать. Сорокин подхватил его под мышки и дотащил до лежанки из свёрнутого казакина и папахи под голову и раскинутой во всю длину шинели. Штин дал себя уложить, повернулся на бок лицом к стене, пожевал губами и стал дышать ровно, и вдруг повернул голову и, не открывая глаз, пропел:
— А князь наш, изюмчик, вступил в мушкетёры ея величества-с, или его величества, их х@рен разберёшь… Вели… — Он не договорил и снова стал дышать ровно.
Сорокин сел, внутри было пусто, тогда он схватил записку Ивáнова, не читая, сунул в карман, скользнул взглядом мимо полного стакана с самогоном и выбежал из квартиры.
Георгий Вяземский был один.
— Я так и знал, что мы сегодня увидимся! — сказал он и пропустил в дом запыхавшегося Сорокина. — Вам Штин уже всё сказал? — Он усадил Михаила Капитоновича на стул. — Мои дежурят у консульства. Слава богу, рядом квартирует бывший сослуживец Алексея Валентиновича, сам он сейчас стоит в очереди, Серёжа у него на подхвате. А очередь там — не приведи господь! Но похоже, по номерам, что завтра будет наш черёд. А я вот забежал кое-какие вещи прихватить!
Сорокин тупо молчал и глядел на Георгия.
— Да, Михаил! У нас не оставалось выбора! Разве вы не знаете, что Советы и Пекин договорились о совместном управлении КВЖД?
— Знаю! — Сорокин мотнул головой и спросил: — А что от этого меняется?
— Всё! — Ответил Георгий. — Меняется всё! У Алексея Валентиновича есть в Управлении железной дороги старые связи, так вот, по слухам, есть договорённость, что на дороге останутся только совграждане и граждане Китая, а нам, бесподданным, там места не будет!
— А вы как-то связаны с дорогой? — До Сорокина не доходил смысл сказанного.
— Так в этом городе всё связано с дорогой! Даже институты, не говоря уже о торговле, мастерские, город весь связан с дорогой, и даже полиция… и если не уехать сейчас, представляете, какая будет давка, когда все об этом узнают?.. Это будет, Миша, катастрофа, а мы себе этого позволить не можем! У Серёжи маленький ребёнок, Наташа в положении. Мы уже и на дом нашли покупателя…
— А куда?
— В Канаду, туда сейчас легче всего, а там посмотрим… А когда устроимся, я пришлю вам вызов, говорят, там нуждаются по части охраны…
— Мда, — промолвил Михаил Капитонович и почувствовал, что у него зачесались глаза. — Да! — он смотрел куда-то остановившимся взглядом. — А когда отъезд?
— Как только получим визы и продадим дом, я сообщу…
Вяземский говорил медленно и тихо, но Михаил Капитонович увидел в его глазах твёрдость и решимость.
— Я подумаю, — отреагировал он и глянул в окно.
В начале июля после июньской жары на Харбин обрушились грозы. Они неслись фиолетовыми тучами, сверкали молниями и, как крупнокалиберная артиллерия бабахали громами. В короткие перерывы, когда вода с неба останавливалась, земля воспарялась, и всё живое передвигалось по городу с открытыми ртами, задыхаясь влажным плотным воздухом. Выбежав из своей квартиры, Михаил Капитонович попал под короткий ливень, а сейчас светило солнце и воздух за окном млел, как над кострищем.
— Я подумаю, — повторил он и встал. — Там Штин… и, пока нет дождя…
— Да вы мокрый, оставайтесь. Обсохните, я сейчас поставлю чай…
— Там Штин… Я пойду… он завтра тоже уезжает…
— Да, — грустно промолвил Георгий. — Я знаю!
Они попрощались.
Когда Михаил Капитонович вышел на улицу, антракт в грозовом спектакле кончился, на небе открылся занавес, и Сорокин снова оказался в центре водяного представления.
Войдя в квартиру, Сорокин увидел Штина снова сидящим у открытого окна.
— Мишель, — сказал тот, мельком глянув на Сорокина, — на вас сухой нитки нет, раздевайтесь и обсушитесь, и ваш нектар вас ждёт, а то ещё простудитесь! Летом-то!
Сорокин стал переодеваться.
— Что вы рисуете? — зло спросил он.
— А что это вы, Мишель, такой злой? — навстречу ему спросил Штин, дымя зажатой в зубах папиросой и щурясь. — Вы расстроились! Я вас понимаю! Всё стало настраиваться и приходить в себя — и вдруг!.. Я вас понимаю!
«Что — «понимаете»? Что — «стало настраиваться и вдруг…»? Что — я злой! А какой я должен быть?» — думал Сорокин, снимая и вешая на спинку стула брюки, с которых текло.
— Подставили бы тазик! Лужа будет! — ухмыляясь, сказал Штин и передвинул во рту папиросу.
— Пусть будет! — ответил Сорокин и вышел в уборную выжать белье.
— Да, Мишель, однако вы не в себе! А что вам написал Ивáнов?
Сорокин вздрогнул и вспомнил, что в кармане его промокшего пиджака лежит записка. Он достал, но уже невозможно было даже развернуть, такая она была вся пропитанная водой и с расплывшимися фиолетовыми пятнами.
— Положите на подоконник, пусть немного стечёт, а то порвёте…
Сорокин был уверен, что записка связана с Элеонорой, и оттого, что она так раскисла, разозлился ещё сильнее.
— Дайте! — сказал Штин и протянул руку. Он взял двумя пальцами вчетверо сложенную записку за уголок, и потекла струйка, перешедшая в капли и, когда капли стали падать редко, положил на подоконник и аккуратно развернул. — Вот та-ак мы оставим, — протянул Штин. — Когда бумага станет волглой, мы придавим её вон тем зеркалом, и через час — читайте хоть до дыр. А теперь, Михаил, когда вы чистый и сухой, как ухоженный младенец, давайте выпьем за мой приезд и отъезд одновременно и поговорим.
Штин сел к столу, нарезал колбасу, окорок и что-то ещё и стал говорить. Михаил Капитонович слушал и ходил по комнате. Он всё-таки подставил тазик, вода стекала с мокрых брюк, Штин говорил тихо, Михаил Капитонович отпил из стакана и зажевал, а Штин рассказывал, как он отомстил за Одинцова. Постепенно Сорокин успокоился, внутри потеплело, и он подсел. Штин положил перед ним рисунки.
— Это графические портреты этой сволочи… вы понимаете, рисовал по памяти, но, кажется, вышло очень даже вполне.
Рисунков было четыре, на каждом лица с прищуренными глазами, открытыми ртами и вывалившимися языками.
— Китайцы? — спросил Сорокин.
— Они, хóдьки! — кивнул Штин.
— Зачем? — Сорокин кивнул на рисунки.
— Не знаю! Не собирался, а приехал, душа улеглась, и рука за карандаш взялась сама…
— А как было?
— Просто!
И Штин рассказал, что, когда он приехал, на разъезде уже всё выяснили. Одинцова повесили на воротах «владения». Одинцовские зазнобы повыли, поплакали и стали прислушиваться. Сарафанный телеграф донёс, что к делу имеют отношение китайские служащие и рубщики. Те за сведения о перевозке денег имели фацай от хунхузов, но, поскольку хунхузов не осталось в живых, и фацай пропал, рубщики и служащие сговорились, подловили Одинцова и расправились. Штин об этом узнал, договорился с братьями и батьками «голубиц», вместе они переловили китайцев, отвезли к кедру в долине и повесили. Таким образом месть была совершена.
— Как видите, любовь — великая сила!
Они ещё долго пили, Штин стал говорить, подтверждая слова Вяземского, о договоре Москвы и Пекина управлять железной дорогой совместно и повторил свой вывод о том, что Маньчжурии скоро наступит «каюк». Не самой, конечно, а привольному жительству здесь русских. Поэтому все, кто об этом знает, — «собирают манатки». А когда Сорокин сказал, что Вяземский обмолвился, что пришлёт ему вызов, Штин, опять уже вполне пьяный, подвёл итог:
— И не примените этим воспользоваться-с!
Когда Штин уснул на своём ложе, Сорокин вышёл на улицу. Было темно, и не лило, он остановил извозчика, поманил, когда тот склонился, ухватил за ворот и стащил на мостовую.
Он его долго бил, пока извозчик не перестал шевелиться. Наутро Михаил Капитонович об этом не вспомнил, он смотрел на пустое место, там, где была лежанка Штина, опохмелился и с удивлением разглядывал свои сбитые в кровь кулаки. К вечеру он закончил четверть и коньяк и не вспомнил о письме Ивáнова.
От уехавшего Штина осталась записка:
«Уважаемый Михаил Капитонович! Пока что возвращаюсь на разъезд Эхо до решения вопроса о вызове в полк. Как устроюсь в полку, отпишу Вам. По возможности — не меняйте адреса.
Ваш Ш.
P. S. Отвечу на Ваш вопрос, хотя допускаю, что Вы об этом уже не помните — мы ведь прилично выпили: Вы спросили меня, зачем я снова туда иду? Отвечаю: военные должны воевать, пока могут, каждый должен делать своё дело, и за всё надо платить».
Сорокин снова и снова перечитывал postscriptum и не мог вспомнить, когда он об этом спрашивал Штина.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами интересно!
======================================================