В отечественной истории это единственный случай, когда человек официально был приговорён к смертной казни за написанную и изданную им книгу, что говорит о многом. Не только о самой книге и об авторе её, но и о стране, в которой это происходило, тем более уже утверждённый институтами власти смертный приговор всё-таки в итоге был отменён императрицей Екатериной II — той самой, которая, по свидетельству её кабинет-секретаря, сенатора и тайного советника А.В. Храповицкого, изучала текст "Путешествия из Петербурга в Москву" в течение минимум двух месяцев (сохранился экземпляр издания с её личными пометками) и вынесла следующий вердикт: "Он (Радищев. — Авт.) бунтовщик, хуже Пугачёва". Вождя крестьянской войны, потрясшей при "милостивой матушке Екатерине" всю Российскую империю, как известно, публично казнили пятнадцатью годами ранее, так что подобный вердикт из уст императрицы тоже более чем показателен. Так сказать, обозначает реальный масштаб события для его современников и свидетелей.
Самодержица всероссийская убедилась, что со страниц книги Радищева изливается "яд француской", а "француская революция ево решила себя определить в России первым подвизателем", а те идеи Просвещения, которым сама Екатерина Алексеевна благоволила ранее в переписке с Вольтером и другими философами-"энциклопедистами", — не только следуя "духу времени", но также надеясь обрести в них дополнительную идейную (разумную, рациональную) опору своему трону, — ведут к отрицанию необходимости самодержавной власти вообще, бунт "низов" находит понимание, оправдание и поддержку в "верхах" — при всей вроде бы вторичности и половинчатости такого понимания, оправдания и поддержки в радищевском случае.
Вроде бы — потому что, отправляясь вместо эшафота в сибирскую ссылку, лишённый всех прав и состояния Радищев написал строки, подтверждающие полную осознанность сделанного им выбора и совершённого поступка:
Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?
Я тот же, что и был и буду весь мой век.
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Известно, что Пушкин в одном из черновиков своего "Памятника…", датированном августом 1836 года, написал: "…Что вслед Радищеву восславил я свободу…" Это уже после пушкинского очерка, писавшегося для "Современника", — очерка, по отношению к Радищеву внешне весьма критичного, но предварённого эпиграфом из Карамзина (на французском, якобы от 1819 года, то есть до казни декабристов): "Не следует, чтобы честный человек заслуживал повешения", — и всё равно не пропущенного цензурой. Точно так же Пушкин писал своё "Путешествие из Москвы в Петербург" — вроде бы как антитезу радищевскому "Путешествию…", но тем не менее хотя бы таким образом пытался "легализовать", восстановить в праве на существование это запрещённое в царской России практически до 1917 года произведение. Так что отношение Пушкина к Радищеву (а тем более к исторической "связке" Пугачёв — Радищев) точнее всего охарактеризовать как глубокий интерес, но считать его однозначно позитивным или однозначно негативным было бы серьёзным отступлением от реальности.
Собственно, и Павел I, после своего восшествия на престол быстро вернувший "первого революционера России" из илимской ссылки, и Александр I, привлёкший его к работе над проектами конституционной реформы, тем самым по умолчанию признали ту правду, которую исповедовал автор "Путешествия…" и которая вновь проявилась в его предложениях по переустройству России после 1801 года, — предложениях, далеко выходивших за границы тех изменений, которые готовы были обсуждать власти Российской империи и тем более на которые они пошли только в 1861 году с реформами Александра II. Речь здесь не о том, что воззрения Радищева настолько опережали, обгоняли его время или, напротив, что в Российской империи настолько отставали от требований времени и до катастрофы тянули с их исполнением, — речь прежде всего о том, что такова русская цивилизация в целом.
Не случайно наша страна в Китае носит имя "Э го" — государство неожиданностей (затягивания и мгновенных перемен). И Радищев, можно сказать, выступает одним из самых "химически чистых" представителей одной из составляющих этой цивилизационной особенности: неожиданности и, соответственно, непредсказуемости, которая (а не что-либо иное) так разгневала Екатерину II и впоследствии удивляла Пушкина. Даже оставляя в стороне известные моменты биографии Радищева (учёба в Лейпцигском университете по направлению государства, активная, на протяжении почти двух десятилетий до ареста и ссылки, публичная литературно-издательская деятельность, в которой "Путешествие…" было только верхушкой айсберга, причастность к масонскому "братству" и т. д.), непреложным остаётся тот факт, что образ императорской России и российского государства вообще, созданный Радищевым на основе образа мифологического пса Цербера из поэмы любимого им Василия Тредиаковского "Телемахида": "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй", — стал "несущим архетипом" для отечественной политической оппозиции (контрэлиты) всех времён и идентификаций (у Пушкина: "Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат…"). Архетипом, особо востребованным как раз во "время перемен".
С этой точки зрения показательно, что пик признания Радищева (с изданием полного академического собрания его сочинений в трёх томах в 1938–1954 гг.) пришёлся на эпоху сталинского взлёта русской цивилизации и Русского государства, когда все мечты автора "Путешествия из Петербурга в Москву" наконец-то были воплощены в общественно-политической реальности, пусть даже, по чьему-то мнению, чересчур кружным путём и непомерно дорогой ценой.
Георгий Судовцев