«Сколько им наши классные дамы от идеологии ханжески потупляли глазки: ах, американское кино, ах, какое оно жестокое, ах, пистолеты, ножи, ах, бесконечные зуботычины. Я взялся считать, сколько убитых и искалеченных в „Криминальном квартете”. На четвертом десятке бросил. «И какие они грубые, эти американские фильмы! — печально тянули все те же дамы- — Какой варварский, примитивный юмор!».
Привет — от старых штиблет!...».
Читаем «Спутник кинозрителя» 1990 года (№ 5):
«Когда-то Станислав Ежи Лец заметил весьма находчиво, что пословицы и поговорки противоречат друг другу. Не в этом ли источник народной мудрости?” — задумался замечательный польский сатирик.
Конечно, в этом. Безо всякого юмора и абсолютно всерьез. Потому что народная мудрость, отчеканенная в четких афоризмах, нуждается в тебе как талантливом и чутком их применителе. Гляди по ситуации, то ли .смелость города берет, то ли «тише едешь — дальше будешь». Тот ли случай, когда „грудь в крестах или голова в кустах” или все-таки лучше „семь раз отмерить, один отрезать".
Культура, как наше духовное наследие, в самом широком смысле слова, должна быть противоречива. Должна быть — потому что противоречива сама наша повседневная человеческая практика. И иначе быть не могло, разве что мы незаметно для себя постепенно стали бы роботами.
А мы почти что и стали. Нас почти что в них превратили. Нас обманули, что человеческая практика проста, что истина содержится в чертеже некоего изумительного общества, лучше которого ничего не было и нет. А такое, чертежное общество нуждалось в подобном же, чертежном искусстве. Искусстве „правильном", во-первых и прежде всего. Соответствующем великим идеалам. А уже во вторую очередь, искусстве талантливом или не очень, или даже сплошь бездарном.
И как-то так получалось с холодом десятилетий, что самое „правильное” искусство стали выдавать самые бездарные художники, а таланты и особенно гении каким-то непонятным образом „отрывались от народа" и творили никому не нужный „сумбур вместо музыки”. Тот самый сумбур, что полвека спустя чествуют словами „шедевр" и „классика".
Программа мая — пестрая программа. Так ведь око и лучше и веселее! „Беспредел" увлечет вас зрелищем бунта. „Трудно быть богом” заставит задуматься, всегда ли это благо - бунт, даже против самой черной несправедливости. Вы увидите фильм про войну по старинным образцам и лихую комедию про современных бандитов. Вы встретитесь с экранизацией, дотошной и уважительной, а рядом с ней — с озорной и выворачивающей все наизнанку... Как правильнее? А вот так: собрать все это воедино. Если ты не робот. Если ты размышляешь» (кинокритик и киновед Виктор Демин).
«Криминальный квартет»
УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ!
Сколько им наши классные дамы от идеологии ханжески потупляли глазки: ах, американское кино, ах, какое оно жестокое, ах, пистолеты, ножи, ах, бесконечные зуботычины.
Я взялся считать, сколько убитых и искалеченных в „Криминальном квартете”. На четвертом десятке бросил.
- И какие они грубые, эти американские фильмы! — печально тянули все те же дамы- — Какой варварский, примитивный юмор!
Привет — от старых штиблет! В „Криминальном квартете”, еще не успеешь разобраться, кто преступник, а кто из органов, тебе уже преподносят анекдот со словом „тра*хались”, а в следующем эпизоде спорят, как правильнее — „п*дарас” или „пед*раст”? Добавьте к этим образцам легчайшей искрометности густопсовый воровской арго, употребляемый сплошь служителями закона. И где же вы, милые дамы? Что ж вы стоите в стороне насупившись? Или, в самом деле, кончилось ваше время, и экран разжалован из воспитателей благочиния?
Теперь учтем, к игре парадоксами, что у американцев наше, советское кино слывет „жестоким" и „безысходным”. Добро бы речь шла о „Маленькой Вере” или об апокалипсисе огненной деревни „Иди и смотри”. Так нет же, обычный детектив, где милиция повит правонарушителя, американский зритель умудряется понимать наоборот. Ему жаль как раз правонарушителя. Потому что он один, потому что он оступился, потому что против него ополчилась вся мощь государства. Наши офицеры милиции, сухощавые и замкнутые педанты, для американца — марионетки без единого живого проблеска. И они-то берут верх? Сплошная безысходность!
Слава богу, мы начинаем ухватывать эту простодушную диалектику. Не стесняясь подсказок из-за океана.
Ручаюсь, постановщик „Квартета" с их помощью осознал как первейшие аксиомы: а) что интересен только сильный враг, б) что вдвойне интересно, если ты не можешь доверять даже собственному начальнику, купленному мафией с потрохами, в) что зритель с легкой душой простит любое твое нарушение предписаний, если оно продиктовано отчаянным положением, жаждой справедливости, если ты на все готов из-за слезинки украденного ребенка.
Четыре супермена из МУРа перебили, считай, батальон рекетиров! Что еще надо нашему сегодняшнему скучающему зрителю? Тем более что общественное подсознание так тоскует по сильной руке, пусть жестокой, но справедливой...
Будет время, мы наверняка научимся еще кое-чему у наших американских коллег. Тому, например, что сцены и эпизоды в их взаимном сцеплении должны бы иметь не случайный, а желательный, нужный ритм. Что в детективе или триллере следует все-таки играть на „хорошо” и „отлично”. Что четыре героя могли бы иметь четыре непохожих домашних берлоги и совсем не похожие типы досуга.
Пишу о недостатках со спокойной душой: картине ничто не повредит, она обречена на шквальный, обвальный, десятибалльный кассовый успех.
«Трудно быть Богом»
ЭКСПЕРИМЕНТ НАД ЭКСПЕРИМЕНТАТОРАМИ
Читатели одноименного романа братьев Стругацких помнят, что по сюжету земляне ведут пристальное наблюдение за некоей отдаленной планетой, на которой живая органическая цивилизация повторяет некоторые земные формы, но, скажем так, еще на стадии средневековья. Тесные площадки, виадуки, дворы, погреба, светлый, но довольно архаичный дворец, торжественные церемониалы власти, ее клятвы, которые никогда не выполняются, и бесконечное страдание „серой скотинки", забитого, бесправного люда, который, конечно же, имеет право на другую, привольную, более сытую, более человеческую жизнь.
Ну так что? Использовать все свои возможности землянина? Протянуть руку к атомному (или волновому?) оружию? Навести в два счета порядок, такой, какой мил тебе, в соответствии с твоими земными пристрастиями?..
Или все-таки смолчать, стерпеть, отступить? Потому что абстрактное право на другую жизнь ровно ничего не значит и не стоит. Потому что ради другой жизни надо бороться, надо готовиться, надо изменить себя. Потому что полученное просто так, в качестве межгалактического подарка, обречено — оно не будет иметь общественных последствий. И твое непрошенное вмешательство, пусть продиктованное самым благородным движением души, останется втуне, непонятым, неподхваченным, обреченным поблекнуть и выцвести в истории данного общества.
Так как же поступить? Терпеть паршивый, гнусный, примитивный абсолютизм дегенерата? Или все- таки, махнув на все рукой, вмешаться и помочь силам добра, силам б худущего прогресса? .
Посланец землян бродит по тесным улицам, в толпе, за ним неотрывно наблюдают те, кто дежурят на орбитальной, околопланетной связи, но за ними тоже наблюдает чей-то взгляд - должно быть, с Земли, взыскательный и сосредоточенный, мудрый, но не всепрощающий.
Становится ясно: эксперимент ставится не над планетой. Он ставится над теми, кто послан к ней. Выдержат они или не выдержат, значит, в чем больше будет логической, замотивированной отстраненности или в запальчивой отзывчивости на чужую беду?
Поставлен был фильм на студии имени Довженко при участии нескольких зарубежных фирм, актеров… Снял гениально снял — картину наш соотечественник, оператор Павел Лебешев. Поставил картину Петер Фляйшман (он же был ее продюсером).
Думаю, что ему понравились слова Аркадия Стругацкого на премьере в Московском Доме кино: „Сталкер" был картиной Тарковского, „Дни затмения" целиком принадлежат Сокурову; а вот теперь мы видим картину, в которой узнаем самих себя и свои намерения”.
Если это и шутка, то, будем надеяться, не двусмысленная.
«Беспредел»
ОЧИСТИТЕЛЬНОЕ ПЛАМЯ БУНТА
Бунт вспыхивает в колонии для особо опасных рецидивистов. И несмотря на подобную обстановку, чаще употребляется не слово „бунт” и даже не „восстание”, а именно - „революция”. Один, совсем почти подросток, коллекционер-филателист, угодивший сюда вполне случайно, за мнимую спекуляцию, да еще связанную с валютой, твердит о „революции” каждый день, изображая из себя не то академика Сахарова, не то лейтенанта Шмидта... В отчаянии от всего он сунет голову в петлю, - это и станет всеобщим сигналом к восстанию.
Журналист Леонид Никитинский, переделавший в сценарий свою прошлогоднюю нашумевшую статью, и режиссер Игорь Гостев безусловно, безоговорочно на стороне восставших. Если перетянуть струну, она лопнет, если перекрутить пружину, механизм сломается. Но, значит, как же много изменилось в нашем духовном самочувствии, если экран, без малейшего колебания, становится обвинителем государственной системы наказания и „перевоспитания”, обличителем тех, кто в десятках картин выступали как мудрые и чуткие „макаренки”; и берет сторону осужденного, человека оступившегося, да еще не один раз, и все-таки, черт побери, человека - пока вы с вашим воспитанием не превратили его в покорную скотину, забывшую всякое чувство достоинства.
Этот фильм - горький упрек не только всей нынешней системе лагерей, но и обществу, которое позволяет терпеть, легко сносит беспредельное издевательство над живой душой.
Лев Дуров в роли Кума - безошибочное, многомерное воплощение образа-символа, образа-типа. Хитрый, лукавый, ухватистый, предусмотрительный, он тем не менее никак не годится в воспитатели, потому что подл и циничен до глубины души. Возможности у него большие — он читает все письма с воли и на волю, может лишить тебя посылки или встречи с родственниками, а может ошарашить неожиданным свиданием с твоей невестой...
На что же направлена вся его сила? На то, чтобы в лагере при всех каждодневных ужасах была видимость порядка и благополучия, брежневская обманчивая чинность фасада, за которым мафия приобрела невиданные, всегосударственные масштабы и коррупция проникла в верхний партийный эшелон.
В нашем третьем отряде исправительно-трудового лагеря обстановка в точности такая же: всем втайне заправляют „паханы”, то есть самые отпетые из головорезов, у них в охране н в подручных бегают послушные „шестерки”, а все остальные должны .закалывать” на 129% и выше, чтобы норму поделить на всех. И все это знают, кроме самого безнадежного новичка.
Только начальник лагеря делает вид, что приписки идут мимо него, а Куму приходится, хочешь не хочешь, засучить рукава и не жалеть энергии на то, что он считает общим благом: этого, слишком строптивого, приходится сунуть в карцер, того, покладистого, поддержать, а иного просто подсунуть, подставить блатникам, пусть возьмут его на нож...
Публицистическая по своей направленности, с резкой; плакатной черно-белой определенностью тонов, эта картина в фигуре центрального героя приобретает тона романтические и чуть ли не сентиментальные. Куда пойдет он: с „борзыми” или с Филателистом? Это вопрос и для зрителей - как нам завтра жить в нашем отечестве?
«Поездка в Висбаден»
СБИТОСТЬ ДУШЕВНОЙ ОРИЕНТАЦИИ
У нас, понимаешь ли, перестройка, а тут к нам обращаются с Тургеневым. Да ведь как, со всей его изысканностью и чистотой, с наивным старомодным благородством. Сначала появятся на экране акварельные полупрозрачные росчерки, а потом из них сложится неповторимая панорама старого европейского города, города-музея, где на каждую квадратную сажень накоплены горы обветшавшей культуры, килограммы манускриптов, вереницы преданий. И акварельный тонкий рисунок станет стилистической фигурой в рассказе о Дмитрии Павловиче Санине, о его возвышенной любви в 22 года и о том, чем эта любовь кончилась.
Ужели уместно и своевременно?
Впрочем: вчитавшись в „Вешние воды", вдруг налетаешь со всего маху на сравнение первой любви... с революцией! „Однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновение, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее не ждало, - смерть или новая жизнь, - всему она шлет свой восторженный привет” (Тургенев И.С. Полное собрание сочинений, т. 8. М., 1981. С. 323-324).
А измена первой любви, полное, подлое самопредательство - это, выходит, контрреволюция?
Санину слишком многое было дано щедрым авансом повествователя - рай старинного городка, прелесть утренних встреч в парке, любовь прелестной, юной итальянки, преданного и чистейшего существа, удачливая любовь, жребий долгой, безбедной и романтической жизни, - чтобы тем глупее, гнуснее прозвучала его измена, прежде всего самому себе, не имеющая никаких оправданий, - разве что на патологическом уровне? На психопатологическом...
Апатия? Циничный разврат? Обломовская тоска по лежанке? Глубочайшая душевная застойность, которую можно возмутить лишь на миг, лишь на слово, но не на поступок?
Вот мы и выгребли к идеям перестройки, коли уж они так дороги нам в каждом фильме, даже в почтительном и тактичном пересказе мудрого классика.
«Караул»
КАТАСТРОФА БЫЛА НЕИЗБЕЖНОЙ
Снова слепой, беспамятный бунт тихого существа, доведенного издевательствами до отчаяния, и снова в основе - криминальный случай, которым долго занималась пресса.
Только в том факте, о котором писали, выделялся весь набор казарменных бедствий и безобразий Советской Армии и соответственно подчеркивалось, что сорвавшийся - из самых свеженьких, неокрепший маменькин сынок, а так-то вообще жить можно, — другие ведь живут.
Фильм внятно, хоть и немногословно ведет разговор о другом. Живут? Да, живут. Только - чем, как, во имя чего?
Отсюда важно ощущение команды. Не баклуши, кое-как убитые в казарме, когда — что-то „заначил”, что-то „увел”, a от того-то „схилял”, и в общем - солдат спит, служба идет. А ощущение дела, которое тебе поручили, которое ты выполняешь...
В данном случае - караульный вагон, в котором, по камерам- купе, из пункта А в пункт Б едут некоторые распатланные и плохо бритые граждане. Разве разберешь, как и чем провинился каждый из них перед армейской прокуратурой! Но череда их бесконечна, лица стираются и вызывают, наконец, общее снисходительное презрение...
И не понять тебе пока, что ты сам - такой же, на своей половине вагона, оторванный от своего дела, если оно было, от родных мест, от родни, от свободы, запрятанный тут за железо с задачей открывать — закрывать, что под силу сегодня простейшему автомату. Ну и чем бы тебе занялся в тихий час? (Вопрос по части правильного культурного досуга). Или — чем бы душу свою озаботить, металлическую, зияющую со всех сторон, непривыкшую к самостоятельным движениям? (Вопрос бытийного существования). Да разве что привьется к ней, кроме сладости чистого издевательства?
Фильм показывает взаимосвязь и нерасторжимость преступлений такого рода, прежде всего, против себя самого, и наказаний - обычно многомерных, страшных, уже не разбирающих, где правый, где виноватый.
«Сталинград»
ЗАВЕРШЕНИЕ ЭПОПЕИ
20 лет потребовалось Юрию Озерову, чтобы представить на экране всю Великую Отечественную войну, все ее сколько-нибудь заметные события, всех ее прославленных или многократно проклятых исторических персонажей.
Он начал с точки противостояния, когда на Курской дуге две титанические армии подминали, топтали, крошили друг друга, тщась выиграть свой последний победный шанс. Успех, как известно, сопутствовал нам — мы были уже достаточно сильны и достаточно обучены ратному делу, к тому же советский человек был воспитан в доктрине; себя не жалеть — и не жалел. Даже за победы мы привыкли платить полуторной или двойной ценой человеческих жизней, что же говорить о поражениях, причем самых отчаянных?
Но теперь маятник качнулся в нашу пользу, и „Освобождение" с каждым днем, с каждой серией, е каждой экранной минутой становилось все победнее. В духе тех лег, когда создавалась картина. Тогда не модно было считать потери.
Газеты, экран и эфир с большим удовольствием отдавались бодрым рапортам. Открывались новые города-герои, воспевались неведомые ранее подвиги, бывший полковник из обоза щеголял в маршальских погонах и со звездами на груди - больше, чем у Жукова и Покрышкина.
В этой обстановке сценаристы и режиссер старались, подчеркнуто и определенно, остаться при факте. Быть может, то и способствовало распространению картины во всем мире; что ни нацизм, ни социализм не вскрывались как идеологические явления.
Божественные или сатанинские аллегории, составившие когда-то нерв „Падения Берлина", Озерова совсем не интересовали. Он дотошно и пунктуально вел речь о затянувшемся военном поединке миллионов. Некоторые сцены напоминали чуть не производственный роман из жизни военачальников.
Может быть, потому в особенности потрясала скупая статистика жертв, данная в самом конце, перед финальным титром, - наши потери (теперь мы знаем, что в ту пору они официально приуменьшались почти вдвое) намного-намного превосходили потери всех других стран, даже вместе взятых.
Время шло, и в какой-то момент, должно быть, к постановщику пришло ощущение художественной неловкости.
Помните, Лев Толстой задумал роман о возвращении с каторги состарившегося декабриста, потом решил вернуться к событиям 14 декабря 1825 года, а от них — еще дальше, к 1812-му, к нашим победам, к выходу армии в Европу... И тут, как он сам вспоминал, ему стало совестно — рассказывать о триумфе, не упомянув о конфузах и поражениях, с которых все началось. Потому что исток 1812-го и, значит, 1825-го был конечно, там, в 1805-м, в уроках Аустерлица.
Озеров и его сценаристы вернулись к начальным этапам войны. Недавно в „Битве за Москву” мы видели страшную констатацию немыслимых потерь в первые её дни. Теперь перед нами рассказ о самом трудном, самом кровавом сражении на берегу Волги.
«Танк Клим Ворошилов -2»
Режиссер Игорь Шешуков — один из многих (десятков? сотен? тысяч?) талантливых людей, по судьбам которых тяжко прокатилась „эпоха застоя". Была непоправимо изуродована его любимая картина „Последняя охота” десять лет пробивалась к зрителю „Вторая попытка Виктора Крохина”.
И вот пришли иные времена, а с ними — свобода делать то, что хочется, и так, как ты считаешь нужным. Появились яркие, хлесткие, откровенные ленты о недавнем прошлом и полном проблем и болей настоящем. А Игорь Шешуков снял негромкий фильм о войне...
От автора: «Не странно ли, что сегодня, когда возникла редкая возможность поговорить о настоящем, режиссер берется за фильм о войне? Странно, если бы фильм был только о войне. О ней, конечно, тоже - и по правде. Но мне представляется, как ни громко это звучит, что наш фильм — размышление о русском народе. О народе, который мы порой клянем последними словами за пьянство, леность, безалаберность, покорность, за то, что он добродушно и безропотно дожил до сегодняшнего дня. О народе, таком никудышном, что дальше ехать некуда. О народе, к которому мы принадлежим и который горячо любим, зная, что он великий народ. Потому что у него есть одно странное свойство, требующее понимания и объяснения. Мы ведем разную жизнь, суетную, грешную, мы завидуем и склочничаем, мы вполне достойны тех эпитетов, которыми награждаем себя в злых разговорах, но среди всего этого российского безобразия мы всегда выберем время сдохнуть за Родину. Есть в нашей крови какой-то противоестественный ген, который повелевает нами, помимо нашей волн, когда надо отдать жизнь „за други своя”, за Отечество.
Так случилось с четырьмя нашими героями — с собранным с бору по сосенке экипажем танка „Клим Ворошилов — 2". Эта махина рухнула с моста, не выдержавшего пятидесяти тонн железа и энтузиазма, и застряла в реке возле города, который уже покинули все - народ, армия, советская власть. Это было на тридцать третий день войны. И в этот день укладывается все, что есть в фильме. Выяснение отношений между собой и с самими собой. Покинутый город, словно бы сошедший с ума. Попытки разобраться в прожитой жизни и несостоявшаяся любовь. Достоинство и шкурничество, подлость и жертвенность. И загадка - та самая великая загадка великого народа, перед которой он сам встает в тупик. Как и почему мы выживаем, когда выжить, кажется, невозможно? Как и почему, выжив, принеся великие жертвы, мы снова приходим к обрыву нашей народной судьбы суетными, грешными, не способными слышать друг друга? Как и почему снова объединяемся, чтобы выстоять?
Мне кажется, что тот, давно минувший день, и сейчас на дворе. Мы все те же. Мы снова у обрыва. Поэтому я и снял сегодня фильм о нас в тридцать третий день войны».
«Без единой улики»
ИСТИННОЕ ЛИЦО НЕКОЕГО ШЕРЛОКА ХОЛМСА
Англичане высмеивают истинно английский миф.
Откиньте представления, к которым вы привыкли с детства. Никакой это не гений прозорливости, не изобретатель дедуктивного метода в расследовании преступлений, не автор научных статей об определении марки табака по его пеплу. Всех нас, любителей историй Конан Дойла с разных континентов и уже в каком поколении, нагло и безжалостно одурачили. На скрипке, кстати, он тоже не играет. Зато дует что ни поставь, от пива до самого отвратительного виски, и большой любитель ухлестнуть за любой юбкой, впрочем, всегда — безрезультатно.
Мне думается, все началось непроизвольно. Полковник Ватсон, джентльмен до мозга костей и, вместе с тем, человек научной жилки, медик, знаток многих наисовременнейших идей, впитавший в себя дым сражений и не раз видавший смерть в лицо, вернулся из колоний на брега тихого, туманного Альбиона и решил поведать миру несколько вполне выдуманных историй.
Однако он постеснялся по природной скромности приписывать распутывание преступных головоломок самому себе и, недолго думая, воспользовался реальной фигурой своего соседа, о чьем моральном облике мы уже говорили.
Кто же мог знать, что истории, одна другой похлеще, обретут такую популярность, а злосчастный мистер Холмс, на котором пробу негде ставить, окажется самым прославленным человеком Великобритании и доминионов!
Теперь на людях он спокойно затыкает рот своему соседу: „Вы в этом ничего не понимаете, Ватсон! Как меня смешат ваши убогие версии!" Зато оставшись наедине, трепещет, заискивает, боится разоблачений и спокойно сносит заслуженную трепку.
Откуда берется это стремление к поддразниванию, переиначиванию, к кощунственному профанированию высокого? Не от чувства ли чрезмерности в похвалах и подношениях?
Во всем, по-видимому, должна быть мера. Как писала Марина Ивановна Цветаева: „Лысина - перескреб. Перепостился - в гроб. Перемолил — чума. Даже сходи с ума в меру: щелчок на фунт... Перемонаршил — бунт!".
Сами мы разве не ломким недавние наши лета, когда вдруг косяком пошли частушки про Лазо, шуточки про Александра Матросова, анекдоты про Василия Ивановича Чапаева?
Промежуток между двумя громкими юбилеями был особенно богат подпольным народным творчеством, в противовес сусальной, бесконечной пошлости, лившейся из газет, репродукторов и телевидения, здоровое нравственное чувство вырабатывало как защиту снижающий вариант, дабы не допустить экологического насилия над культурой.
Что-то происходит с обществом, если кто-то, пусть для смеха, уверяет, что Дон Жуан — болтун и импотент.
«Имя розы»
ИМЯ ВЕРЫ: ВЕРА
Есть у неистощимого парадоксалиста Честертона такой любопытный нюанс: отец Браун разоблачил важного преступника, переодетого в сутану. Тот стал превозносить всеблагость Господа. Просто так, к слову. А среди настоящих священнослужителей такого не водится. Скорее они мимолетно посетуют, что не все в этом мире благополучно. Профессионалы душевной терапии, они скорее покуражатся этаким циничным вздохом всеведа, нежели спрячутся за слюнявые словеса, достойные разве новичка.
Вопрос о том, что есть истинная вера, в этом фильме оборачивается многими другими понятиями: что есть истина, что есть праведная жизнь, что есть человеческое призвание?
Для фанатика, многозначительно сверкающего бельмами, самое достойное — раболепствовать перед Господом, не позволяя себе ни смешка, никакой посторонней мысли. А поскольку человеческая природа упряма, то ее следует развенчать, как дезертира, и держать вечно под угрозой телесной расправы. Это фюрер от христианства, конструктор очередного небесного рейха, не пугают его убийства и самоубийства... Что-то есть в нем от всеобщей слепоты всех идеологий, претендующих видеть идеал в принижении, унижении человека во имя утопической догмы.
Перед нами — чрезвычайно сильная и самобытная картина, по части искусства, может Быть, лучшее, что посылает нам месяц май. В основе ее прекрасная, полуэкспериментальная проза.
И хотя экран не способен впрямую передать широкое движение философской мысли, картина - при сдвиге сюжета в детективную область — несет в себе широкое и вольное дыхание эпоса, сочность диковинных, полукарикатурных лиц, вереницу развернутых, многозначных аллегорий.
Блистательно мастерство оператора, запечатлевшего пейзаж под первым снегом, между осенью и зимой, мир между грядущим просвещением и еще цепким, дикарским средневековьем, человеческий коллектив в метаниях от грешного самовольства к преступлениям из благочестия.
Спор идет, как ни странно, о близких нам сегодня „общечеловеческих ценностях". Убрать ли с позиций идеи всех еретиков, все их сочинения, или мудрость всегда есть мудрость, даже изложенная нехристем?
Шон Коннери, первоклассный артист, несмотря на вереницу вылепленных им агентов „007", в роли брата Вильгельма приносит на экран всю иронию и доброту истинного человекознания, безошибочное понимание людских слабостей и твердую веру в того же человека, в созидательные силы его разума, поднимающего индивида к высотам Бытия.
Не сказать ли в заключении, что это просто очень хороший фильм, что никакими аргументами, строго говоря, недоказуемо?
«Занос»
Этот фильм о молодом парнишке, работающем в депо. Его первый рейс в качестве машиниста и первый в его рабочей практике „занос”... ,
Я буду говорить о другом: о том, как „заносит” художников. Ибо известно: „поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь”. Иногда - так очень далеко, к самым основам человеческого существования. Тогда-то они и открывают истину - истину достойного образа жизни, истину бунта, истину прорыва к новой реальности.
Искусство - штука органическая, и по законам органической жизни в должный час, в положенный миг созревает всеобщая, всечеловеческая потребность в таком искусстве, - а оно, поглядите, уже заботливо приготовлено.
И не кто-то один предлагает себя как посланца новых образов, новых мыслей, а десятки, тысячи, целые поколения. Так было в драме XIX века с бунтом романтиков, в живописи - с победоносным шествием импрессионистов, в музыке - с „вагнерианцами”... Так было и в Чехословакии в годы, предшествующие роковому, кровавому 1968-му. Наивный лозунг о „социализме с человеческим лицом” (затылок он мог иметь любой) вывел чуткое общество к раскрепощению - какой же сильный, страстный, необыкновенный, тонкий, фантасмагорический возник у них кинематограф! За что в самом скором времени пришлось расплачиваться - волчьим билетом, черным списком, унижением в газетах, трогательными попытками начать жизнь заново, в разрешенном артистическом уголке.
Веру Хитилову, создательницу „Маргариток”, нашумевших на весь мир, „простили” в числе последних. И даже позволили работать. Все равно, что человека со сломанным позвоночником посадить поближе к столу, - пусть перебирает картинки. О Филантропы, о Гуманность!
И будто морок прошел. В президиуме - Дубчек, Гавел. Вчерашние социальные оккупанты низложены. Никаких, оказывается, „заносов”, а первая попытка углубить оттепель, упрочить гласность и попробовать жить не по меркам восточных султанов, а по человеческим меркам.
,Занос” - пусть не из главных, но по-моему, весьма интересный фильм в искалеченной художественной биографии замечательной кинематографистки.
«Мой друг – предатель»
ПРОЗРЕНИЕ БЛАТНЯГИ
Это устоявшаяся традиция: во Франции регулярно выходят книги, снимаются фильмы из жизни блатных. Итальянцы не знают этой твердой традиции, как не знают ее в ФРГ, в Англии, предпочитая классические формы детектива. Но где спрос, там и предложение, там свои общепризнанные мастера и специальное внимание тому, кто „оттуда” - из камеры, сам в прошлом блатной. Предполагается, что уж эти-то дело знают, они не соврут, не будут заниматься игрой в литературные бирюльки...
Джованни свою первую книгу писал за решеткой.
Втянулся или увидел прибыльность дела, только на воле продолжал с нарастающей увлеченностью. В какой-то момент ему захотелось экранизировать свой собственный блатной роман - продюсера искали недолго. Кинематографистом он оказался весьма посредственным, но почему-то продолжает сам себя экранизировать из года в год. То ли в самом деле прибыльно. То ли слишком больно смотреть, как тебя исковеркал на экране другой. То ли есть (а ведь несомненно есть!) высшее наслаждение от зрелища вымышленного тобой героя, который - вот он въяве - движется по полотну экрана н говорит придуманные тобой слова. Можно покуражиться: чем я не Пазолини?
В фильме „Двое в городе”, одной из самых больших удач Джованни, играли Габен и Делон. Это было бог весть когда. Актеры такого класса сегодня, наверное, не по карману Джованни и его расторопным продюсерам. Ну, так можно взять совсем молодых и завертеть с ними фантастическую по части приключений историю!
Жорж сотрудничал с оккупантами-бошами. Ничего особенного не совершил, но сопровождал своего брата, а тот, горбатый с детства, затаивший от обид и издевательств ненависть на весь свет, особо отличался в пытках и казнях мирного французского населения. С победой союзников брат покончил с собой.
А Жорж принялся рьяно торговаться за свою жизнь. Он выдает подпольную группу, задумавшую взорвать метро. Он, привезенный из Парижа в Марсель, тайно помогает чистить тюрьму, отличая настоящую щуку от белорыбицы.
Снимает ли это с него прошлые грехи? Казенная полицейская структура не знает простой человеческой жалости, и хитрый служака сделает все, чтобы загнать Жоржа в ловушку без выхода...
«Замужем за мафией»
ИЗ ЖИЗНИ ГАНГСТЕРОВ В ЗАКОНЕ
Хороша представляю себе, как сценарист, режиссер и продюсер уселись друг напротив друга, и последний сказал: „Хэлло, бойз! Чем будем удивлять нашего искушенного зрителя?”
Сценарист живо наморщил лоб: „А что, джентльмены, если вышутить гангстерские нравы взглядом из кухни, из спальни, глазами супруги, одним словом? Представляете: муж уходит вечерком, неизвестно, вернется ли? Дети натыкаются то на пистолет, то на гранату...”.
- „О’кей! - воскликнул режиссер. - А глава мафии боится ревнивой жены больше, чем полиции!”.
„Мафия - это модно, - рассуждал продюсер. - Комедия - это всегда модно. Что ж, заверните. Покупаю".
Завернули. Он купил. Теперь продает во все страны и нам в том числе.
Сила американского кино - в умном, я бы сказал, динамичном традиционализме. Здесь велосипед изобретать не будут. Разве что летающий. Или на атомном двигателе.
Здесь твердо и четко, до ощущения стандарта, известно, как что делается, И если стандарт покупается, соответствующие фирмы беззастенчиво ставят его на поток. Другие, более престижные предприятия, рассчитывая постоянно снимать сливки, занимаются модификацией, подновлением.
Придумай лучше перестрелку, чем в фильме А, лучше погоню, чем в фильме Б, лучшую любовную коллизию, чем в фильме Б, Попробуй совместить то, что другим кажется несовместимым. Фильм проектируется, как самолет: при таком-то моторе и таком-то запасе топлива такой-то потолок и такая-то дальность полета...
И еще одно непременное условие - качество. Пусть тратим силы на самый скромненький пустячок, класс каждого кадра и каждого исполнителя гарантируется.
Вот и здесь: вы получите порцию отборных кинотрюков в погонях, перестрелках, каждодневных, так сказать, мероприятиях мафии, попутно вас поджидают самые неожиданные гэги (вроде уменья бравого фэбээровца одеться с головы до ног в одном прыжке с постели), вас сначала в меру запутают крутой интригой, а потом с тем же вдохновением позабавят волнительной развязкой…
Вы от души посмеетесь над актером в роли фатоватого, трусоватого, очень занудного дона своей мафиозной „семьи” и, может быть, сочувственно подрыдаете Мишель Пфайффер в роли Анджелы - чтобы отомстить за мужа ей надо скрыть свою ненависть к мафии и на короткое время стать коварной обольстительницей.
Стоит такая картина - как тридцать или сорок наших, А прорвавшись на 90% киноэкранов мира, походу приносит, думаю, побольше, чем весь наш „Совэкспортфильм”.
Самое смешное, что при этом она остается, в общем, как ни суди, пустячком.
«Тандем»
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Мишель Мортез вот уже 20 лет колесит по дорогам Франции. Он - ведущий радиовикторины. В иных городах его ждет толпа н напропалую просят автографы. Но в тех местах, что поближе к большим дорогам, могут спросить: „Как, он еще жив?” Или вскинуться: „Так вот кто несет всю эту ахинею про годы рождения?”.
Действительно, загадки Мортеза весьма незатейливы: родилась в таком-то году, была балериной в Петербурге, вышла замуж в Лондоне за члена королевской фамилии?.. Правильно, Кшесинская. Родился тогда-то, открыл бациллу возбудителя туберкулеза— Ну, это самый простой вопрос, на него наш ведущий расщедривается, когда желает „подыграть" экзаменуемому. Что, впрочем, не всегда удается: есть такие люди, по виду - вполне интеллигентные, который про бациллу Коха слыхом не слыхали.
Теперь моя викторина для вас: узнали, кто ко перед нами? Несмотря на роскошный пестрый пиджак, несмотря на выговор парижанина н неизменный микрофон в руке...
Нет? Тогда пойдем дальше. Мортез постоянно строг и серьезен, но в душе добр и легко раним. Замечательный французский артист Жан Рошфор играет сильно пожилого и очень усталого, больного человека, который с детской капризностью стоит на своем: мир гот же, что был, он не меняется, люди отзывчивы и без ума от моих викторин, я весь - воплощение шика и респектабельности...
Где кончается каприз и начинается „отключка", психопатология, неизбежно крепнущее самое настоящее безумие?..
Опять не узнаете? Тогда присмотримся к его спутнику, коренастому, невысокому Ривто, звукооператору во время передач, шоферу в путешествиях, а все остальное время - сообщнику, другу, няньке, медсестре...
Давно видящий истинную цену претензиям своего шефа, готовый высмеять их при первом удобном случае, он почему-то не делает этого, а как раз наоборот - относится к нему с искренним Благоговением, ибо в высоком, даже безумно высоком строе его души находит больше человеческого, чем в пошлом небокоптительстве, в мещанских, торгашеских идеалах, поистине правящих бал в современной жизни.
Правильно: Док Кихот и Санчо Панса. Изящная кинематографическая фантазия на вечный мотив Сервантеса. По-французски лукавая, пряно приправленная остросюжетной интригой, чрезвычайно печальная по основному своему тону, но все-таки с оптимистическим финалом — мир был бы слишком страшен, если б эти двое не смогли найти себе в нем какого-то, пусть самого скромного места» (Демин, 1990).
Автор статьи в «Спутнике кинозрителя»- киновед и кинокритик Виктор Демин (1937-1993).
(Спутник кинозрителя. 1990. № 5).