Красный деревянный конь в золотых узорах. Вни-и-з. Приближается такой же красный витиеватый рисунок пыльного ковра. Вве-е-ерх. Медленно удаляется. В горле стоит ком, который с каждым наклоном качели в виде лошади обрастает новым слоем подкатывающей тошноты. Вни-и-з. Вве-е-ерх…
– Завтракать! Соня, иди за стол!
Я нехотя ступаю маленькой ножкой в красной туфельке на плотный расписной ворс ковра. Плетусь к общему столику. Щупленькая нянечка в белой косынке уже выложила традиционный ассортимент блюд: каша манная, хлеб с маслом и чай. Я подхожу к стульчику и усаживаю своё худенькое тельце на самый край.
– Ложку взяли в правую руку!
Я левша, но протяжная «р-р-а» воспитательницы каждый раз пресекает попытки пользоваться удобной рукой. Тошнота уже разъярена настолько, что я зажимаю рот ладонью и прикрываю глаза. Меня выдёргивает из приторной темноты мёртвая хватка. Высокая крупная женщина с тугим пучком на голове тащит меня за руку к пищеблоку. Ноги заплетаются, но я не упираюсь. Молча иду и встаю перед раковиной.
Пальцы в кольцах протягивают мне мою тарелку с кашей.
– Выбрасывай, раз не ешь, ну-ка быстро!
Я беру ложку и веду ей дорожки по белому месиву по направлению к зияющему сливу. Меня тошнит, но мама научила меня хитрому дыханию: вдох через нос, выдох через рот. Рвоты не случается. Случается кое-что похуже.
Это не расстройство пищевого поведения. «Манку» я всё ещё нежно люблю. Нелюбовь случилась к детским садам. И не просто нелюбовь, а страх, который на завтрак ест кашу из моих детских воспоминаний, на обед – мой собственный опыт работы в детском саду, а на ужин – свеженькие дымящиеся новости о монстрах-воспитателях.
Только на днях я смогла признаться себе, что страх – всего лишь симптом, отговорка, а истинная причина горче настойки полыни. Проглотить такой «сиропчик» и не поморщиться невозможно. Я решила признаваться: буду писать и морщиться.
Я – эгоистка
С самого рождения ребёнка я много думаю о себе. Это же Я не сплю. Я не ем в один заход горячую еду. Я не выхожу из дома, когда мне вздумается. Я не мою голову каждый день. Я не могу работать как раньше. Я, Я, Я… и все заглавные. Когда болеет дочь, я жалею больше себя, потому что моё «Я» снова без сна, вкусной еды и всего остального по списку. И тут в полтора её года нам дают путёвку в малышковую группу. «Я» должно было пуститься в пляс от предвкушения свободы. Вместо этого двигаться ритмично начал комок тошноты в горле. Красный деревянный конь неторопливо раскачивал детские и взрослые страхи моего «Я».
Тёмное холодное стекло садовского окна. Мой пальчик от скуки и тоски выводит сердечки и линии в ожидании мамы. В голове играет строка из песни Аниты Цой «Мама-а-а, где-е-е ты?... ». Глаза щиплет, но я же не плакса-вакса. Воспитательница выстукивает круги каблуками рядом со мной, говорит что-то громкое и ободряющее. Через много лет я сама, замещая воспитателя, буду стараться сделать слова успокоения ласковыми и обнадёживающими для таких оконных художников. А ещё где-то, может даже прямо сейчас, какая-то воспитательница добавляет в голос (хорошо бы не в кулак) полкило стали, лишь бы унять эти детские слёзы по мамам. Моё «Я» не сможет вынести, если дочь испытает такой стресс.
Я не отдаю ребёнка в сад, чтобы не усложнять своему «Я» жизнь
Я не хочу слышать её плач от утренних расставаний. Мне страшно думать о том, что её маленькую худенькую ручку потащат к раковине, чтобы воспитать кашей. Мне трудно смириться, что в саду прибавится сезонных болячек и будет моё яканье не раз в полгода, а каждые пару недель. Я до липкого пота боюсь, что ей сделают больно, а она не сможет мне рассказать. Но есть ещё одно «Я» кроме трусливого тошнотика.
Этот «Я» – гордец с комплексом спасателя. Я считаю своей миссией дать дочери максимум мамы. Нуждается она в этом или нет, я хочу закрыть эту потребность если не в её, то в своей «якающей» голове точно. Моя мама училась на очном. Было много чужих, хоть и заботливых рук рядом. А ещё помню рассказ своей прабабушки о том, как я не хотела идти к маме, потому что отвыкла от неё. Я смутно помню мамин образ: ни тех самых поэтично-тёплых мягких рук, ни запаха духов, ни голоса, который поёт колыбельную. Зато тёмное холодное стекло, тошнотворная каша, громкий резкий голос воспитательницы и боль чуть выше запястья – хуже оттаявшей к весне ржавчины: не сотрёшь, только красить.
Я хочу быть хорошим воспоминанием своего ребёнка, чтобы там была вот прям вся эта «Я», а не чужая тётя, пусть и не громкая, а хорошая и добрая. Выходит, что я не просто эгоистка, а ещё и жадина. Жадина-говядина. Делаю второй горький глоток. А потом придётся делать и третий, окончательный.
Мне нужно лекарство от эгоизма и материнской жадности
Моей дочери придётся жить в обществе, с ним нужно знакомиться и взаимодействовать. Нужна социализация. Для последнего самого горького глотка я себе уже приготовила «запивашку» из нескольких «но».
Если и занятия в детском коллективе, то те, что будут по душе. Возможно, даже сад, но не от звонка до звонка с перерывом на выходные, а два-три раза в неделю, чтобы завести друзей и помочь матери побороть свою жадность и подпитать её «Я» чем-то кроме материнских радостей. Я даже нашла такой формат сада в своём городе, осталось допить гадкую полынь и выйти на адаптацию к самой лучшей в мире воспитательнице. И последнее, самое сладкое «но» – если я почувствую неладное, я просто спокойно заберу дочь домой придумывать новый план.