Рассказ о герое без трико и плаща. Петербургские типы.
Вступление.
Я уверен, что путешествие по Петербургу немало не уступит своей занимательностью кругосветному путешествию например господина Дюмон-Дюрвиля, если господин Дюмон-Дюрвиль точно видел различные части света, как то: Америку, Африку и так далее, то я видел различные части нашей прекрасной Столицы, как то: Выборскую, Петербургскую и другие. Предлагая на суд просвещенной публике свое странствование по петербургским квартирам, я не чувствую ни малейшей робости, мне в голову не приходит чтобы я мог проиграть от сравнения с господином Дюмон-Дюрвилем. Jamais!
Я был очень беден - родители, кроме своего благословения, ничего мне не оставили - и, я очень естественно, никогда не мог платить за квартиру, а потому постоянно, ровно через месяц, был переселяем, при посредстве полиции, с одной квартиры на другую. Говоря откровенно, мне чрезвычайно стыдно сознаваться в этом, но, милостивые государи и милостивые государыни, против рожна прать impossible! Когда странствование мое выйдет полным изданием в свет, и я получу приличный гонорарий, я буду иметь честь вызвать через газеты всех моих кредиторов и, croyez moi, расплачусь с ними. По возможности…
В течение долгого своего странствования, я имел случай и подслушать многое и познакомиться со многими, более или менее замечательными, личностями. Об этом-то я и намерен теперь повести речь.
Квартира 1
Дом-Кихот из отставных.
Тебе первое место, тебе благородная, хоть и топорная личность, оставившая во мне неизгладимое светлое впечатление. Да, я помню тебя, мой почтенный сосед с правой стороны (слева у меня была наружная стена). Помню тебя, Петр Дементьевич Сердюков, очень живо, словно вчера еще только расстались мы с тобою. Мне стоит только закрыть глаза и в то же мгновение, посреди тысячи запахов, знакомых мне образов, ярко вырисовывается твоя внушающая и любезная моему сердцу наружность. Так и стоишь ты передо мной. Экой богатырь!
Росту ты был огромного, грудь у тебя была широка и высока, румянец играл на щеках. Никто не верил, что тебе сорок лет, на длинные черные усища твои завидно было смотреть Голос твой отличался необыкновенной зычностью, словом, ты имел все достоинства, с которыми когда-то, очень давно, мог бы служить в гвардии.
Но в гвардию ты не попал за дурные твои привычки; их было, впрочем, немного: во-первых, в молодости ты сильно придерживался чарочке: эта пагубная привычка способствовала даже твоей отставке. Во-вторых, ты был чрезвычайно невоздержанный язык, то есть не любил помолчать перед начальством (а этого, брат, нельзя) и любил пересыпать свою речь такими восклицаниями и ругательствами, от которых многие дамы хорошего тона падали в обморок, и за которые многие называли тебя сквернословом. В-третьих, ты говорил, кашлял, чихал и сморкался так громко, что этого, по общему отзыву, никак нельзя было допустить в порядочном обществе. И вот на всю жизнь остался ты армейским капитаном в отставке.
В первое уже утро на новоселье у Дари Францевны я был пробужден довольно рано, громкими шагами и пением в соседней комнате.
«Ну, - думаю себе, - попался я. Сосед-то у меня, кажется, человек очень беспокойный…»
Сосед мой пел басом:
Все силы соберем,
Умрем, но не сдадимся…
Врага мы не боимся,
Врага мы разобьем!
Последнюю ноту он пустил вверх с таким азартом, что я невольно приподнялся на диване и вскрикнул: «Ах ты, черт тебя возьми!».
В одно мгновение, говоря аллегорически, Морфей меня покинул. В соседней комнате скрипнула дверь и послышался женский голос.
«Вот, батюшка Петр Дементьевич, вам самова…»
Но женский голос не докончил фразы и вдруг вскрикнул:
«Ай!»
Дело в том, что в эту минуту сосед мой чихнул так громко, что я вздрогнув едва не крикнул.
«Батюшки! проговорила испуганная женщина.
«Ложись! – скомандовал сосед весело - ложись и умирай! Французу и женщине нет пардону! Русский воин громит и торжествует!»
«Господи, как вы меня всегда пужаете!» — сказала женщина тем робким голосом, каким говорили когда-то крепостные у сердитых господ. «Просто инда всю меня в пот кинуло!»
«Потей и сокрушайся!» — пробосил мой сосед. «Это здорово! У нас лекарь в болезни потом гонял. Все, — говорит, — эти там микстуры и пилюли - дрянь распринегодная; А надрызгайся, говорит, до положения и ложись, все как рукой снимет. Бывало, животик подведет какому-то солдатику или глаза заболят, все равно - ложись и потей. Многим помогало».
«Это точно, что потом много помогает», — согласилась женщина.
«Да уж, это так, — подтвердил мой сосед, — это так же верно, как то, что я, капитан Петр Дементьев, сын Сердюков».
Так заочно познакомился я с моим соседом.
И странное дело, несмотря на то, что он так грубо, бесцеремонно разбудил меня, что, как известно, производит на человека всегда очень неприятное впечатление, несмотря на то, что во всей болтовне моего соседа ничего не было хорошего, я тут же почувствовал к нему расположение. Я тут же решил, что это должно быть хоть и простой и грубый, но добрый и честный человек. Когда мне пришлось потом познакомиться лично с Петром Дементьевичем Сердюковым и узнать его покороче, я убедился, что первое впечатление, или вернее предчувствие, не обмануло меня. Он был милейший и почтеннейший человек, я таких встречал не много. Это была грубая, неотесанная и неотшлифованная, но в высшей степени симпатичная натура. Петр Дементьевич обходился со всеми чрезвычайно бесцеремонно, даже грубо, а между тем никто этим не обижался, словно каждый угадывал, что, дескать, раскуси эту корявую и крепкую скорлупу, так там такое чудное зерно, что отдай все - и мало.
Петр Дементьевич обладал удивительной способностью бесхитростно и просто подойти к каждому человеку, какого бы сословия, возраста или пола он ни был, лишь бы показался ему человеком хорошим. Лжи и фальши ни в чем и ни в ком он терпеть не мог. Не только в доме, но и в целом околотке нашим Сердюков пользовался необыкновенную популярностью. Почти все дворники, почти все местные извозчики и даже будочники - народ не общительный - знали Сердюкова и величали его Петром Дементьевичем.
«Вон, — слышал я нередко, — идет наш капитан, наш Петр Дементьич».
Сердюков умел с каждым обойтись, каждому помочь и словом, и делом. И все это выходило у него грубо, но хорошо. Так однажды, например, я нечаянно подслушал такой разговор Петра Дементьевича с дворником соседнего дома.
«Ей-богу, Петр Дементьич! – уверял дворник - Ей-богу, истина!»
«Врешь! – крикнул Сердюков, - Врешь, чертова кукла! Ты вот побожись мне еще раз напросно, так я тебе покажу, как на волынке играют. Ведь меня, брат, уж не надуешь, я насквозь вижу. Знаешь меня? Ну, говори, знаешь?»
«Как не знать?» – отвечал дворник.
«Ну, так вот, что я тебе скажу, – сказал Петр Дементьевич очень сердито - вот мое последнее слово. Бери деньги и ступай в аптеку, и купи этого спирту, и натрись, а то я тебя и знать не хочу».
И Петр Дементьевич сунул дворнику что-то в руку, быстро повернул налево кругом и пошел своим обычным ровным и широким шагом.
Многие считали Петра Дементьевича буяном и вообще человеком беспокойным.
«Помилуйте, - говорили они, - да у него в полиции делов не оберешься!»
И точно, в полиции у Сердюкова дел было немало. Но какие это были дела? Какой-то барин, весьма представительный барин, не отдавал извозчику следующих ему денег. Извозчик кланялся, молил, величал барина и вашим сиятельством, и другими почетными титулами, говорил, что «вы обещали дать столько-то, а теперь даете половину, я человек бедный, за что же меня обижать?»
Но барин сказал: «молчать, мерзавец, я тебя в часть отправлю» - и хотел было нырнуть в подъезд, но Петр Дементьевич тут как тут - цап без церемонии барина за руку и говорит: «Нет, сударь мой, так не ходит. Коли обещали, так извольте платить».
А барин-то оказался некоторым образом того, в чинах. Вот и дело.
Там в другой раз какой-то, как называет их Сердюков, шиматон ни с того ни с другого пристал к порядочной молоденькой женщине.
«Ах, ах!»
А тут, откуда ни возьмись, Петр Дементьевич схватил шиматона за плечо, повернул его не совсем мягко, да и рявкнул:
«Как ты смеешь, мальчишка, приставать к женщине?!» - пошла история… Петр Дементьевич, конечно, не воздержался, а мальчишка, так глядишь, имеет некоторое значение и силу. И вот опять дело. И вот таких-то дел у Петра Дементьевича было действительно много, но дела эти нисколько его не огорчали.
«Правда, — сознавался он иногда, — надоела мне эта полиция… Ну да наплевать, я ведь за дело, за правду!». В полиции даже обходились с ним вежливо и почтительно, хотя нередко напоминали ему: «Да вы, капитан, сделайте милость, воздержитесь, здесь ведь не трактир, а присутственное место».
Однажды Дарья Францевна, смотревшая, надо правду сказать, всегда на Петра Дементьевича с большим уважением, напустилась страшно на Сашу, которая прислуживала всем жильцам и которую так пугал Сердюков своим чиханием. Напустилась Дарья Францевна на Сашу за разбитый чайник и разгорячилась так, что дала ей пощечину. А Петр Дементьевич как на грех и подвернись на эту сцену. Нужно было видеть, как приступил он к хозяйке, как припугнул ее и, уверив, что чайник разбил он, капитан Сердюков, а не Саша, потребовал от запуганной немки рубль серебра Саши за бесчестье.
Когда Саша явилась потом к Петру Дементьевичу благодарить, он очень грубо прикрикнул на нее:
«Отстань ты от меня! Ты видишь, я занят!»
А занят он был раскладыванием гранд-пасьянса, это было его постоянным занятием, и напевал свою любимую песню:
Все силы соберем,
Умрем, но не сдадимся…
Врага мы не боимся,
Врага мы разобьем!
Жил у Дарьи Францевны старик-немец Шаубе с дочерью-девушкой лет 20, Терезою. Старик играл на скрипке, должно быть, очень плохо, зарабатывал весьма мало, да и из этого еще чуть ли не половину пропивал на пиво. Тереза была замечательная, милая девушка. Она не кидалась во все глаза той блистательной, поражающей красотой, которая останавливает на себе сразу внимание каждого и в который потом можешь быть найдутся и кое-какие грешки. Нет, Тереза была той мягкой, тонкой прелестью, которую, рассмотрев и оценив однажды, уже никогда не забудешь. Невысокая ростом, худенькая, но грациозная, с красивыми карими глазами, со стройной ножкой, маленькой ручкой, снежным, полупрозрачным цветом кожи, с каштановыми, от природы вьющимися, волосами и с какой-то тонкой грацией, разлитой и в походке, и во всех движениях. Она была таким прелестнейшим созданием, к которому так и тянуло.
Эта милейшая девушка, о которой я сказал несколько лишних слов, потому признаюсь, что и теперь еще к ней неравнодушен, шила с утра до ночи, не поднимая головы. Но и этот безустанный труд немного прибавлял денег к скудной казне Шауба, и Дарья Францевна, которой он задолжал за комнату рублей 15, решилась без церемонии отказать неисправному жильцу. задержав его небогатый гардероб и другую домашнюю рухлядь. Куда бы пошел старик Шаубе? Что бы было с милой Терезой?
Петр Дементьевич как-то пронюхал дело и решился помочь. Но это было нелегко. Грубая только по наружности натуры его поняла, что нужно умеючи лечить рану так, чтобы тому, кого лечишь, не было бы больно, а еще лучше, чтобы он и не заметил. О, если бы все так лечили!
Подумав хорошенько, Петр Дементьевич выкинул такую штуку. В одно прекрасное утро он отдал Дарье Францевне 15 рублей и сказал:
«Вот видите, в чем дело. Деньги эти прислала вам мамзель Тереза, но она просила меня не говорить вам этого, а ж это я говорю так, от себя, по секрету. А вы, как увидите господина Шаубе, скажите ему просто: «Благодарю, я получила все деньги».
«Корошо, корошо!» — сказала обрадованная Дарья Францевна. Да больше-то ей нечего было и говорить.
Затем Петр Дементьевич, затащив к себе старика Шауба, уверил его, что мамзель Тереза отдала деньги за комнату, сказав, что это отдает отец.
«Только, — прибавил Сердюков, — вы ни слова вашей дочери, а то я выйду подлецом перед Дарьей Францевной, которая мне проговорилась».
«Нет-нет, ни слова!» – пообещал старик, до слез растроганный предполагаемым поступком своей доброй Терезы.
Мамзель Терезе сообщил Петр Дементьевич также под строжайшим секретом, что отец заплатил деньги хозяйке, но уверил, будто бы, ее при этом, что деньги эти принадлежат не ему, а Терезе. Таким образом дело было сделано, и счастливый отец со слезами на глазах целовал свою дочь, едва удерживаясь от благодарности, и счастливая дочь горячо обнимала старика отца, делая невероятные усилия, чтобы не проболтаться.
А Петр Дементьевич весело раскладывал гранд-пасьянс и особенно громко орал:
Все силы соберем,
Умрем, но не сдадимся…
Врага мы не боимся,
Врага мы разобьем!
Если случалось заболеть кому-нибудь в нашей квартире, Петр Дементьевич в ту же минуту являлся на помощь. Бежал за доктором или в аптеку, хоть бы это было среди глубокой ночи, и если встречалась надобность, готов был на всякое насилие, на всякий скандал.
«За шиворот стащу из постели любого лекаря! – кричал обыкновенно Петр Дементьевич. – Коли нужна помощь человеку, так я ничего знать не хочу. Лекарь, так лекарем и будь!»
Изъявление благодарности Сердюков терпеть не мог и сам, если кто-нибудь оказывал ему какое бы то ни было одолжение, никогда не благодарил.
Чтобы закончить мой очерк, мне остается сказать еще, что Петра Дементьевича серьезно любили дети. Он удивительно умел с ними ладить. Детей не пугала, по-видимому, нисколько его грозная величественная наружность. Они очень смело таскали его за страшные черные усища, влезали к нему на плеча, тормошили его и вообще обходились с ним, как со своим братом. Да разве не был он действительно равен им своей чистой, неиспорченной душой?
Много видел я потом людей, иногда и не дурных, иногда и очень хороших. Но ты, почтенный и милейший человек, стоишь передо мной неизмеримо выше их, и я тебя никогда не забуду. Прости меня, если слабое перо мое не сумело достойно начертать твой величавый и благородный образ.
Месяц только прожил я у Дарьи Францевны, и затем, по причине изложенной во вступлении, был переселен на новую квартиру, о которой, если позволите, поговорю в следующем очерке.
Петербургский скиталец, «Петербургский листок», 1864
Продолжение следует…
Спасибо, что дочитали до конца, за подписку, лайк и комментарий! До новых встреч.
#проза #питер #спб #история #петербургскиетипы