От редакции
Со школьных бунташных лет помню свое несогласие типа юношеского максималистского азарта опровергать всех и вся. Николай Фёдоров планирует собрать рассеянные молекулы и воссоздать тела всех ранее живших людей? Кстати, в списке Толстой, Достоевский, серебрянно-вековцы... Из всех упомянутых в данном очерке персон я особо выделил Циолковского.
Ракеты и освоение других планет были нужны, по мнению великого калужанина, — именно для расселения толп воскрешенных Федоровым предков. Так один гений разбудил мысль другого. Ну, а возражение школьника, нынешнего редактора «Камертона»? Как же быть с телами практиковавших людоедство? Кстати, не так это было давно и далеко. В Голландии и Франции 17 века толпы «просвещенных европейцев», убив ненавистных им политиков публично, коллективно жрали их мясо. (Проверьте) И въедливый школьник Игорь вопрошал покойного Николая Федорова: как поделить молекулы тел одних, — ставших телами других?
21 век добавил сомнения уже политического характера: это что же, и Бориса Абрамовича Березовского, и Хиллари Клинтон (когда она, наконец...) — воскрешать? Для чего? Разве что мы, подобно тем голландцам и французам умертвив их, еще раз будем кушать жаркое из их тел? Это вряд ли, как говорил товарищ Сухов... Кстати, еще раз загляните в Интернет, пока это не подчистили Дип Стейт, найдите реакцию госпожи Клинтон (человека, едва не ставшего президентом США), услышавшей о жуткой смерти Муаммара Кадафи. А потом наберите в том же инете «хохот гиены» и... как писали на страницах головоломок в конце журналов — «Найдите три отличия»... Но это я отвлекаю читателя от безумно красивой идеи московского библиотекаря Николая Федорова. Читаем.
Игорь Шумейко
***
Фантазии и реальность Николая Фёдорова
Космос его, сочетавший бытовой аскетизм и сочность идей, казался невероятным — кто же возьмётся ратоборствовать смерть?
Космос Фёдорова, точно выплеснутый за край Ойкумены, почерпнутый из бездн Млечного пути, завораживал современников: и Толстой, и Достоевский испытали некоторое влияние, а потом… Филонов расслаивал мир — в жажде добраться до альфы оного, и — воссоздать новый, сияющий...
Хлебников, задумывая реформировать земной шар по принципам математики и поэзии, не мог обойтись без теорем Фёдорова — гуманитарного толка. Противоположные Брюсов и Маяковский использовали трепещущее онтологическое знамя русского космиста, основателя — практически — оного направления, хоть и чётко не оформленного.
Фёдоров и Платонов
Сквозь земное, вещное, с причудливо изломанной фразой второго проступают необычайные огни преодоления смерти, когда не отсутствия оной. Если бы люди все силы и средства, что тратятся на войну и развлечения, бросили б на преодоление оной, последней врагини, то, вероятно, преуспели бы, хотя оного не представить…
Трансформа, о которой писал Даниил Андреев?
За жизнь приготовление собственного тела к великому переходу, и безболезненный, без горя близких уход в иные дали: с отсутствием запрета на временное возвращение по необходимости… Прах восстаёт — фантазиями Фёдорова. Прах собирается, стягивается в узлы новых жизней, праха нет: есть сияние бесконечной лёгкости. Люди будут лёгкими и счастливыми, полупрозрачными, способными к парению. Фёдоров, участвуя в золотой литургии, стремился видеть в Троице бесконечное единство, ибо бремя раздробленности чрезвычайно: она — во всём, и наука не может сиятельно объединиться из-за оного, и… тень Вавилонской башни лежит на всех-всех…
На потрете работы Л. Пастернака (на фото) Фёдоров предстаёт несколько лукавым мудрецом, с раздвоенной на манер Гутенберга бородкой… Книги — фоном, хотя они были ядром его жизни, но здесь — не книжный портрет. Фёдоров писал о библиотечном деле, вовсе не предлагая заменить мир библиотекой, как потом — робкий Борхес, никогда бы не дерзнувший восстать на смерть. Фёдоров дерзнул, как Циолковский дерзнул заявить, что бездны космоса вполне доступны человеку. Но Фёдоров, аскет, библиотекарь и мистик, обходился без дерзновения — плавно и неспешно вводя гипотетических читателей в тело темы: она ведь воздушна… Одно дело заявить, как Бехтерев: Смерти нет! Другое — деятельно осуществлять планомерную борьбу с нею, величественной, если верить стиху Баратынского:
Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя,
Не ополчу её косой.
О дочь верховного Эфира!
О светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.
Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твоё храненье всемогущий
Его устройство поручил.
Согласно великим формулам поэзии Баратынского, её не нужно преодолевать. Но Фёдоров вступает в спор с поэтом, сам будучи поэтом философии: космического колера. Космос духа как-то соотносится с бездонным и бесконечным пространством, хотя люди и не знают как; Фёдоров, перерастая человеческое состояние, возможно, знал, намекая на эту связь в иных эпизодах своих сочинений.
Постоянно писал. Раздавал большую часть жалованья стипендиатам; питаясь хлебом и чаем, живя в тесной комнатушке, сон встречая на сундуке. Встаёт с него: бодрый и свежий — готовый к рукописям, новым их порциям, бумаги, распростёртые на столе, ждут его. Он встаёт, но дверь внезапно открывается и входит Кьеркегор: тонкий и изящный, владеющий интернациональным языком мысли. Не присаживаясь, заявит: «Даже если б необходим был единственный человек для существования ада, я согласен быть им…» — Лицо его, датчанина, как застывший взрыв, пришедший из ниоткуда.
— Не надо ада, — по-лисьи улыбаясь, ответит Фёдоров. — Нужно — всеобщее усилие воскрешения, и тогда будет рай на земле…
А Кьеркегор вдруг превращается в тяжёлого, тяжелостопного, тяжелодумающего Гегеля: сам как массив мысли. Угловатой, способной задавить своею… правдой…
Три положения Гегеля, три мощных камня его диалектики, и вещь в себе Канта, выглядывающего из-за гегелевского плеча, хорошо объясняют жизнь…
— Я согласен, — говорит Фёдоров. — Но это — обыденность, а нужно такое высветление человека, чтобы став прозрачным и лёгким, он не ведал больше свинцовых темнот жизни.
Все растаяли. Остаются чистые листы бумаги и необычайный свет, исходящий от образа, философии, сложности и величия такого маленького телом, сохлого старичка Фёдорова, объявившего войну смерти.