Не переодеваясь из школьной одежды в домашнюю – не до этого – Максим сел на кровать, которую утром с особой аккуратностью заправил, и позвонил маме. Потом отцу. Потом, – наверное, уже в десятый раз – Насте. Их телефоны точно сговорились устроить против него бойкот. Гудки шли, но никто не отвечал.
Бабушка за стеной что-то энергично бубнила. Максим не прислушивался, но её слова всё равно как-то ухитрились проникнуть ему в уши.
– Она, поди, к нему и пошла. Начали, поди, ругаться. Она же вон кака психована стала, – с выражением озвучивала бабушка свои бредни невидимому собеседнику. – А он, можа, треснул ей да и зашиб. Много ли ей надо, она же совсем бессильная стала. А можа, и удавил, бугай. Спрячет где-нибудь, и не найдёшь…
Ужас медвежьими лапами ухватил Максима за плечи. Он еле сдержался, чтобы не крикнуть бабушке: «Заткнись ты!» – и не запустить чем-нибудь увесистым в стену.
Находиться в неизвестности, к тому же один на один с полусвихнувшейся старухой, было невыносимо, но куда идти, кому ещё позвонить, он не знал. Пробежаться по магазинам и поспрашивать, не заходила ли мама, и если заходила, то не говорила ли, куда собиралась пойти потом? Или сгонять к отцу на пилораму, узнать, какие документы ему так срочно понадобились? А вдруг окажется, что он зря переполошился? Может, мама зашла к каким-нибудь знакомым и засиделась у них. Может, отец полис или карточку пластиковую забыл, когда мама его выгнала, и заехал забрать, просто так совпало, что её не было дома. А Настя… Может, ей вообще позвонила какая-нибудь завистница, наговорила про него, Максима, всяких гадостей, чтобы их поссорить, она поверила и убежала, и не отвечает поэтому…
Уговаривая себя не пороть горячку, Максим переоделся, поставил чайник, и пока тот грелся, натаскал с улицы дров, принёс ведро угля на вечер. Обед мама не приготовила, и со вчерашнего вечера поесть ничего не осталось, но это было не страшно, он заварил себе лапшу, а бабушке – кашу, не требующую варки. В последнее время эти блюда прочно вошли в их рацион.
Когда он принёс бабушке тарелку с кашей, она вместо благодарности злобно ткнула в его сторону острым, выступающим вперёд подбородком:
– Ты собираешься мать разыскивать или нет?
– Что ты докопалась до меня! – не выдержал Максим. – Где мне её искать?!
– Дак надо же чё-то делать! В милицию, можа, сходить. Были бы у меня ноги, я бы уже всю деревню оббежала! И как только у тебя душа об матери не болит?
С таким трудом утихомиренная душа Максима, выболевшая за эти два месяца настолько, что в ней живого места не осталось, от бабушкиного незаслуженного упрёка заныла с новой силой.
– Ешь! – Саданув ложкой о старый полированный стол, он поспешил уйти, унести свою измученную душу, словно раскричавшегося младенца, чтобы убаюкать, успокоить в кухонном одиночестве.
«Может, ещё немного, и мама придёт», – сказал он ей, усаживаясь за стол перед тарелкой с лапшой, запах которой с каждым разом казался всё противнее, и сразу же сам себе поверил. Обязательно так и будет, нужно просто набраться терпения и подождать.
Но после лапши мама не пришла.
«Ещё пятнадцать минут», – пообещал Максим, а чтобы эти пятнадцать минут прошли быстрее, «включил душе мультики» – зашёл в «Тик Ток». Потом были ещё пятнадцать минут. И ещё. А потом душа перестала верить ему. Из ребёнка она превратилась в бабушку и стала требовать: «Вот чё ты сидишь? Надо же чё-то делать!» Бабушке можно было нагрубить или, в конце концов, заткнуть уши, а от души отделаться невозможно. Ещё раз, впрочем, уже совсем без надежды, Максим позвонил маме, отцу и Насте, оделся и вышел на улицу.
***
Серое полотно облаков хмуро висело над деревней. «Кто-нибудь, объясните мне, что происходит!» – хотелось закричать Максиму от отчаяния, закричать прямо в небо, бросить в него этот крик, будто камень, прорвать его тугую парусину, чтобы хоть немного света, ясности пролилось сюда, в этот невыносимый день.
Куда пойти? К отцу на пилораму? Не ходить же, в самом деле, из дома в дом, из магазина в магазин. Только и от отца не известно будет ли помощь. Может, отмахнётся, как в прошлый раз. А Максиму и обосновать свою тревогу нечем. Жалко, что нельзя другому человеку дать почувствовать, что чувствуешь ты. Так людям намного проще было бы понимать друг друга.
В переулке, соединяющем его улицу с той, которая дальним концом упиралась в отцовскую пилораму, Максим неожиданно встретил Кристинку. Она спускалась с крыльца почты, держа в руке небольшой пакетик, и, увидев Максима, настороженно, будто даже с испугом, замерла.
– Что? – не понял он. – Что ты так на меня смотришь?
Кристинка пришла в себя, по своему обыкновению, растеряно захлопала ресницами.
– Ты до Насти дозвонилась?
– Нет…
– Что там у неё могло такого произойти? – Максим с досадой пнул снежный комок, подкатившийся к носку ботинка.
Кристинка недоверчиво просверлила его взглядом:
– Ты ещё не знаешь?
– Чего не знаю?
– Ну… про твою мать…
Максим почувствовал, как тревога, та, что упорно преследовала его с утра, навалилась всей тяжестью и удушающим захватом сзади сдавила горло.
– Про мою… мать? – выдавил он с трудом.
Кристинка ещё глубже ввинтила в него взгляд:
– Правда ничего не знаешь?
– Да говорю же, нет! Пришёл домой, дома никого. Звоню, звоню, никто не отвечает…
Кристинка поморгала и, наконец, решилась:
– Ну… она же это… с ума сошла.