В июне 2000 года в МДМ перед выступлением группы Royal Hunt я увидел такую картину. В фойе стоит Сергей Воронов, ожидая, как и все, начала концерта, а мимо него взад-вперед ходит мужчина средних лет, потягивая пиво. Он старательно вглядывается в музыканта, а на лице отражается напряженная работа по опознаванию. Вдруг мужчина расплывается в улыбке – наконец, вспомнил! – подходит к Воронову и радостно говорит:
– Арутюнов?
– Вообще-то, я Воронов, – спокойно, но с достоинством произносит руководитель «Кроссроудз».
Мужчина смутился и сразу отошел, а я, подойдя к музыканту, сказал:
– По крайней мере, Сергей, он точно определил вашу жанровую принадлежность. Он же не сказал: «Саруханов» или «Никольский». Он промахнулся, но в рамках блюза.
Воронов усмехнулся – мол, с кем только меня не путали.
Концерт прошел, группа Royal Hunt мне не особо понравилась, зато с Сергеем я договорился об интервью для «Московской правды», был и повод – десятилетие «Кроссроудз». На следующий день мы уже беседовали в «Би Би Кинге».
– Сергей, как тебя занесло в рок-музыку? Берлинское детство сказалось?
– Нет, в детстве я больше всего любил рисовать. Мы жили не при посольстве, а в другом районе, и каждое утро я ехал в школу на автобусе. Старшие ребята там менялись дисками, передо мной проходили T.Rex, Роллинг Стоунз и другие. У половины учеников папы имели возможность ездить в Западный Берлин, там они покупали своим детям хорошую музыку. Главным местом в автобусе был задний ряд, там сидели самые крутые. И я все время был в гуще разговоров про Фрэнка Заппу, Битлз, Роллинг Стоунз, все это откладывалось. Но активно что-то воспринимать я начал лет в 10. Слушал западногерманское радио, там отличную музыку крутили. К 11 годам я дорос до просьбы купить мне гитару. Мне ее купили – семиструнную, шиховского завода. Я дружил с немцами, которые жили в нашем районе, мой главный друг был Андрей Краузе. Самые длинные в районе волосы были у него, почти до пояса. У него была своя квартира и масса записей на бобинах – весь на тот момент Pink Floyd, весь Jethro Tull, весь Deep Purple и т. д. Не было только Puhdys, потому что в нашей компании слушать Puhdys считалось западло. Ему было 17, мне 14, я слушал очень много – радио, телевизор, у Андрея мы сидели постоянно. Выпивали, курили и слушали музыку. Я влюбился в эту длинноволосую берлинскую тусовку. Хиппи их нельзя было назвать, потому что они все где-то работали. Это были люди гордые, спокойные, наркотиков не было в то время. Я был там самый молодой. Но я подделал документ – мой старший брат отдал мне свой студенческий билет, я вставил свою фотографию, нарисовал печать и вставил его в мутную обложку. И когда мне было 15 лет, мне вдруг исполнилось 17. И вот такие мирные банды ездили в разные районы Берлина, где играли рок-группы. Обычно они исполняли вещи Роллинг Стоунз, UFO, Bad Company, Grand Funk, Линденберга.
– То есть в ГДР не было запрета на рок-музыку?
– Не было, там был только негласный запрет на западные радио и телевидение, но люди, которые хотели слушать нормальную музыку, клали на это. Мне повезло, что я мог слушать все, что выходило тогда, сразу, а не через пять лет. А на дискотеках играть рок не запрещали – пожалуйста, играй, что угодно, надевай драные джинсы, напивайся.
– И что тебе больше всего нравилось из этого музыкального потока?
– Тогда постепенно начали вылупляться, как маленькие птенчики, определенные пристрастия – Джонни Уинтер, Джон Мэйолл. К остальным я стал спокойнее относиться. Пытался играть блюз на гитаре. Я часто бывал в общежитии Гумбольдтского университета, имея студенческий билет, у меня там была масса друзей, причем все были значительно старше. Через них я познакомился с Романом Руновичем, основателем первой польской рок-группы Romuald & Roman, который тогда жил в Берлине. Мы подружились, он подарил мне пластинку Мадди Уотерса. Когда я ее послушал, все связалось воедино, меня осенило – вот, оказывается, откуда все. Роман показал мне, как играть слайдом, показал всякие риффы, научил песне Got My Mojo Working. У меня уже была классическая гитара Musima, я ее купил за сто двадцать марок, это были большие деньги. Мои родители не давили на меня, но и не спонсировали мои музыкальные увлечения.
– Твой папа, если не ошибаюсь, был берлинским корреспондентом «Правды»?
– Да, а до этого он был самым молодым главным редактором «Комсомольской правды», потом его сослали в Берлин. Для меня это было здорово, для него нет. Обычно журналисты приезжали на пять лет и уезжали, а он просидел там четырнадцать лет, пока Суслов не умер. Хотя Расул Гамзатов и многие другие ходили и требовали вернуть его, но Суслов клал все бумаги в корзину.
– Значит, родители не запрещали, но и не спонсировали?
– Да. Мама любила Синатру, Адамо, Пола Анку, поэтому к моим увлечениям относилась лояльно. Она хорошо знала английский язык, итальянский, немецкому быстро научилась, языковые способности у меня от нее. Папа за четырнадцать лет так и не выучил нормально немецкий. Он учил его еще в Ленинграде в блокаду, неприязнь осталась.
– Как у тебя складывалось после возвращения в Москву?
– Приехал я в 1978 году, окончив школу. У меня была идея поступать в Строгановку или в Суриковское училище, хотел стать художником. Мой дед по маме, которого я не знал, к сожалению, лично, был скульптором – известный осетинский скульптор Сосланбек Тавасиев, автор памятника поэту Коста Хетагурову во Владикавказе. Наверное, художественные задатки от него пошли. Но я не поступил, комиссии не понравилась моя графическая работа – ядерный взрыв, шапка которого разделяется пополам летящим пацификом на цепочке. Я понял, что если не поступлю на следующий год, то придется идти в армию, чего я не хотел. Пацифик ведь не случайно был нарисован. Это сейчас модно стало его носить, а я с ним ходил еще в Берлине, в детстве и юности, он был для меня совсем не абстракцией. И я пошел по легкому пути – в Иняз. У меня был хороший аттестат, немецкий язык как родной. Думал, потом, если что, брошу, но если человек куда-то идет, то все. А в 1979 мы встретились с Колей Арутюновым и начали играть.
– Это уже была «Лига блюза»?
– Она так не называлась тогда, названия еще не было. С Колей меня познакомил Сергей Мнацаканов, сын политобозревателя, наш общий друг, которого я знаю с 1968 года – в Берлине мы жили на одной улице. Он был заядлый меломан, обладал огромной коллекцией пластинок. Я хотел играть блюз, а Коля говорил – конечно, но давай сейчас сыграем Элиса Купера пару вещей. Я – но хотя бы Jumping Jack Flash мы можем сыграть? Он – чуть попозже. В итоге я перестал ходить на репетиции. После меня туда пришел Миша Савкин, он говорит, что придумал название «Лига блюза» году в 1981, но пусть сами решают. В 1994 году Коля сказал, что «Лиге блюза» 15 лет. Раз сказал, значит так. У нас с ним сейчас нормальные, дружеские отношения, не хочется их портить.
– И каждый пошел своею дорогой…
– Да. Я думал, что мне делать, учился в институте, ходил в широкополой шляпе. Какое-то время я вел вечера отдыха в клубе «Колизей», президентом которого был Мнацаканов. Вечера заключались в том, что люди плясали под рок-музыку, а я проводил конкурсы на узнавание песни, с призами в виде бутылки шампанского, пива или пластинки. Там я познакомился с Ивкой, она же Жанна Агузарова. В 1985 году была ее свадьба, туда Липницкий привез Костю Кинчева и Сашу Башлачева. Мы поиграли. Саша пел свои песни, я подыгрывал на гитаре, делал вставки. Мне это слегка напоминало Dire Straits. Все решили, что нам надо сделать проект, мы даже репетировали на даче у Липницкого, где была студия и база «Звуков Му». Я тогда уже работал на Radio Moskau. Как-то в 1986 году на эту дачу приехал Стас Намин с командой, мы начали джемовать, после чего он говорит: «Давай я возьму тебя на ставку. Сначала небольшую – 7.50, но очень быстро она удвоится. За один выход будешь получать 15 рублей! Причем играть ту музыку, которую хочешь». Я подумал и стал участником «Группы Стаса Намина». В том же году мы в Америку поехали с шоу Peace Child, это детский спектакль, очень трогательный.
– Как тебе работалось у Стаса?
– Поначалу были сложности. Яна Яненкова, основного гитариста, не пустили в Америку, и нам с Сашей Соличем пришлось в короткий срок выучить все гитарные партии. Половину он выучил, половину я, аранжировки были на две гитары. Он там – все пальцы в кровь, ведь на басу одно дело, а на гитаре другое, там подтяжки, струны прямо в пальцы. Солич, кстати, прекрасный музыкант, и я ему благодарен очень. Я играл в любительских командах, и мне казалось, что у меня все отлично. А тут профессиональная группа. Мне Саша говорит: «Знаешь, ты не очень ритмично играешь». Я говорю: «Я – не ритмично?!!» Он: «Понимаешь, вместе надо играть. Не ты один, а вместе с барабанами и бас-гитарой». Он мне открыл глаза на это. Я стал заниматься, разобрался с ритмом. А Яна не пустили потому, что он работал на военном заводе в Ступино, у него допуск был, и должно было пройти пять лет. Стас ведь великий комбинатор. Взяв меня, он подстраховался, чтобы был запасной гитарист. Мы поездили по Америке, везде принимали отлично, я там познакомился с музыкантами, которых прежде не мечтал даже увидеть. Мы ездили и в Японию на фестиваль Japan Aid.
– Потом было второе пришествие в «Лигу блюза»?
– Да, ненадолго. У нас была с Колей историческая встреча, он пришел ко мне на Полянку, где я жил тогда, мы выпили бутылку водки, обсудили все вопросы – состав, база, аппаратура и т. д. Название оставили старое – «Лига блюза», Стасу оно нравилось, группа была в его центре. Год поиграли, а в 1990 появились «Кроссроудз».
– Кто оказал на тебя наибольшее влияние в блюзе?
– Наверное, Мадди Уотерс. В меньшей степени Роберт Джонсон, потому что его вещи мы играем по-другому, не так, как он сам или как Клэптон.
– Кстати, тебе не странно, что Клэптон последние лет двадцать играет полупопсовую музыку, которая не идет ни в какое сравнение с тем, что он делал в Cream или Bluesbreakers?
– Ничего страшного в этом нет. Это приобщает все больше людей к блюзу, хотя бы таким образом. Все, что бы он ни играл, будет звучать блюзово. Потом, как можно осуждать человека за то, что он написал такие песни и хочет их спеть? В Cream он мочил так, что мало не покажется. Но человек меняется, он не может всю жизнь так мочить. Такую музыку сейчас нельзя играть. Невозможно, чтобы гитара, барабаны и бас играли соло одновременно, это не пройдет уже. А тогда это было органично.
– Как ты объяснишь, что ритм-энд-блюзом (R&B) теперь называют совсем другой стиль?
– Сейчас ритм-энд-блюз – это чуть ли не рэп. На Grammy Awards лучшие R&B музыканты – Boyz II Men. Весь попсовый соул теперь R&B. Я не знаю, почему они так решили. А если посмотреть любой блюзовый сайт, то там пишут – Chicago blues, Electric blues, просто blues, но термин R&B в контексте блюза уже давно не встречается – с тех пор, как они взяли его себе.
– Что из современного блюза ты любишь слушать?
– Хороший саундтрек к фильму Blues Brothers 2000. Мэтт Мерфи там отличную вещь сделал – Blues Don’t Bother Me. А вот поклонником Стиви Рэя Вона я не стал. Когда я был в Америке года два назад, мы встречались с Сергеем Дюжиковым, которого в 1998 году признали лучшим инструменталистом Сан-Диего, он ушел в кантри-блюз. Он сказал тогда: «Ты правильно сделал, что стал играть эту музыку. Я сейчас влюбился в нее. Только меня раздражает одна вещь – здесь все блюзовые гитаристы пытаются играть, как Стиви Рэй Вон, от этого тошнит». Меня тоже это раздражает, в Москве много блюзовых команд, мне кассеты присылают, чтобы играть в «Би Би Кинге». Против поклонников Вона я ничего не имею, но когда пытаются так же играть – зачем? А Серега большой любитель Стиви Рэя, он даже на одиннадцатые струны перешел из-за этого.
– Есть в мире музыканты, с кем тебе хотелось бы сыграть?
– Пока мне удалось только с Blues Brothers сыграть, на открытии House of Blues в Чикаго. Еще с Ноэлом Реддингом, когда он в Москву приезжал на открытие «Ритм-блюз кафе».
– А Митч Митчел сейчас играет?
– Я спрашивал у Ноэла, он говорит, что играет иногда. Вот с ним я бы сыграл с удовольствием. У меня была идея его найти, но Ноэл говорит, что он играет только в Англии, больше никуда не ездит.
– Как ты думаешь, если бы наши радио и телевидение вдруг стали давать не только попсу, но и другие жанры – рок, блюз, джаз, этнику, классику – люди стали бы слушать, или все равно просили бы только попсу?
– Думаю, что определенный процент населения стал бы, но большинство просило бы попсу. Потому что к другому не приучено, так исторически сложилось. Все определяют СМИ, это еще с советских времен тянется. Какую у нас передавали эстраду – Modern Talking, итальянцев, а из американской музыки был известен только певец из ГДР Дин Рид. Естественно, я не люблю попсу. Тексты там чудовищные, о музыке даже не говорю. Это издевательство над русским языком. «Ты нашел моложе меня». А кого нашел, где подчиненное обстоятельство? Пишут так же, как говорят. Меня попсовики иногда упрекают – мол, почему вы не поете по-русски. А я отвечаю – язык, на котором вы поете, тоже нельзя назвать русским.
– У нас многие до сих пор считают, что блюз – это медленный танец, как писали, в свое время, на пластинках апрелевского завода. Ты не сталкивался с этим?
– Да, многие считают, что блюз – это медленно и грустно. Например, в такси едешь, водитель говорит – «Где-то я тебя видел, ты не музыкант?» – «Музыкант». – «А что играешь?» – «Блюз». – «А, блюзы? Я это тоже люблю». И при этом думает, в лучшем случае, о Крисе Ри. Эстрадные и рок-н-рольные баллады принимают за блюз. Среди молодежи многие не знали, что есть такая музыка, думали – есть блюз, но хэви-метал лучше, а потом послушали и поняли, что это, в общем, одно и то же. Просто хэви-метал – это экстремальное и более угрюмое выражение блюзовых риффов. А блюз – веселый и естественный, абсолютно живой, без пафоса.
– Какова, на твой взгляд, судьба блюза у нас в стране?
– Появилось много хороших групп, но нет культуры джема, я это годами говорю. Когда на сцене много музыкантов, никто не хочет остановиться. Все хотят вылезти. Я на закрытии «Блюз Саммита» перед общим джемом говорю: «Ребят, я буду рулить. Если надо тише, будет тише. И покажу пальцем – ты, ты, ты». Но, все равно, в бардак переросло. Потому что все накатили. Блюзовая аудитория выросла за эти годы, но без поддержки СМИ информационный голод остается. Продюсерам невыгодно раскручивать самостоятельно мыслящих музыкантов, им проще взять мальчиков с улицы и на них зарабатывать. Мы, например, работаем без продюсера. Блюз может стать более массовым, но я не уверен, что это нужно. Его все равно не пускают на радио и телевидение. Уровень современной музыки в нашей стране падает, но это устраивает основную массу людей, а также продюсеров и исполнителей этой музыки. Может быть, свет в конце тоннеля есть, но тоннель очень длинный будет.
