Как и большинство горцев Восточной Грузии, пшавы - видимо, наследники цанаров. Но им повезло жить не на гиблых высотах, а в тёплых лесах у подножья гор. О былом единстве напоминает забытый ныне термин Пховия, до 13 века означавший земли пшавов и хевсуров. Известно, что у Святой Нины в 4 веке проповеди тут не задались, а вот у царя с его армией христианизация пховцев пошла куда как лучше. В 1210-12 годах войско уже царицы Тамары подавило масштабное восстание горцев, причём причины его объяснить хронисты себя не утруждали: дикари же, вот и восстают!
Разгром Пховии стал и последним её упоминанием, а появившаяся в хрониках пару-тройку веков спустя Пшавия (явно то же слово, но с другим говором!) выглядела уже совсем иначе. Во-первых, только здесь на всём Восточном Кавказе не найти горских башен: после их разрушения войсками Тамары, пшавы, подобно адыгам или гребенским казакам, сделали ставку на мобильную войну, расселившись в лесах мелкими хуторами, которые легко бросали в случае угроз.
Во-вторых, как и весь Кавказ, к концу 15 века пшавы вернулись в язычество, превратив в джвари (святилища) построенные Тамарой церкви. Ну а главное - пшавы поняли, что с царями лучшим дружить, и где-то с 17 века образовали симбиоз с Кахетией: Алазанская долина стала их зимними пастбищами, а царь в случае ЧЕГО всегда мог укрыться в горах. Но при этом жили пшавы вольно, а главным злодеем их фольклора сделался арагвинский эристав Зураб Сидамонидзе, в 1620-х годах пытавшийся утвердить свою власть в горах и разрушить джвари: говорят, и теперь не забыты пшавские песни о партизанской войне и плясках до упаду при известии о гибели Зураба.
Кахетинцы в этом плане понимали горцев лучше: в 1659 году пшавы не последнюю роль сыграли в героическом Бахтрионском восстании, поднятом несколькими эриставами (в первую очередь - с Ксани) против шаха Аббаса II. Вот только встали горцы не "за родину святую, за веру православную", а... за те самые зимние пастбища, которые шах вознамерился отдать своей опоре - кочевым азербайджанцам: с их резни пшавами и начался мятеж. Ну а во все остальные века пшавы постоянно воевали с соседями, в первую очередь хевсурами и кистинами (закавказскими чеченцами), надёжно прикрывая от них Тбилиси.
В целом, пшавы кажутся мне жизнелюбивым народом, которому горская удаль - не культ, а средство: если в нынешней Грузии живёт около 7 тыс. мохевцев и 10 тыс. хевсуров, то пшавов, в основном в городах - от 30 до 50 тысяч.
Ну а главный "бренд" пшавской этнографии - цацлоба, весьма неожиданный на суровом Кавказе обычай. Суть его в том, что пшавские девушки могли заводить добрачные платонические отношения с мужчинами в дальнем кровном родстве. Как минимум, цацлоба дозволяла им вместе гулять, вести беседы и оставаться наедине, а вот дальше начинается романтизация.
Одни пишут, что цацлоба допускала почти всё, кроме собственно секса - цацли могли обниматься, спать на одной кровати, купаться голышом и чуть ли не совершать околоэротические ласки, лишь бы девственность не нарушать. Другие - напротив, что цацлоба подразумевала строгое табу даже на прикосновение, а ночь на одной кровати являла собой испытание, в котором обнажён был лишь положенный между цацли кинжал.
И уединившись в лесной чаще или одинокой сакле, вдали от чужих глаз цацли могли позволить себе многое. Но самой правдоподобной мне видится гипотеза, что цацлоба - это древняя, расширенная версия того обычая, от которого на остальном Кавказе осталось куначество. Она не зря допускалась лишь в пределах кровного родства, а цацли продолжали дружить и после свадеб: просто кровные союзы о взаимопомощи когда-то могли заключать не только двое мужчин, и в цацлобе горец как бы брал пожизненное шефство над односельчанкой, особенно актуальное, если у той братьев нет.
Доисламский Кавказ вообще был совершенно другим, и разные его осколки сохранились у разных народов...
Ну а на кадре выше - не просто горец с семейством, а Лука Разикашвили, более известный как Важа Пшавела (на местном дилаекте Сын Пшавов) - писатель конца 19 века, один из столпов грузинской литературы. Он действительно был родом из Пшавии, села Чаргали километрах в 30 от начала дороги, и более того - жил горцем, вернувшись туда после всех семинарий, курсов и учительства на старости лет. Познакомиться с пшавской культурой я решил в его доме:
От поворота это около 4 километров через корявый, необычайно старый лес, заботливо расчищенный от кустов и валежника. Чаргали тянется почти все эти 4 километра, но догадаться об этом нелегко - вместо улиц села из леса то и дело показывается домик с участком.
И тем удивительнее за очередным поворотом вдруг обнаружить ТАКОЕ.
В 1961 году, к 100-летию поэта, в горной глуши появился целый комплекс с музеем и памятником.
Здание венчает Раненый Орёл: в коротком стихотворении он погибает в бою с воронами, которые никогда бы не подступили к нему, пока он был цел. Конечно, современники нашли в этом аллегорию Грузии:
Впечатляет сам феномен писателей, которые родились в фактическом Средневековье горных аулов, обучались и творили в Новое время, а изучались и интерпретировались - в новейшее. Кровная месть, куначество, гостеприимство и прочие законы гор - если Лермонтов и Толстой видели это глазами пришельцев, то Важа Пшавела, Александр Казбеги из Степанцминды, Коста Хетагурова из Двалетии - напротив, среди всего этого начинали жизнь, и лишь позже узнавали мир, живущий по другим законам.
Больше для галочки я походил по холодным, осыпающимся залам, смотрительницы которых несказанно обрадовались гостю из Москвы. Для самих грузин же это весьма популярная достопримечательность, куда при нас непрерывно ехали семьи и небольшие группы:
Нас подвезла от поворота интеллигентная чета из Тбилиси. В музее женщина сказала нам:
-Важа Пшавела владел разными языками. Однажды он встретил в горах француза, который пытался спрашивать у него дорогу на ломанном грузинском. И был удивлён, когда горец вдруг ответил ему на хорошем французском.
-Зато сейчас этим никого не удивишь... В том же Шатили [дело было на обратном пути] все владеют английским.
-И никто - русским, - с болью вздохнула грузинка, - 30 лет ОНИ делали всё, чтобы нас рассорить, оборвать все связи, отдалить друг от друга.
-Ладно... - попытался успокоить я её, - Я видел, что под Крестовым перевалом строится огромный тоннель в сторону России. Может, есть надежда.
В целом же для иностранца, не знакомого с поэзией Важи, музей не слишком информативен, да и состояние его, мягко говоря, удручает:
Совсем иное дело - собственно дом-музей на другой стороне ручья, для меня ставший просто саклей зажиточного пшавинца:
Вполне типичное устройство - длинная веранда, за дверью прихожая с земляным полом:
Справа - женская комната, где мать семейства готовила, шила, растила. Причём порой - одновременно: особенно впечатлила качель-маслобойка:
Почти так же были устроены чеченские и черкесские (у тех комнаты имели разные входы с веранды) сакли, а грузина выдают рог для застолий и вкопанный в землю квеври (кувшин для вина):
Слева - мужская комната, где горец отдыхал между битв ("вдруг война, а я уставший" - тут не шутка!) и выгонов скота, принимал кунаков и гостей. Пожалуй, главное отличие комнаты горца-поэта - столик с огромной свечой:
И камин тут признак достатка - чаще был только очаг, а со вспышкой я снимал не случайно - в сакле довольно темно. На стене - ружьё и музыкальный инструмент, официально конечно же пандури, а по факту скорее чеченский дачиг-пондар - у традиционных грузинских пандури те же три струны, но формы более округлые. И в этих двух предметах - весь горский Кавказ с его вечной войной и всеобщим культурным обменом:
Если стоять к дому лицом - справа под старым деревом можно увидеть амбарчик, наполовину вкопанный в склон:
А в нём в три росчерка всё горское хозяйство - загон для баранов, колода для пчёл и плуг и жернова для примитивного, в 19 веке уже не покрывавшего местные потребности, земледелия на клочках ровной земли.
С другой стороны - родник и могила, но не самого Луки Павлович (старый поэт в 1915 году заболел воспалением лёгких, сумел спуститься в Тифлис, где умер и был похоронен), а первого хранителя музея.
...Следующий поворот в верховья Пшавской Арагвы ведёт в Уканапшави, то есть Тыловую Пшавию, глухое ущелье, на 17 километрах которого живёт полсотни человек. Его открывает село Шуапхо, судя по названию (Центр-Пхо) заставшее ещё Пховию и традиционно слывшее столицей пшавов. Ещё дальше в старом лесу скрываются два самых чтимых джвари, - Иасхари и Лашари, - в которые превратились построенные указом царицы Тамары часовни. Но добираться туда тяжело (что автостопом, что своими колёсами по гравийке), очевидных троп к святилищам нет и местные их не подскажут, и я решил не связываться.
А за неимением иной этнографии - сфоткал даже сувенирный киоск с как бы пшавским геометричными узорами.