Североморец

«Я хотел бы ветpом быть и над землей лететь
К солнцу в снегах.
Я хотел бы в небе спать и сны о нем смотpеть,
Сны в облаках.

Hо, ты сказала мне:
"Это мечты,
И ничего в них нет,"
Вот и все,
что сказала мне ты.»

1994 год, я, пятиклашка, в детском лагере «Североморец» под Геленджиком.

Я помню постоянную высокую влажность, на столько высокую, что в первое время было непривычно лежать на влажном постельном белье. В прикроватных тумбах, если не перебирать одежду она иногда шла плесенью. Детский лагерь был к тому времени разделен на две половины, одну жилую, вторую законсервированную как память о богатом советском наследии. Детей было не меньше, а вот бюджета у ВМФ уже такого не было.

Любимые прогулки с другом по опустевшей второй половине как в реликтовом городе. Мы заглядывали в темные окна, качались на заржавевших качелях, смотрели советскую мозаику на стенах и слушали тишину прошлого. Рядом море, чуть дальше от заброшенной части лагеря, на границе взлетной полосы аэропорта были «голубые дорожки». Узенькие бетонные дорожки начинались в паре метров от берега под водой и шли по дну на десятки метров, предназначение их мне не понятно до сих пор. Мы открыли их, когда однажды поздно вечером сбежали с лагеря, пройдя через темную заброшенную половину, пролезли через дыру в рябице забора и попали на взлетную полосу аэропорта. Разлинованный асфальт заканчивался у самого обрыва, уходящего в море. Мы сначала сидели на краю, болтая ногами, а потом улеглись на теплый, разогретый за день асфальт и смотрели в небо.

В небе мерцали мириады звезд и вдруг, небольшая горстка их начала двигаться, все быстрее и быстрее, как будто приближаясь. Мы замолчали и остолбенело смотрели на них. Еще пара мгновений и движущиеся звезды материализовались в белый корпус пассажирского самолета. Он грозно давил сверху на нас своим весом приближаясь все ближе и вскоре с ревом пронесся буквально в паре десятков метров над нашими головами. Это было феерично. Впечатлений масса. Мы долго ждали следующий, но, не дождавшись, снова сели и продолжили смотреть в море.

Луна до конца проснулась и осветила словно дворовым фонарем берег моря. Вода была прозрачная и было видно, как от гальки берега в море уходят белые полосы. Мы спустились вниз и начали их искать, но те как будто пропали. Тогда мы полезли в воду, ныряли, и из глубины смотрели наверх, на звезды, на ночное белое Солнце. Под водой было светло и видно на десяток метров. И тут, рядом с нами были они – «голубые дорожки». Мы набирали больше воздуха и пытались доплыть по дну до самого конца, но они уходили все дальше и все глубже, словно в бесконечность. Мы вылезли из моря, когда уже весь лагерь спал, шли тихо, разговаривая шепотом. В воздухе запах хвои, йод моря, какофония сверчков. Воздух теплый, но свежий, когда мы вернулись в свой барак одежда была уже сухая.

По вечерам у нас были дискотеки, меня часто на белый танец звала синеглазая девочка старше меня на пару лет, она была чуть выше и крупнее. Она очень нежно меня обнимала в медленном танце и кажется пыталась поцеловать, от нее пахло женским теплом и уверенностью. После танца я сидел на трибуне напротив танцплощадки и молча в одиночестве смотрел на танцующих людей. На меня быстро нападала грусть, я шел на опустевшую набережную, ложился на широченную гранитную боковушку лестницы, спускавшейся к берегу. Лежал на ней и смотрел на море. Далеко в море перемигивались сухогрузы, чуть левее у горизонта всегда стоял военный корабль. Я смотрел на синие, маслянистые, словно жирная гуашь волны. Я смотрел на пепельные барашки у самых их кончиков и слышал за спиной эхо дискотеки:

«…Я хотел бы в небе спать и сны о нем смотpеть, Сны в облаках…»

Мне казалось, что я нахожусь на другой стороне Земного шара, в каком-то чуждом месте и лишь море напоминало мне о доме, дарило чувство клубка, ведущего к дому. Чувство одиночества и желания вернуться домой усиливалось и глаза резала соль. Я возвращался в барак, ложился на кровать, в голове ставя зарубку об еще одном пройденном дне, много раз пересчитывая у себя в голове количество оставшихся. Потом я долго боролся со сном, дожидаясь, когда все уснут, чтобы не стать очередной жертвой идиотских шуток типа «велосипед» или «зубная паста». Когда все вокруг утихало и был слышен многоголосый храп и сопения, я снимал сон с предохранителя и тут же проваливался в черную мглу забытья.

Мы все хотели привезти какой-то артефакт с моря. Особенно хотелось обзавестись чучелом маленького краба. С другом мы поймали парочку и придавив камушками оставили их у муравейника. План был воспользоваться «чисткой» черных мелких муравьев. На следующий день, по пути к морю, я нашел краба в последних отчаянных попытках сопротивления черному полчищу. Мне стало жутко от такого зверства, я снял камушек, отряхнул краба и сдул оставшихся «очистителей». Остаток своей жизни краб прожил в моем футляре с зубной пастой, вероятней всего и почил, приняв не менее жуткую смерть от фтора.

Как-то утром под предводительством пионер вожатого, мужчины, чуть старше выпускника университета, мы отправились небольшой группой на общественный пляж. Я был не по возрасту в старшем отряде, в основном учеников последних классов. Девочки, которые по половому развитию уже сильно опережали мальчиков, казались мне совсем взрослыми женщинами.

Старые пирсы, уходящие в море, поросшие мхами и ракушками, сверху второй ярус бетона. С нами поехали и срочники ВДВ, охранявшие детский лагерь – годы были неспокойные, в разгаре первая чеченская компания. Знакомство с ними произошло у меня в первый же день в лагере. В лагерь тогда мы приехали к вечеру, время ужина уже прошло и нас накормили творожной запеканкой и сладким чаем. От запеканки я отказался, приканчивая остатки родительского печенья в дорогу. Нас было всего несколько человек с Северодвинска, и мы сидели в пустой тихой столовой. На другой стороне длинного стола ужинали десантники, один, посмотрев, как я так и не притронулся к запеканке, спросил буду ли я ее есть, а получив отрицательный ответ, с радостью подвинул мою тарелку к себе и через два движения алюминиевой ложкой запеканка исчезла в его громадном теле. Понимая, что чем-то надо вознаградить меня он пододвинул громадную кастрюлю ко мне, я, привстав, заглянул внутрь. На дне кожура от абрикосов и остатки самого варенья. Я отказался от этого «добра». Тогда он, подумав, протянул мне здоровенную ладонь, в которой просто исчезла с концами моя, и сказал, что теперь я его друг, а значит никто в лагере не посмеет меня обидеть. Я молча кивнул головой в благодарность, он вернул себе кастрюлю с остатками варенья и заработал ложкой.

Ребята были просто громадные, а для меня школьника это были просто какие-то сверхлюди. Интеллектом они были не обезображены, поэтому с особой лихостью, вместо щучки они сигали в море со второго яруса плашмя громким хлопком, на радость обдавая всех брызгами. Красные как раки, глупые и счастливые. Кто-то из моего отряда, более опытные, не тратили время на прыжки, они лазили на глубине вдоль пирса и собирали мидий. Насобирали они по итогу два ведра, одно ведро тут же было поджарено на решетке и всеми распробовано, другое было оставлено на следующий день и благополучно стухло за ночь в бараке.

Почему-то хорошо запомнил одну девочку. Я всегда с детским восторгом и с мужским интересом смотрел на нее. Она была самая высокая, крупная, и, мне кажется, самой взрослой, но тем не менее самой женственной. У нее были длинные волосы и рыжие конопушки по всему лицу. Я помню ее пышную, в отличии от других девочек, грудь и салатовый откровенный купальник. Когда она вылезала из воды после прыжка, трусики спереди сползали и открывали густую кудрявую рыжую растительность. Она широко улыбалась, сверкая белыми зубами на солнце и кокетливо поправляла трусики.

Я так и не решился спрыгнуть как старшие со второго яруса, прыгнул с первого пару раз, после чего плавал рядом и смотрел на залихватские сальто и групповые прыжки срочников. По приезду в лагерь нас ждал поздний отдельный от всех обед.

По пути от барака к лагерной набережной в тени высоких сосен стоял небольшой ДК. Часто, проходя мимо я попадал на время репетиции. Входная дверь черного входа была настежь открыта, за ней студеная и сырая темнота. Из глубины:

«А я хочу
как ветеp петь,
И над землей лететь,
Hо так высока и так близка
Доpога в облака.»

Я стоял в тамбуре, опершись плечом об холодную крашеную стену. Смотрел в темноту и слушал музыку. На пороге смешивались запахи хвои с улицы и букет табака, пива, кожи с репетиции.

Воспитатели заставляли детей писать письма родителям, хотя бы одно за смену. Меня не заставляли, первое письмо я написал на следующий день по приезду, длинное, во всех подробностях своего бытия на чужбине. Далее письма отправлялись при первой же возможности, пока у меня не закончились конверты. Письма были длинные, тоскливые и грустные.

В середине смены родители прислали мне посылку. Классический фанерный ящик с папиным каллиграфическим почерком сверху. Внутри совместное родительское письмо и пакеты сладостей. Я съел пару конфет, парой угостил друзей, кто был рядом и прошумел звонок на обед. Когда я вернулся с обеда посылка пропала. Старшие сначала фальшиво посочувствовали, потом пожурили, что я «заныкал как крыса» и надо делиться. Кто поделил родительскую посылку я догадывался, но доказать ничего не мог. Вожатый на мою жалобу посетовал, что такие вещи надо сдавать ему на хранение, расследование он устраивать не будет. Было очень обидно, даже не за гору конфет, которых так все время хотелось в виду минимума сладкого в меню столовой. Скорее это было что-то личное, семейное, как будто отобрали ниточку связи с домом.

Родители в поездку дали мне не много денег на мелкие расходы. Деньги мы сразу сдали под роспись вожатому, когда было нужно приходили, говорили на что и расписывались под уже меньшей суммой в блокноте. Тратить их было особо некуда, небольшой магазинчик на территории лагеря, где из съестного было на выбор два вида печенья, шоколад и конфеты. Покупали в основном печенье, оно было самое дешевое и его было много, трудность была лишь с его последующим хранением от вороватых рук.

Рядом с территорией лагеря, за забором, на другой от взлетной полосы стороне был автокемпинг с домиками и шашлычная. Часто ароматные запахи долетали и до лагерной набережной. Раз-два в неделю я пролазил в дырку в сетчатом заборе, после обеда, чтобы не идти туда совсем голодным. Смысл был насладиться вкусом, а не утолить голод. Я брал либо эскимо, либо шашлык.

Помню, что мне всегда едва хватало на 100 грамм, но шашлычник, глядя на мальчика, едва выглядывающего из-за барной стойки, всегда накладывал в картонную тарелочку сильно побольше, а сверху приличную гору поджаренного ароматного лука. Я садился под ближайшими кустами и медленно, максимально растягивая удовольствие наслаждался каждым кусочком. Мне кажется я до сих пор чувствую его запах.

Напротив нашего барака стояла деревянная веранда, на которой происходили наши утренние и послеобеденные сборы группы. Мы сидели на полированных временем перилах, посередине нас вожатая. Мы обсуждали житейские вопросы, разбирали конфликты и просто рассуждали о жизни, задавая вопросы гораздо более опытной и мудрой в этом вожатой. Как-то раз свободная тема зашла про виды яичницы, советские дети были не шибко избалованы высокой кухней, поэтому больше чем яйца всмятку, вкрутую, с майонезом, глазунья и яичница с помидорами, да с салом никто ничего вспомнить не смог. Но всех удивила вожатая, рассказав, что где-то на Кавказе ела яичницу, которую тихонько поливают на разогретый шампур поворачивая его по кругу, тем самым получая что-то похожее на люля-кебаб. Вроде бы она называла это блюдо «азу».

Веранда была повидавшая не один десяток поколений, все столбы и доски крыши были испещрены надписями и автографами, а то и целыми посланиями через века. В основном это были «дембельские» надписи, детей и срочников. Я мало слушал пустую болтовню отряда, а внимательно изучал эти «наскальные» письмена. Внутри меня появлялась какая-то связь времен, и мысли, фантазии о том, где эти люди, кто они сейчас, как сложились их судьбы. Хотелось притронуться к такой надписи и считать всю жизнь человека, пробежаться по ней его глазами.

Однажды после утренней зарядки, один из моего отряда поймал ящерицу, кто был рядом по очереди аккуратно подержали ее в руках, погладили этого микроскопического предка динозавров, после чего вернули поймавшему. Тот быстрым движением руки отвернул и оторвал ей голову. На всеобщее изумление от такого изуверства он заявил, что она вредитель.

Как-то были пойманы и пару белок, одна все-таки смогла сбежать, другая была пару дней игрушкой в нашем блоке, пока не умерла, то ли от разрыва сердца, то ли от какой травмы, полученной, во время совсем не аккуратных игр с ней. Я помню эту взъерошенную мордочку и напуганные смоляные глаза. Было безумно, до слез жаль ее, но противопоставить что-то более старшим ребятам, я не мог.

Были и опасные игры. Игры с асфиксией. Когда тебя пробуждали пощечинами и тряской ты чувствовал скоротечную эйфорию. Наверное, каждый попробовал по разу. Через несколько дней на утреннем построении директор лагеря рассказал об опасности сего развлечения и потребовал от воспитателей усилить контроль и разъяснение в своих отрядах. Больше, по крайней мере в нашем отряде, этим никто не баловался.

Чувство голода отсутствовало у нас только в первый час после приема пищи. Жесткий график дня, свежий воздух и постоянная активность давали о себе знать. Да и калорийность пищи была посредственная. До приема изжога была такая, что хотелось затушить ее хоть зеленой подножной травой. Первые пару дней я держался подальше от лагерной пищи, брезгливо ковыряясь в тарелке. Через неделю ел по 2-3 порции за раз. Пару раз от обжорства меня рвало тут же у столовой. Со столовой в карманах мы несли «запрещенку» - черный хлеб. Если о нем случайно не забыть, то съедался он в ближайшие полчаса после. В остальное время мы добывали себе пищу как могли, а могли добыть только зеленую алчу. От кислоты которой морщило лицо, а потом сводило и желудок. Алча росла тут же, у столовой, кроны ее были высокие и густые.

В обязательном порядке каждый отряд, кроме самых младших, за смену должен был побывать на работах в столовой, один день на раздаче, это был самый приятный день – можно было набрать много свежего хлеба, а то и урвать порцию чего-то, что добавкой не выдавалось, да и работа была не пыльная. Второй день на чистке. Чистку все ненавидели. Через пару часов у громадного котла, в котором поместилось бы нас человек 5, пальцы разбухали так, что было страшно на них смотреть. А ножик в руках уже натирал мозоли. Чистить кубиком запрещалось, поэтому медленно и тоскливо мы работали качественно, как могли.

Однажды у нас была спартакиада, общий марафон, а потом эстафета. Как один из самых маленьких в отряде я бежал хуже всех, освистываемый и подгоняемый ругательствами. Когда я финишировал, про меня тут же все забыли, а ведь могли и побить, и от этого стало немного радостно. После эстафеты всем раздали по бутылочке минералки, после надоевшего столовского компота с сухофруктов она была как лимонад.

В последний день перед отъездом на площадке дискотеки, по ее окончании, разожгли громадный костер. Пламя уходило языками в самое небо, к звездам, а его отсвет гулял по нашим лицам. Когда мы расходились в полутьме по своим баракам вся аллея напротив администрации, сплошным ковром была покрыта медленно ползущими крупными «тарантулами». Арахнологов среди нас не было, поэтому совместный разум определил их так. Мы перешагивали, перепрыгивали по редким свободным островкам, где-то визжали девочки. «Бывалые» говорили, что так происходит всегда в ночь прощания с лагерем.

Спустя почти 20 лет, по дороге в Абхазию, я добрался до «Североморца», территория его стала еще меньше, а забор еще выше и серьезней. Я прошелся от КПП вдоль забора до самого моря, посмотрел через сетку с колючкой на бетонные лестницы и перила к морю, на буйки за которые никогда не заплывал, прислушался и сквозь белый шум детских голосов и вожатых, услышал, тихо, едва-едва различимое:

«Может быть, ты будешь ждать, а может быть и нет,
Дело твое.
Если вдpуг позвать меня захочешь в тишине,
Кpикни в окно.
Эй, где ты, ветеp мой, эй, где же ты.
И я веpнусь домой,
Даже с самой большой высоты.»

Но меня больше уже никто не звал…