Воспоминания войскового старшины Никиты Ивановича Вишневецкого
Проезжая 16 мая 1888 года от Новороссийска по Неберджаевскому ущелью, я невольно вспомнил, как 26 лет тому назад, каждый шаг этой местности отнимался нами у горцев (здесь натухайцы).
Дорого отдавали нам горцы свою родную землю, и дорого русский солдат и казак платили за нее своей кровью. Я вспомнил о славных защитниках Липкинского поста, павших геройскою смертью 4 сентября 1862 года. Место это позже горцами названо "местом смерти".
Геройский подвиг и славная смерть отдаются в сердце каждого русского человека, особливо бывшего в боях; но я чувствовал нечто большее, потому что всех этих героев мне пришлось видеть за полторы сутки до их славного конца.
Служил я тогда в пластунах. Возвращаясь с 14 пластунами с командировки, мы должны были войти в состав колонны, следовавшей из крымского укрепления в Новороссийск. Дойдя до Липкинского поста, мы остановились, чтобы часа два отдохнуть. С поста вышло человек 20 пластунов.
Я спросил: - Кто начальник поста? Мне отвечали: - Сотник Горбатко. Я был с ним некогда знаком. Мы встретились, как старые товарищи и вошли в его скромное жилище. К величайшему моему удивлению здесь была и жена его, с которой я познакомился.
Они пригласили меня отобедать, и за этой предсмертной трапезой Горбатко горько жаловался на неудовлетворительное укрепление поста. Устройство этого укрепления было настолько непрактично, что между поражаемым местом и укреплением могли проходить целые колонны, не только пешие, но и конные.
Горбатко жаловался также на слабую расчистку леса вокруг поста. Действительно, расчищенная площадь была так мала, что горцы, пользуясь прикрытием деревьев, кустарников и частью речного обрыва, могли свободно и безнаказанно бить пластунов по выбору, при первой возможности.
А между тем, этот пост имел очень важное назначение, именно - он должен был препятствовать неприятелю свободно выходить из левого ущелья, упирающегося в ущелье Неберджаевское.
Любезные хозяева несколько раз приглашали меня остаться с командой до следующего дня и присоединиться к другой колонне, которая вслед за нами должна была проходить по этому же пути. Как я ни отказывался, но просьбы хозяев были так задушевны, что я согласился переночевать у них со своими пластунами.
Однако, когда я объявил это моему маленькому отряду, то один из старших пластунов отсоветовал мне оставаться на ночлег, указывая на то, что мы уже и без того опоздали на целый день. Я согласился с моим опытным пластуном и, возвратившись к гостеприимным Горбаткам, объявил им об отмене моего обещания.
Удивительно, как человек иной раз предчувствует свою смерть!
Хорошо помню жгучие жалобы жены сотника Горбатко, Марианны, на какую-то давившую ее тоску. "Вот уже дня два или три, - говорила она, - я чувствую себя как будто какой-то преступницей и чего-то боюсь. И сама не знаю, отчего такая тяжелая тоска, отчего мне так страшно? От того ли, что мы живем как в тюрьме и не можем выйти из нее на свет Божий? Или что-нибудь страшное грозит нам?".
Иной раз она воодушевлялась, и глаза ее загорались какой-то отвагою, мужеством. "Я, - говорила она, - от нечего делать выучилась стрелять и так навыкла в этом деле, что два раза попала в дерево, стоящее в 150 шагах от нашего поста; и если только черкесы нападут на нас, то и я стану в ряды пластунов и, наверное, кого-нибудь уложу".
Тогда же, Марианна Горбатко, рассказала сон, виденный ею в прошедшую ночь и объясняла его смертью близкого родственника. Несчастная, она и не подозревала, что этот сон предвещал им всем смерть через какие-нибудь 14-15 часов.
Горбатко, прощаясь со мною, сказал мне вполголоса, чтобы никто не слышал, ни жена, ни пластуны: "Я не понимаю, что делается у меня на посту. Жена вдруг начала сильно грустить, и я решился отправить ее домой; да и люди все так повесили головы, что и не узнаёшь в них беззаветных храбрецов, для которых жизнь полушка.
Да оно и немудрено, что нападет такая тоска: и день, и ночь мы сидим здесь и не можем выйти за пост. И редкий день проходит, чтобы не стреляли черкесы по нашим часовым, хотя и без вреда: одному только пластуну прострелили бурку; но и мы не остаёмся в долгу. При этом Горбатко указал место, откуда обыкновенно стреляют в них горцы.
Сколько мог, я старался успокоить Горбатко. Действительно, жизнь этих пластунов была самая тяжелая и переносилась ими только в следствии глубокого сознания долга царской службы.
Пластуны Липкинского поста жили в тесном пространстве, построенном в расщелине гор, куда редко заглядывало солнышко. Кругом лес и по милости этого леса, нельзя было выйти из поста ни днем, ни ночью: сейчас же раздадутся из лесной чащи выстрелы горцев. Тогда "что-то недоброе" предчувствовала вся эта горсть пластунов, хотя и неустрашимых и не раз смотревших в глаза смерти.
Но вот для нас был сыгран подъем; и отряд наш двинулся. Прощаясь с добрейшими Горбатками и пластунами этого поста, мог ли я думать, что прощаюсь с ними навеки?
По приходе в Новороссийск, мы расположились в крепости; а часов около 5 утра, наши часовые услышали частые оружейные выстрелы, которые и разбудили нас всех. Я услышал четыре орудийные выстрела, и мне показалось, что те выстрелы шли именно от Липкинского поста. И в тот же день, около двух часов, мы узнали о гибели Липкинского поста.
На месте поста, грозного не своим укреплением, а мужеством, остались одно пепелище и груды обгорелых и изрубленных трупов: ни одна душа не спаслась, начиная с истового казака Горбатко и кончая его героиней-женой.
Об этом деле передавались различные и даже невероятные слухи; но самые верные сведения получены были от самих горцев. При всей своей ненависти и злобе к русским и, в особенности к пластунам, они относились к нашим героям с такой похвалой, что у некоторых из них навертывались слезы. Относительно же жены сотника Горбатко, они теряли слова, чтобы выразить удивление её мужеством.
О "Липкинском бое", отчасти, свидетельствуют официальные документы, составленные штабом Адагумского отряда. Я же, не мог не принимать близко к сердцу, этого подвига моих братьев-пластунов, тем более, что накануне их геройской смерти, я как-то "особенно" породнился с ними, для себя читая в их глазах: "до свиданья, товарищ, на том свете!". Поэтому я искал случая собрать подробные сведения об этом деле. И случай этот представился.
Когда началось переселение горцев в Турцию, я нарочно отправился в Новороссийск, к месту посадки на суда горцев, чтобы собрать сведения от тех горцев, которые участвовали в том бою. К счастью, участвовавших в Липкинском бою горцев оказалось здесь много. Из них, хотя и нашлось человека два, знающих русский язык, но не настолько, чтобы рассказать и выяснить все подробности этого славного для нас и постыдного для горцев дела.
Поэтому я вынужден был пригласить в качестве переводчика прапорщика милиции Магомета Машука, некогда служившего в конвое Его Величества и теперь также уходившего вместе с горцами в Турцию. Он привел ко мне троих так называемых князей, также участвовавших в этом деле. В числе этих троих был один из командовавших несколькими стами человек; у него оказались хазири одного убитого пластуна.
Хранил он их, как заветную, дорогую святыню и счел для себя большим оскорблением, когда я предложил ему уступить мне эту вещь на память о моем собрате.
Всех горцев, окруживших меня, было 7 человек, не считая переводчика, и в числе их 2 старика очень почтенных лет. Эти старики при начале рассказа старались держать себя спокойно, будто речь шла о постороннем для них деле; но один из них не мог совладать собою и горько заплакал.
Мне передали, что он плачет о сыне, на его глазах заколотом в этом деле штыком пластуна; сын его был 18-летний храбрый юноша и имел красавицу невесту. У другого старика тоже показались слезы, но не о каком-нибудь родном лице, а вообще об убитых или умерших от ран горцах в этом бою.
"Собрались мы в недобрый час, - так начался рассказ; - нас было 3000 пеших и около 400 конных джигитов; может быть и больше, но разница будет небольшая. Мы разделились на три пеших отряда; при каждом был отряд конных; но общее число конных было так распределено: часть их поехала вперед для разведок, часть пошла для той же цели разными путями, а часть ехала сзади всего отряда.
Цель нашего отряда была напасть на одну из казачьих станиц. Выступили мы поздно; шли целую ночь. Подходя к Неберджаевскому ущелью, мы заметили рассвет, а с ним и свою ошибку, что запоздали: мы хотели сделать нападение ночью.
Отряд остановился, и начальствующие лица занялись обсуждением вопроса: что делать? Пошли разные толки, явилось разногласие. Одни предлагали "возвратиться и скрыться в горах до наступления ночи, в которую и сделать нападение на ближайшую станицу".
Но против этого отступления восстало большинство, послышались голоса: "об отступлении замолчать! Русские узнают и приготовятся к бою; а если узнает про то Бабук (здесь генерал-лейтенант Павел Денисьевич Бабыч, начальник Адагумского отряда), то он всех нас искрошит. Другие шумели и кричали: "надо взять Липкинский пост".
Но на это многие не соглашались, говоря, что "у пластунов, кроме оружия, нет никакой худры-мудры (здесь пожитки), а иметь с ними дело опасно". На это замечание раздалось множество голосов: "Долой трусов! Разве мы хуже пластунов? Или мы не имели с ними дела? Из нас каждый поклянется над своим священным оружием быть сегодня, как и всегда, храбрее каждого гяура-пластуна".
И опять повторила разбушевавшаяся толпа: "долой трусов!". Что было бы дальше и чем бы кончились все эти горячие споры, мы не знаем, если бы в это время не раздалось со стороны Липкинского поста три ружейных выстрела, которые и решили наше спорное дело.
Впоследствии оказалось, что наши разъезды наткнулись на секрет пластунов, которые своими выстрелами убили двух лошадей в нашем разъезде, это и подлило масла горячим головам, которые кричали: "долой трусов!".
После этих выстрелов, минуты через две, был сделан выстрел из постового орудия. Поспешность орудийного выстрела не могла не поразить нас удивлением "с какой бдительностью сторожили себя пластуны".
По всей вероятности, они следили за нами и открыли нас, когда у нас был в самом разгаре спор о том, что нам делать. Многие из нас в то же время слышали волчий вой: это, наверное выли пластуны, давая этим знать о грозящей опасности посту (здесь "волчий вой" отличительный позывной сигнал пластунов).
Теперь всем нам было ясно, что мы открыты. Наши князья и старшины пришли к заключению, что дело наше проиграно, и для нас один исход, - возвратиться домой. Но горячие головы, составлявшие огромное большинство в отряде, настаивали взять пост силой, если пластуны не сдадутся по доброй воле; в особенности же молодежь хотела подраться, предполагая, что само взятие ничего не будет стоить: пригрозить пластунам, и они против воли сдадутся.
Впрочем, положение нашего отряда было таково, что нам следовало взять Липкинский пост: он мог дать знать о нас своим. Пластун, - та же змея, которой и не заметишь, как она пробирается по траве.
Не скрываем перед вами (т. е. передо мной) и своей вины: вот мы, лет 30 бились с русскими, а иногда и со своими "бжедухами", но не могли и вообразить такой стойкости, такой безумной храбрости, какую мы видели в пластунах Липкинского поста.
Не трусы и мы, и мы умеем смотреть в глаза смерти; но пластун посмотрит и не моргнет ни одним глазом. Много дел имели мы с ними, но что это были за люди (зверями мы не позволим себе назвать их, помня их геройство), того мы хорошо не знали.
К сожалению, и начальники наши отнеслись к взятию Липкинского поста с каким-то небрежением: это-де плёвое дело! Такой их взгляд еще более поддерживал пылкость духа нашей молодежи. Вы знаете наших отчаянных джигитов: ради показа своего удальства они готовы броситься в пропасть, где конечно и сломят свои головы. Так было и здесь: немало из них легло под пулями или штыками Липкинских пластунов.
Отряд наш двинулся. Джигиты заскакали с двух сторон и оцепили пост, чтобы не выпустить из него ни одного пластуна; две части пехоты направили на пост, а третьей "велели занять дороги и на случай появления русской конницы встретить ее залпом". Джигиты, без всякого разрешения и распоряжения, слезли с лошадей и также бросились к посту.
Пластуны подпустили нас на самое близкое расстояние и встретили залпом из своих ружей; послышался страшный крик раненых, немало пало убитыми наповал. Несмотря на пагубную для нас встречу, наши с гиком подбежали к самой огороди поста и открыли непрерывную пальбу, которая, хотя была и продолжительна, но для осажденных безвредна, между тем как они поражали нас своими выстрелами, и это было для них тем удобнее, что наши горцы столпились и так давили друг друга, что не могли стрелять в осажденных: стреляли то вверх, то вниз, то в средину огороди, но не в людей за нею.
Видим, прошло немало времени, а пост взять не можем, и многие из нас готовы были уже отступить. Чтобы удержать нас от отступления, наши начальники стали называть нас "трусами и потребовали отряд, охранявший дороги". Прибежало до 1000 человек; ружейная пальба усилилась, но с ней увеличилась и давка, которая и была на руку нашим врагам-пластунам: им не нужно было даже целиться.
Но вот кто-то скомандовал "лезть на забор", чтобы массой задавить такое ничтожное число защищавшихся храбрецов. С гиком бросились на забор, полезли на самый верх его; но всех этих смельчаков пластуны опрокидывали своими острыми штыками или увесистыми прикладами; убитые падали в толпу и наводили на нее невообразимый страх. Послышались голоса: "бросим, взять нельзя!".
На них резко, с бранью, ответили начальствующие: "что, струсили? Не вы ли храбрее гяуров-пластунов! Не вы ли клялись Аллахом и своим оружием не отступать, пока не возьмете?" Муллы, между тем, запели молитвы, посылая проклятия гяурам. Во второй раз, с гиком и криком Аллах! и еще с большим натиском мы ринулись к посту и полезли на забор; но та же горькая участь постигла и этих молодцов: пластуны, как и в первый раз сбрасывали их штыками; опрокинутые или проколотые падали на лезших за ними, и тем увеличивали число раненых и задавленных.
Мы и теперь не можем надивиться ловкости и быстроте движений пластунов: каждый из них работал "мало сказать, - за десятерых". Таким образом, и второй приступ был отбит, и охотников снова лезть через забор не отыскалось; да и бесполезно было делать третий приступ. Снова открыли самую учащенную пальбу, но и она не приносила нам видимой пользы.
Хотя мы и видели свою безуспешность, но отступать не хотели, да и не знали, что дальше делать. Но вот кто-то закричал: "рубить забор возле ворот". Часть отряда двинулась к этому месту и выставила собою самую удобную цель: каждая пуля пластуна пронизывала не только одного, но двоих, доходя иногда и до третьего.
Страх наш усилился; однако начальствующие отобрали человек сто, которые и принялись за рубку забора в указанном месте; уставшие в этой работе отходили и передавали свои топоры другим.
Слышно было, что в посту кто-то командовал (по всей вероятности сотник Горбатко, которого окрестные горцы называли "султаном", самым почетным именем). Приказано было знающим русский язык прислушиваться к словам Горбатко и передавать их начальствующим; но за стрельбой, криком и стуком топоров трудно было расслышать, что говорилось в посту.
Несколько слов, впрочем, мы расслышали: "А что батько-царь скажет? Разве вы не потомки славных запорожцев: вас проклянут деды и отцы; не робейте! Видимо, нам сам Бог помогает".
Эти и подобные им слова были передаваемы в наш отряд и несколько ободряли нас: из слышанного мы выводили заключение, что пластуны хотели отступить в казарму и оттуда защищаться; но Горбатко остановил их. Слышны были и отдельные слова команды: "штыком, разделись, два, три, подавай, стой, Бог, Бог и т. д.".
И все это был голос одного человека; пластунов на посту как будто и не было; они работали молча, без всяких возражений. Слышен был и женской голос, что нас крайне удивило; но этот голос повторял почти одно: "есть, есть".
Но вот раздался сильный треск. Это упал забор сажени на три шириною: мы успели подрубить его. Наши храбрецы хлынули в этот пролом, как волна, и ворвались в самый пост. Встретившие нас пластуны не попятились ни на шаг, кололи нас штыками, били прикладами, но в несколько мгновений были изрублены нашими шашками.
Горбатко врезался в самую толпу, искусно отбивал удары шашки, сам рубил и вправо и влево и громко кричал: "Не робей, братцы!". Срубили и его; он упал на колени, с какими-то едва слышными словами, кажется с те ми же: "не робей, не робей!".
С ним вместе упал и один пластун большого роста, отбивавшийся прикладом своего ружья; он перебил свое ружье на голове одного горца, который и упал замертво; после этого пластун-великан втиснулся в толпу, схватил одного горца за шею сильными руками и начал душить; в толпе не было возможности изрубить его шашками, и мы закололи его кинжалами.
Когда был убит Горбатко, за ним оказалась марушка (жена); потом мы узнали, что это была жена Горбатко. Она со страшным криком бросилась на нас, защищая труп своего мужа, и в это время выстрелом из ружья убила одного горца, а другого на смерть проколола штыком: он умер, как только мы принесли его домой. Разъяренные горцы изрубили эту храбрую женщину в мелкие куски, хотя подскакавшие князья и хотели защитить ее, именно за ее храбрость, которую мы ценим.
Мгновенно пост принял ужасающий вид: валялись тела убитых, мучились с раздирающим воплем и проклятиями раненые, наши и пластуны, которых мы в остервенении, о да простить нам Аллах! начали рубить в куски, не только раненых, но и убитых; мы обезобразили этих несчастных храбрецов, о да простит нам милосердый Аллах! как только можно было обезобразить человеческий труп.
Рукопашная резня прекратилась; но нас не переставали бить пулями. Оставшиеся в живых 7 или 8 человек пластунов, защищавших восточную часть поста, вскочили в казарму, заперлись и начали стрелять по нас из окон и других отверстий. Что делать? Приходилось брать приступом и эту крепость.
Видя потерю людей и напрасную потерю времени, начальники наши решились вступить с этими пластунами в переговоры; но с целью устрашить этих храбрецов и довести наши переговоры до желаемого конца, приказано было сносить к казарме хворост, чтобы окружить её пламенем со всех сторон.
На предложение сдаться пленными, пластун, стоявший около двери, отвечал: "пластуны в плен не сдаются; сдадимся, если сам царь велит; что хотите, то и делайте с нами; а лучше не трогайте нас; идите себе откуда пришли; мы не будем стрелять по вас".
Как мы ни старались уговорить этих отчаянных храбрецов, как ни стращали их пожаром, в котором они сгорят; но ничто не действовало. Как ни ожесточены мы были, но и нам как-то жаль было видеть их горящими, и мы решились штурмовать казарму.
Началась опять стрельба с обеих сторон; смельчаки наши подходили к самым окнам и стреляли в них; но пластуны по-прежнему держались и не переставали или бить нас на смерть, или ранить.
И все-таки не хотелось нам видеть, как будут гореть эти храбрые люди, и мы решились задавить их крышею; и с этой целью полезли наши люди на казарму; но вдруг загорелся хворост, - кто-то из наших поджег его, и вся казарма очутилась в пламени. От страху, или от недостатка патронов пластуны перестали стрелять.
Недостача патронов, и начавшийся пожар послужили нам в пользу, потому что пластунам легко было нас бить, и они еще многих бы из нас уложили на месте. Да и то надо сказать: после полутора часовой борьбы люди наши ожесточились, вышли из повиновения, и порядка между нами никакого не было; многие только тем и занимались, что рубили в мелкие куски трупы храбрых пластунов; другие бросались по посту, чтобы чем-нибудь поживиться.
Казарму наконец всю обняло пламенем; дым стал душить храбрых мучеников, ожидавших каждую минуту лютой смерти; они стали издавать душу раздирающие вопли, как только начали гореть.
Не приводилось нам видеть горевших живых людей; это зрелище потрясающее душу; оно тронуло даже тех из нас, которые во всю свою жизнь никому пощады не давали, и даже они прослезились".
После этих слов рассказчики на несколько минут замолчали, призадумались и смотрели друг на друга и на меня с какой-то грустью. Смотрел и я на них, и мне было их жаль: они оставляли свою, так дорого отдаваемую нам родину.
Надо правду сказать: хотя мы и дрались друг с другом как лютые звери; но каждый из нас исполнял свой долг: они дрались за родную землю, а мы за то, что горцы не хотели жить в мире и согласии с нами.
После некоторого молчания мои собеседники продолжали. "Постой, мы позабыли сказать тебе, что горевшие пластуны беспрестанно кричали: "Аллах, Аллах! Ведь и у вас тот же Аллах, что и у нас". Боясь прихода другого русского отряда, мы оставили горевших пластунов и поспешили уйти домой.
При отступлении один из старейших наших мулл обратил лицо к небу, поднял руки и сказал несколько благодарственных слов из молитвы; потом поворотился к нам и, указывая на горевших, сказал: "Горели, сгорели, а все-таки не сдались! Куда же нам воевать с таким народом?".