В первые дни после похорон я много времени проводила в храме: ходила на службы, заказывала панихиды, сидела в уютном отгороженном зеленью уголке рядом с колокольней. Было тяжело возвращаться в квартиру без мамы, поэтому я искала поводы, причины, дела, чтобы не находиться дома, где-то бродить, что-то делать. Храм подходил для этого больше всего.
До маминой болезни я много лет была активной прихожанкой. Меня в храме знает куча народа - от цыганок-попрошаек и детей-причастников до батюшек и работников храма. Цыганкам я всегда выносила что-то с панихидного стола и после службы останавливалась поговорить с этим интересным народом. Дети меня знали, потому что я помогала устраивать праздники в воскресной школе и разливала запивку после причастия.
Батюшки, работники храма, прихожане знали, потому что я в храме постоянно активничала: чистила подсвечники, составляла букеты, что-то шила, трудилась в церковной лавке. Это не было моей работой, в церкви я трудилась только по праздникам и выходным. Я, если чем увлекаюсь, делаю это ответственно, глубоко, погруженно. А уж в такое важное дело, как вера, я вообще окунулась с головой.
Потом заболел папа, мама, и мне стало не до приходской жизни. Я перестала ходить в храм, забегала туда изредка - на Пасху, Рождество, Троицу на 15 минут. Когда умер папа, умерла мама, времени у меня стало хоть отбавляй. Уже не надо было забегаиь на минутки, не надо было стоять на службе и при этом судорожно думать, как там мама, всё ли в порядке дома, надо бежать к ней - кормить, мыть.
После похорон я ходила в храм ежедневно. Я будто бы вернулась домой. Несмотря на моё многолетнее отсутствие, меня там все помнили, все подходили, видели меня со свечой на панихидах - и всё понимали без слов и объяснений.
Отец Виталий, который отпевал маму, запомнил её имя (и спасибо ему за это, потому что отпевания идут чередой - там не то что имена усопших - себя забудешь, как зовут): "Ольга же у вас мама, верно?" Служа панихиды, он еле заметно кивал мне головой и всегда несколько раз сугубо поминал мою Олечку - даже без записки.
Ко мне в храме подходили люди, которых я уже не помнила по имени - только в лицо, соболезновали. Я слышала разговоры: "У нас горе..." "У нас" - спасибо им за это. Меня удивили цыганки у церкви. Они меня остановили, подробно обо всём расспросили, рассказали о своих мамах. Я получила от них столько тепла, сочувствия, душевного сострадания - даже не ожидала.
Как они меня помнили, не пойму. Не такое уж я деятельное участие принимала в их жизни, чтобы меня помнить. Помнили, оказывается, потому, что до и после службы я останавливалась с ними поговорить, не брезговала. А останавливалась я не потому, что свЯтила любовью к люду на паперти, а потому, что мне интересен этот народ - цыгане. А вот нате ж, какой душевностью от них откликнулся этот мой праздный интерес.
В храме я много общалась с Надеждой. Эта женщина работает там в лавке. Она сама год назад одного за другим потеряла мужа (лежал после инсульта), взрослого сына. Мы с ней похожи по характеру: обе немногословные, сдержанные, горе в разговоре чуть прорвётся - мы его коротко выплачем, и опять мы стойкие солдатики.
Нам не надо было много говорить: два слова - и всë обеим ясно. Помню: вышли мы с ней за калитку часовни - обе в слезах, но быстренько собрались, пришли в себя - на людях надо держать вид, пошли в магазин. Надя по пути у торгующих на дороге бабулек спросила цену укропа - "на окрошку хочу купить". Дороговат он оказался. Когда мы повернулись уходить - бабушка вслед начала расхваливать свой товар: "Да вы гляньте: укроп свеженький, с грядки, С КОРЕШКАМИ".
И мы сквозь недавние слезы обе улыбнулись: приманивать покупателей корешками - это новое слово в укропном маркетинге.
В храме я встретилась со своей давней очень хорошей знакомой, невероятно близким мне по мироощущению человеком. Любовь Петровна. Давно, в бытность мою активной прихожанкой, мы с ней много всяких дел переделали в церкви. Она, пришедшая к вере гораздо раньше меня, была, по сути, моим проводником - со всем и со всеми меня знакомила. И сама была, не осознавая этого, человеком такой высокой чистой жизни, что за счастье было просто рядом постоять.
При этом она лёгкая, весёлая, смешливая, хулиганистая женщина, не фанатичка, не религиозная ханжа, не фарисейка напоказ. Эта легкость и весёлость были частью её натуры, они часто вводили в заблуждение тех, кто не знал её хорошо. А кто знал - понимал, что за смешливостью скрывается человек глубокой духовной жизни.
Каждое воскресенье - много лет - мы ходили в церковь вместе. Мой дом ближе к храму, её - подальше, до меня ей идти минут пять. В храм мы шли так. Я выходила пораньше, ждала Любовь Петровну на дорожке у детсада, мы встречались и шли вместе, говорили, говорили обо всём на свете и не могли наговориться.
Летом-то в храм ходить было легко, потому что светло, тепло и сухо. А вот глубокой осенью, зимой, когда ты в воскресенье в 8 утра - темень же - стоишь одна среди сугробов (все нормальные люди спят)... И вдруг видишь, как вдалеке в тусклом свете фонарей движется черная точка - и сразу радость: есть ещё люди с приветом, Любовь Петровна моя спешит.
Мы говорили с ней об очень важных вещах, о которых обычно говорить неловко - именно из-за их высоты, душевной непостижимости. Мы обе чувствовали это - и шутками, подколками, самоиронией снижали высоту, приземляли небесное.
Когда папа и мама заболели и мне стало не до храма, я скучала по этим нашим встречам и разговорам. Как оказалось, Любовь Петровна - тоже. Я пришла на родительскую субботу поминать маму, и мы встретились с Любовь Петровной после многолетнего перерыва, в котором произошло стооолько всего - и у меня, и у неë.
Я - как давным-давно этого хотела, но боялась - попросила у неë прощения за то, что много лет ей врала. Это было в то время, когда я считала, что меня можно любить, мной можно интересоваться, только если я успешная. А успех в моём тогдашнем понимании - это когда женщина удачно замужем, у неё дети, она состоялась как профессионал.
Вот я и плела паутину лжи - мол, я замужем, вся в детях, карьера прет в гору, всё чин чинарем, на всех фронтах я востребованная. С болезнью папы, мамы у меня произошла мощная переоценка ценностей, передо мной открылась ничтожность и мелочность того, чем я занималась, - и я перестала врать. Резко, сразу.
Я будто сбросила плиту, груз. Я перестала стоять на цыпочках, что-то из себя представлять и изображать. Я стала собой - простой, ясной, естественной. Выяснилось, что меня и без успешного успеха есть за что любить и ценить. Но предстояло трудное и больное - попросить прощения за своё многолетнее вранье у Любовь Петровны, человека, которого я очень ценю и чьим доверием дорожу.
Это произошло после смерти мамы, на Троицкой родительской субботе. То, к чему я долго готовилась, произошло так легко и просто, что с таким человеком, как Любовь Петровна, только так и могло произойти. ...Мы встретились, снова. Еë глубокое непритворное сочувствие, нежность и забота в бережно подбираемых словах - но безо всей этой набожной сиропности - это она, Любовь.
Вместе погоревали с ней о моей маме.
У меня сегодня получилось странное воспоминание - больше о других людях, чем о маме. Но, значит, так тому и быть. Мамочку вспомнили и помянули много хороших людей в храме. И то, что эти люди оказались в моëм окружении, то, что они помнили меня с моей бедой, - в этом есть мамина заслуга.
Я ежедневно читаю по маме, по папе Псалтирь, литию и молитву о родителях. В молитве есть слова: Приими днесь о родителях моих теплую молитву сию и воздай им воздаянием Твоим за труды и попечения воспитания моего в вере и христианском благочестии... за благопопечение их о моём духовном преуспеянии..
Папа и мама у меня были крещеные, но в церковь не ходили, верили по принципу "Кто-то там есть", ни в какой вере и христианском благочестии они меня не воспитывали, и от такой шалой и своенравной девицы, как я, трудно было ожидать духовного преуспеяния, но. Но вся жизнь папы и мамы была примером этого благочестия и преуспеяния, что, наверно, не могло не сказаться на тех, кто был рядом с ними. И когда я вижу рядом с собой хороших людей, мне всегда кажется, что они притягиваются ко мне через родителей.