Помните, как в старых советских фильмах какой-нибудь бравый комиссар лихо расправлялся с врагами, сжимая в руке верного «товарища Маузера»?
Этот образ настолько прочно засел в нашем сознании, что «маузер» стал одним из символов революции. А почему именно этот пистолет, а не какой-нибудь другой, удостоился такой чести? Ведь в бурные годы Гражданской войны в России использовалось оружие самых разных мастей. Давайте разберемся, как «маузер» превратился в легенду, и насколько этот образ соответствует исторической правде.
«Маузер»: от безупречной репутации до символа трагедии
Начнем с того, что слава «маузера» как грозного и надежного оружия – отнюдь не выдумка советских кинематографистов. Этот немецкий пистолет, разработанный в конце XIX века, действительно обладал рядом преимуществ, которые делали его одним из лучших в своем классе. Высокая точность стрельбы, мощный патрон, внушительный магазин на 10 патронов (в отличие от 7 у «нагана) – все это делало «маузер» желанным оружием для военных по всему миру.
Неудивительно, что маузеры попали и в Россию, где их с удовольствием использовали офицеры царской армии. А после революции эти пистолеты оказались в руках новой власти – чекистов и комиссаров, которым требовалось надежное и эффективное оружие для выполнения своих, скажем так, специфических задач.
Дело в том, что «маузер» прославился не только своей боевой мощью, но и тем, что стал инструментом репрессий. Этот пистолет, увы, часто использовался для казней, о чем в советское время предпочитали не распространяться. Впрочем, об этом не принято было говорить вслух и позже. Но несмотря на все попытки представить «маузер» исключительно как оружие революции, народная память сохранила и его зловещую ипостась, превратив в глазах многих в символ трагедии
Незаслуженно забытый «Наган»
А что же «наган»? Ведь этот револьвер был настоящим ветераном русской армии, участником Русско-японской и Первой мировой войн. И действительно, «наганы» были широко распространены во время Гражданской войны, и по численности, пожалуй, даже превосходили «маузеры».
Но вот незадача: в советском кинематографе «наган» долгое время оставался на вторых ролях. Его представляли как оружие устаревшее, неудобное, в общем, недостойное героического образа красноармейца.
Однако в позднесоветском кино на смену героическому эпосу пришли более реалистичные картины, и вот тут-то «наган» дождался своего часа. Вспомните хотя бы «Место встречи изменить нельзя», где Глеб Жеглов, оперуполномоченный МУРа, расправляется с бандитами именно из «нагана».
Чем же объяснить такую «реабилитацию» старого револьвера? Возможно, дело в том, что «наган», в отличие от «маузера», не был связан с репрессиями и не имел такого зловещего ореола. К тому же, «наган» был проще в обращении и не требовал такой тщательной чистки, как «маузер». В условиях жестокой Гражданской войны, когда бойцы не всегда имели возможность ухаживать за своим оружием, это было важным преимуществом.
Более того, не стоит забывать и о национальном вопросе. «маузер» – все-таки оружие немецкое, а после Второй мировой войны, отношение к всему немецкому в СССР, мягко говоря, было прохладным. «наган» же, хоть и был разработан в Бельгии, но производился в России, а значит, был своим, родным. Неудивительно, что в кино «наган» все чаще оказывался в руках положительных героев, а «маузер» – у бандитов, предателей и прочих негодяев. Вспомните хотя бы «Белое солнце пустыни»: у товарища Сухова – «наган», а у главного злодея Абдуллы – «маузер». Символично.
Интересно, что изменение отношения к «маузеру» и «нагану» в советском кино отражает более глубокие процессы, происходившие в обществе. В первые десятилетия после революции, когда новая власть утверждала себя силой, «маузер» с его мощью и бескомпромиссностью как нельзя лучше соответствовал духу времени. Но по мере того, как страна отходила от революционных потрясений, «маузер» с его зловещей репутацией становился все менее уместным символом. На смену ему пришел «наган» – более простой, народный, можно даже сказать, душевный пистолет.
Но в конце концов, оружие – это всего лишь инструмент. И то, как мы его воспринимаем, зависит не столько от его технических характеристик, сколько от нашего собственного отношения к истории.