ГЛАВА 23
Два дня подряд горел костер на расчищенном от снега участке вдали от дома. А после мы с мальчишками выдолбили могилу и опустили туда тело, бывшее прежде Щукой. Ни креста, ни камня – меня тревожила безымянность и безликость могилы, но это лучшее, что я могла сделать для погибшего. Оттепель могла прийти внезапно, и лучше трупу к этому времени быть в земле. Но вместо потепления начался снегопад.
Метель бушевала почти сутки. Ветер выл, словно живой, и только огонь в печи был нашим защитником. К утру снег завалил крыльцо, но что за беда, если дверь открывается внутрь. Первуша с Богданом быстро расчистили ступени и затеяли пробиваться к скотному двору. Я посмотрела на разрумянившихся от работы ребят и решила, что справятся и без меня, в избе тоже дел хватало. Вышла выплеснуть грязную воду, и сердце ёкнуло – к дому бежал от сарая, потеряв шапку, не запахнув тулуп, младший из братьев. Плотно сжав губы, приготовилась к очередному удару судьбы, когда Богдан заорал ликующе:
– Окотилась! – остановился перевести дыхание и уточнил: – Самая старая коза! Мы приходим – а там козленок вымя сосёт! Ночью, стало быть, сама справилась!
Я осела на ступеньки крыльца, набрала пригоршню снега, кинула в мальчишку и рассмеялась с облегчением:
– Напугал, чёрт!
Козлёнок родился не ко времени, что не уменьшало наше ликование от появления новой жизни. Малыш был символом надежды и для меня, и для детей – как и солнце, светившее всё дольше, всё теплее.
Первой весенней радостью стал берёзовый сок – деревья проснулись, когда ещё не сошёл снег. Чуть-чуть не дождавшись первой травы стали приносить приплод остальные козы – скоро будет и молоко, и творог, и кислая сметанка. Я посылала девочек собирать цветы мать-и-мачехи. Смешивала желтые соцветия с мёдом и давала каждому по ложечке.
А когда на прогалинах выросла сныть и я сварила первые свежие щи, Забава робко напомнила мне:
– Жаворонков не пекли ещё, может быть весна быстрее бы пришла?
Я только фыркнула. Весеннее равноденствие мы всё равно пропустили. Но глядя на то, как оживились и зашептались остальные, сдалась, завела тесто. Гавкнула сердито:
– Лепить сами будете! – и дети в ответ восторженно загалдели.
– М-м-мя, напугала так напугала, – насмешливо заметил Шмель, старательно намывая морду лапой. Не иначе, Богдан его сливками угостил. Не обращая внимания на кота, добавила:
– Колобки не забудьте, в курятник снесём.
– А гадать, гадать будем? – пискнули девочки, но я помотала головой. Никаких запечённых монеток и колечек, не в этот раз. Праздник удался, и вечером я взялась учить ребятню показывать руками разные тени. Они хором кричали:
– Это собака! Гусь! Голубь!
Моя фантазия быстро иссякла, и я изобразила крокодила. Его долго рассматривали, а потом заорали:
– Таких зверей не бывает!
– А ну спать все, расскажу вам про края, где водятся зверюги вот с такой пастью, длинным хвостом и туловищем. Коркодилы!
Вспомнив всё, что могла, про Африку, села у печки с кружкой травяного отвара. Хотела было задуть светец, но не тут-то было. Зебры, жирафы и чернокожие люди были недостаточно скучными, чтоб маленькие бездельники заснули.
– Тётка Яга! – начал Первак и замолчал. Потом собрался с духом и спросил: – Что с нами будет дальше? Нет, не то. Дороги ещё не просохли, но сеять вроде самое время, я хочу сказать…
– Я отведу вас к своей воспитаннице. Василисе.
– Прекрасной или Премудрой? – уточнила Голуба.
– А это далеко? – встревожился Богдан.
– Мы могли бы остаться здесь, с тобой, – серьёзно сказал Первуша. – Я скоро вырасту, обещаю. Без лошади, конечно, тяжело, но когда-нибудь…
– Нет.
Я оборвала его резко, не потрудившись объяснить причины. Вырастет если – сам поймёт потом. Дети давно усвоили, когда можно приставать ко мне, а когда лучше помолчать. Первак отступился, но его вопрос разбередил мне душу. Где-то на задворках разума не переставала теплиться надежда – кто-то придёт к моей избе, как это всегда бывало, и мне не придется тащиться с этим табором туда не знаю куда. Вернётся Птицелов или Иван, да что там Иван, я бы и Соловья, пожалуй, расцеловала в обе щеки. Посланники Василисы. Выжившие сельчане. Кто угодно. А пока мы с детьми останемся здесь, в глуши. И не придется бросать скотину, избу и огородик на произвол судьбы. Я сидела у очага и задумчиво гладила кота, пока веки не начали слипаться.
Стоило мне прилечь и провалиться в сон, как в темноте послышались сдавленные всхлипывания. Остальные дети заворочались, но усталость, скопившаяся за день, не позволяла им проснуться до конца. Разлепив глаза, я села на лавке и осмотрелась. Все дышали ровно, кроме Дарёны – та затаила дыхание, а потом всхлипнула, втягивая воздух.
– Ты чего, маленькая? – я подошла и легонько погладила её по спине. Зря, видно она боялась меня больше прочих – съежилась и закрыла одеялом лицо, мотая головой. «Дурной сон, обычное дело», – подумала я, зевая во весь рот, но для очистки совести уточнила в привычной детям грубоватой манере:
– Сырость чего развела, спрашиваю?
Дарёнка молчала так долго, что я почти потеряла терпение, но потом девчонка выпалила между судорожными вздохами:
– Я матушку с батюшкой забываю, – призналась – и разрыдалась от ужаса и нахлынувшего чувства вины.
– Спи, дура, – отозвался из своего угла Первак. – Ждан своих вообще не вспомнит.
– Сам спи, – пискляво возмутилась проснувшаяся Голуба и тоже заплакала.
Заворочался в колыбели маленький Ждан, и я зашипела рассерженно:
– Нынче вы все Щукины дети, поняли! Щукины – так и говорите каждому. Друг другу братья и сёстры.
Дети немного притихли. Потом Первуша тихо и серьезно сказал:
– Я запомню, тётка Яга.
– И я, я тоже, – доносились тонкие голоса вокруг. Они не видели ни меня, ни друг друга в темноте, зато я видела их. Пообещав сделать всё, чтобы эти дети остались жить, я не говорила ничего о «жить счастливо». Сердце, однако ныло от чужого искреннего горя, и я попробовала объяснить:
– Тебе не надо их помнить, Дарёна. Только знать, что была желанной и любимой – а разве дали бы тебе такое имя, коли не так? Вырастешь – наклонись над чистой водой и увидишь там немного отца и немного матери. В тебе они живут, а после – в детях твоих.
Рыдания стихли, и я добавила:
– Замечали, поди, что детки часто на бабу или деда больше похожи, чем на родителей? Ну вот. Спите, галчата, не злите старую ведьму!
– Ты не старая! – радостно воскликнул Богдан, но остальные зашикали на него. Я вздохнула. Против того, что ведьма, не возразил ни один.
С окончанием зимы дни полетели пугающе быстро. Мысленно собираясь в дорогу, я бог знает зачем засеяла огород. Лето вступило в свои права – даже после ливня вода не стояла, растения жадно пили небесную влагу. Кошки нежились на солнце, козы яростно уничтожали кустарник в округе – мало заготовила веников в этом году, и они изголодались по веткам.
Пава исчезла в начале весны, и я предполагала худшее. Но ведь ворона могла не погибнуть, а отправиться искать Птицелова. А потом умная птица показалась вновь, но лишь чтобы выпросить еды, а после сразу исчезала в лесу.
– Какая же я дура! – наконец, воскликнула я, когда заметила рядом с ней другую ворону. – Ты высиживала яйца!
Ворона согласно каркнула, схватила кусочек засохшей каши и снова улетела. Проводив её взглядом, я обернулась в сторону поля – слишком истошными были детские крики, доносившиеся оттуда. Они всегда были шумными, и часто бегали взапуски, но сейчас они мчались так, словно их преследуют. А я…Я просто стояла столбом, не в силах сообразить, что делать, если и впрямь. Первуша, оправдывая имя, добежал до меня первым, и нагнулся, уперевшись руками в колени – отдышаться.
– Тётка Яга! Там! Пришли!
Заныло тревожно сердце, но тут паренёк набрал в грудь побольше воздуха и сообщил:
– Витязи наши! Раненные почти все, и царевич с ними, настоящий, а конь у него!
– Сам рыжий, а грива точно золотая, – медленно как во сне произнесла я, и Первак удивленно поднял на меня красное вспотевшее лицо:
– Ага, такой! Копыта с тарелку, ей-богу, а хвост землю метёт!
Добежали остальные дети, загалдели, но я не слышала. Пришёл-таки, Ванька!
– Быстро! Воду ставьте, очаг во дворе растопите, кормить гостей надо, – шуганула я своих маленьких помощников, взяла на руки изрядно потяжелевшего Ждана и пошла по тропинке, щурясь от солнца.
– Ну, здравствуй, Яга! – гулко произнёс Иван, ехавший далеко впереди обоза. Я молча рассматривала его, позабыв все слова. Всё те же широкие плечи и богатырская стать, но лицо словно осунулось, глаза постаревшие, уставшие. Он с изумлением рассматривал Ждана, извивающегося у меня на руках. – Надеялся, что твой дом уцелел. Людям отдых нужен.
Я невольно подняла брови, и царевич поправился:
– И ты, конечно. Рад, что ты жива и здорова.
– Даже лучше – обзавелась детьми. У меня их семеро по лавкам, – усмехнулась я, наконец, разлепив губы. Иван спрыгнул с коня и повёл его под уздцы, шагая рядом со мной.
– Ты изменилась, – заметил царевич, и я кивнула:
– Ты тоже.
Мы снова замолчали.
– Слышала, ты женился?
– Откуда? – вскинулся и будто бы взъерошился Иван, и я отшутилась, хоть и недалеко от правды:
– Птичка на хвосте принесла. Не на Василисе ли часом?
– На ком? – непонимающе нахмурился Иван-царевич, и я разочарованно вздохнула. Успела же себе напридумывать! Такая была бы пара красивая. Но на нет и суда нет. – Жена моя нынче чужеземка, дочь хана. Примирились с их народом, союз скрепить надо было. Братья старшие уже женаты, так что…
Он с досадой поморщился, и мне стало за него немножко обидно – видно, не заладился династический брак. Сказать, что стерпится-слюбится – не поверит ведь.
– И где твоя жена? – грубовато поинтересовалась я.
– При дворе у батюшки, сразу уехала. А теперь и я туда путь держу. Брат в крепости остался на границе, а меня с ранеными домой отправили, кто уже к бою не годен.
– Помогу всем, чем смогу, – искренне пообещала я, но вместо благодарности царевич бросил на меня хмурый взгляд, в котором ясно читалось: «Куда ты денешься!».
***
Главы новой повести будут выходить трижды в неделю: понедельник, среда, пятница