Максим был безгранично счастлив. Уже целую неделю. В прошлую среду он наконец решился проводить после школьной репетиции тоненькую, как травинка, с пушистыми золотистыми волосами Настю Краснову, а сегодня осмелился её поцеловать, и теперь возвращался домой со сладко сжимающимся сердцем и глупой улыбкой до ушей. Хорошо, что на улице уже крепко стемнело – можно было не сдерживаться и улыбаться сколько угодно, не опасаясь, что встречные прохожие примут за дурачка. Торжественно скрипел снег под ногами, небо празднично искрилось звёздами, как будто кто-то специально запустил салют в честь их с Настей первого поцелуя. Морозный воздух почему-то пах Настиными духами, и Максим вдыхал его так глубоко, как только мог.
К восьмому классу он вымахал ростом, раздался в плечах и выглядел не на четырнадцать, а на все шестнадцать. Кареглазый, темноволосый, с непослушным вихром на лбу, который только добавлял шарма, Максим нравился многим девчонкам, даже из старших классов. Некоторые сами предлагали встречаться, но его сердце ещё с весны было прочно занято золотоволосой одноклассницей. И вроде бы женского пола Максим не боялся, общался с девчонками запросто, но с Настей нельзя было, как с другими. А как с ней можно, он не знал, поэтому долго не смел подойти. И лето прошло, и осень, и почти треть зимы, а он всё никак не мог набраться смелости, и неизвестно, когда смог бы, если бы не началась подготовка к школьному новогоднему вечеру.
В одной из сценок он должен был взять Настю за руку, и, когда это случилось, когда он сжал её тёплые пальцы в своих, сжал чуть сильнее и удержал чуть дольше, чем было нужно, и она не отняла руки, только щёки её смущённо порозовели, – тогда робость отступила. После репетиции он пошёл её провожать, не спрашивая разрешения и ничего не объясняя, а она и не удивилась, словно знала, что рано или поздно это произойдёт…
В ограде, выскочив на мороз из нагретой будки, Максима радостно облаяла Лайма по-своему, для порядка, отчитывая за то, что задержался.
– Да ладно ты…– Он ткнулся разгорячённым лбом в собачий лоб всё с той же глуповатой улыбкой, неудержимо растекавшейся по щекам.
Лайма вывернулась, затанцевала с нетерпением, изо всех сил стараясь о чём-то рассказать. Максим непонимающе похлопал её по спине:
– Ну иди, иди в будку, а то замёрзнешь.
Прежде чем зайти в дом, он спрятал, утолкал своё ликующее счастье поглубже внутрь, чтобы родители не заметили. Ни к чему им пока знать.
В прихожей его насторожила тишина, слишком отчётливая, почти осязаемая. Такой у них дома никогда раньше не было.
Из комнаты бесшумно выглянула мама. Максим в первую секунду даже не понял, почему у неё такое некрасивое лицо. Потом догадался: от слёз.
– Ты… – уронила мама и сразу же исчезла.
– Мам, что случилось? – спросил Максим вполголоса ей вдогонку. Казалось, в такой тишине нельзя говорить громко.
Куртка никак не желала цепляться петелькой за крючок вешалки, шапка упрямо съезжала с полки. «Неужели бабушка умерла?» – обдала холодом мысль. Бабушка была совсем старенькая и вызывала у Максима чаще всех остальных чувств раздражение, но смерти её он не хотел.
– Хто там пришёл? Максимка? – опроверг его догадку дребезжащий голос из дальней комнаты. – Уж тёмно давно, а он всё где-то шарашится…
Значит, не бабушка. Тогда что?
Он осторожно просунулся в щель между шторами, за которыми скрывалась спальня родителей. Опасался увидеть там что-то страшное, но увидел только унылую скобку сгорбленной маминой спины и тощий желтоватый хвостик на затылке.
– Мам, что случилось-то?
Мама набрала в грудь побольше воздуха, готовясь сказать ему какую-то тяжёлую правду.
Выдохнула:
– Отец нас бросил.
– В смысле?
– Ушёл к другой женщине. У него теперь другая семья. Мы ему больше не нужны.
В замешательстве Максим сел рядом с матерью на кровать. Отец ушёл к другой женщине? Быть такого не может! Наверное, поругались опять, вот отец и брякнул со злости, а она поверила.
Последнее время родители часто ругались, мать изводила отца ревнивыми подозрениями чуть ли не каждый день. Максиму его даже жалко было. Тот задержится на пилораме, приедет уставший, голодный, а она ему начинает про какую-то продавщицу… Несколько раз, бывало, отец разворачивался и обратно на работу уезжал, ночевал в сторожке.
– Мам, ты как ребёнок… Он же специально, со злости так сказал.
– Нет, не специально, – покачала мама тощим хвостиком. Голос её стал писклявым, как у обиженной девчонки, и сама она вся сделалась не больше подростка, какая-то маленькая и худая. – Он вещи свои забрал.
Внутри Максима образовались весы: на одной чаше – мамина уверенность и заплаканное лицо, на другой – его, казалось бы, разумные оправдания отцовского поступка. Вещи отец тоже мог нарочно забрать, чтобы припугнуть её. Отвёз их, поди, в сторожку. Сколько он там выдержит, в спартанских условиях? Максимум неделю – и вернётся.
Чаши весов беспокойно ходили вверх-вниз, и ни одна не могла перевесить окончательно.