Вступление к поэме «Домик в Коломне» - то самое, где поэт характеризует свою «рать» и обещает «выехать на ровную дорогу» повествования… Что осталось после вычёркивания «боевых строф»?
Есть в поэме интересная октава (наверное, на ней нужно остановиться подробнее):
Как весело стихи свои вести
Под цифрами, в порядке, строй за строем,
Не позволять им в сторону брести,
Как войску, в пух рассыпанному боем!
Тут каждый слог замечен и в чести,
Тут каждый стих глядит себе героем,
А стихотворец... с кем же равен он?
Он Тамерлан иль сам Наполеон.
Ничего у великого поэта не может быть «просто так»! Он ведь ещё и в конце поэмы, чтобы мы, не дай Бог, не забыли, с чего всё начиналось, напомнит, задав вопрос якобы от имени читателей и критиков:
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Думается, Наполеон помянут в октаве не случайно. В журнале «Вестник Европы» (№ 2 на 1830 год) был напечатан литературный обзор Н.И.Надеждина с таким выпадом в адрес Пушкина: «После неудачного боя при Полтаве, А.С.Пушкин, отстреливаясь карикатурами и эпиграммами, отретировался мужественно с поля литературного и принялся… за грифель летописца! Видим Наполеона на острове С. Елены предприемлющего писать Историю, распростившись с невозможностью действовать для Истории!» (имелась в виду статья Александра Сергеевича «Отрывок из литературных летописей», опубликованная в альманахе «Северные цветы на 1830 год»). Ну, а нападки на «Полтаву» пусть останутся на совести критика.
Вспомним и сетования Ф.В.Булгарина, что Пушкин не захотел «в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев». И вот появляется такая, как писали критики уже нашего времени, «развернутая метафора войны», где Пушкин откровенно смеётся над своими хулителями. А одновременно даёт нам понять, что не намерен идти на поводу у требований своих «зоилов» и остаётся верным себе.
Издевается Пушкин и над другим заявлением Булгарина: «Мы видели с радостью подоблачный полёт певца "Руслана и Людмилы" и теперь с сожалением видим печальный поход его Онегина, тихим шагом, по большой дороге нашей словесности». «Тихим шагом»? Что ж, извольте! И Пушкин напишет: «Поплетусь-ка дале со станции на станцию шажком». И даже как будто бы пожалуется:
Но Пегас
Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец
Иссох. Порос крапивою Парнас;
В отставке Феб живет, а хороводец
Старушек муз уж не прельщает нас.
Но конечно же, это не сентиментальные призывы пожалеть несчастного поэта! Просто дальше он укажет на новые объекты своего творчества:
И табор свой с классических вершинок
Перенесли мы на толкучий рынок.
Предвидя недовольство критиков, Пушкин сам в конце поэмы задаст вопрос: «Ужель иных предметов не нашли?»
Случайно ли это обращение к «низким» предметам? В ту же самую Болдинскую осень Пушкин создаёт «Путешествия Онегина», где во фрагментах, включённых вппоследствии в окончательный текст романа, очень чётко определит свою новую творческую позицию:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор…
Позвольте не продолжать – думаю, все помнят эти прекрасные строки, как и их довольно неожиданное завершение:
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор...
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Посмотрите: здесь, в «Домике в Коломне», - те самые «иные картины», и явно «калитку, сломанный забор» мы вспоминаем, читая описание «смиренной лачужки»: «Вижу как теперь светёлку, три окна, крыльцо и дверь». А Гоголь ещё в 1831 году писал из Царского Села приятелю: «У Пушкина повесть, октавами писанная, "Кухарка", в которой вся Коломна и петербургская природа – живые» (название, под которым поэма известна нам, отсутствует в рукописи и появится только в печати).
Итак, что же мы видим? «Боевитость» пушкинских строф, конечно, поуменьшилась. Но осталось главное – верность себе, нежелание подчиняться нелепым требованиям критиков. И стремление изобразить обычную жизнь – ту, о которой он писал ещё много раньше, обещая написать «роман на старый лад»:
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства…
И посмотрите на такое уютное, «домашнее» обращение поэта:
Усядься, муза: ручки в рукава,
Под лавку ножки! не вертись, резвушка!
Теперь начнём.
Не знаю, как моим дорогим читателям, но мне в этих строках представляется муза в образе не прекрасной греческой девы с «цевницей» в руках и даже не «барышни уездной… с французской книжкою в руках», а простой девушки, сродни той, которая очень скоро появится на страницах поэмы:
Параша (так звалась красотка наша)
Умела мыть и гладить, шить и плесть;
Всем домом правила одна Параша…
В ней вкус был образованный. Она
Читала сочиненья Эмина.
Играть умела также на гитаре
И пела: Стонет сизый голубок…
А вот дальше и пойдёт рассказ о событиях весьма необычных, но в то же время и весьма обыдённых, якобы произошедших в этом уголке Петербурга, где «не столица и не провинция».
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь