Журнал «Столица и усадьба» выходивший с 1913 по 1917 год, был журналом с претензиями. Он позиционировал себя если не как издание для представителей высших классов общества, то, как минимум для тех, кто живо интересуется их красивой жизнью.
Потому так органично смотрится там рубрика с недвусмысленным названием «Из экзотических разговоров» — собрание то ли выдуманных, то ли реальных светских сплетен, анекдотов и философствований в кругу своих.
Наверное, это и тогда кому-то казалось странным, для нынешнего же читателя выглядит экзотикой вдвойне — нечто из жизни каких-то баснословных людей — аристократов, которые жалуются, что Биарриц уже не тот, выпускают в своих северных лесах африканских львов, дарят на новый год шкатулки из змеиной кожи и всё в таком роде.
Экзотические разговоры
— Даже такие «классические танцы», как американско-английские one step, two steps и те должны уступить своё место «танго». Танго везде! Заграничные журналы буквально заполнены им. Какой-то бактериолог открыл уже, говорят, нового микроба — «тангоид». В этом микробе он видит причину повального увлечения новым танцем...
— Микроб — ерунда, а танго — красиво... А неприличным можно сделать что угодно...
— Да, но всё-таки — танго рискованный танец! В действительно строгих семьях он изгнан категорически. Вы знаете, что ни при одном Дворе он не допущен; у нас его запрещено танцевать офицерам...
— При русском Дворе сейчас даже pa de quatre не танцуют: вальс, мазурку, полонез, кадриль и котильон — ничего больше...
Он принёс букетик гвоздик — красных и синих.
— Синие гвоздики! Какая прелесть...
Но в них не оказалось ни малейшего запаха и через десять минут они уже были неприятны.
— Какое уродство эти крашеные цветы: чёрные и рыжие розы, зелёные хризантемы, голубые гвоздики!.. Больные цветы, без аромата, вытравленные какою-то химическою дрянью...
— Теперь все красят — красят цветы: футуристы, эти идиоты, красят физиономии; две артистки в Петербурге встречали новый год в лиловых париках...
— Зелёные и лиловые парики попробовали носить в Париже с лёгкой руки Бакста и Анисфельда, раскрасивших наш балет, — помните «Les preludes»? — но это не привилось...
Кто-то говорил:
— Немецкий «Император», самый большой пароход мира, поставлен в док на несколько месяцев для переделки.
— Я вспоминаю, как на него приехала со мною дама, впервые едущая на океанском пароходе.
Мы взошли на пароход с небольшого «тендера», поднялись в подъёмной машине с дека «F» на дек «B», на пять этажей, и вошли в большой Social Hall.
— А где же пароход? — спросила она.
— Мы на пароходе.
— Нет, кроме шуток! когда же сядем на пароход?..
Вместо ответа я повёл её по роскошной лестнице к оранжерее на палубе, и мы купили там букет роз. Кругом уже было море: мы шли в Америку.
— Стоит жить, чтобы увидеть такой пароход, — воскликнула она.
Разговаривали молодые дипломаты.
Двое из них только что вернулись из Северной Америки.
— Примирился наш агент В. с Америкой?
— Не совсем... Ведь у него мало своих доходов, а на жалованье в Нью-Йорке не проживёшь.
— Ты знаешь, Миша совсем стал там американцем... До шести часов бизнес, потом дома напивается, ровно ничего не читает, ровно ничем не интересуется: совсем, как американец из «down-town»...
— Это ты напрасно клепаешь на американцев: что они ничем, кроме своего бизнеса, не интересуются, это так, но они почти все занимаются ещё спортом...
— Да, да! помнишь это состязание в бэзбол, когда 140 000 человек глазеют на каких-то дураков в красном и жёлтом...
Третий дипломат, живший тоже когда-то в Америке, заметил:
— Помнишь мисс Эллиот?
— Я помню она была очень интересной собеседницей, но только, к сожалению, заставляет читать свои литературные произведения.
— Это уже хуже! Хотя я всё-таки предпочитаю в Америке иметь дело с женщинами: они и образованы более или менее, и кое-что читают, а ведь с мужчинами, ни о чём кроме их бизнеса, не разговоришься.
— Почему здание немецкого посольства на Исаакиевской площади такого застывшего и холодного стиля?
— А это потому, что современная немецкая архитектура берёт свои мотивы из образцов зодчества архаической эпохи Греции и Вавилона. ...С лёгкой руки немецких археологов, производящих раскопки на берегах Тигра, и немецких историков-эстетов, открывших в себе «ионическую душу», вся немецкая архитектура заражена вавилономанией и грекоманией!...
Если эта мода продолжится, то Вавилон будет уже на берегах Шпрее и, конечно, какой-нибудь немецкий историк откроет в скором времени, что нынешние германцы унаследовали по прямой линии всю культуры древней Халдеи и Ассирии!..
На днях вспоминали анекдот про генерала от кавалерии А.А. Ломачевского, бывшего Томского и Тургайского губернатора.
Он чувствует органическое отвращение к иностранным словам в русском языке. Однажды чиновник приносит ему бумагу, в которой между прочим употреблено было слово «индивидуум»...
А.А. страшно рассердился и написал на полях:
«Мне никаких индивидуумов не нужно, мне нужны хорошие чиновники. Подать в отставку»...
В другой раз чиновник приносит ему бумагу для подписи и говорит, что он никак не может заменить в этой бумаге два иностранных слова русскими — «нет таких слов в русском языке».
— В русском языке есть все слова, —-рассердился губернатор.
— Нет, Ваше Превосходительство!
— Какие слова?
— Губернатор и Министерство, Ваше Превосходительство, — ответил чиновник...
...У балерины Кшесинской при её вилле в Стрельне большой сад, в котором разводятся... белые грибы. Для культивирования этих грибов имеется специальный садовник, количеству выросших боровиков ведётся точная статистика! — Бывали случаи, в особенности летом 1912 года, когда в один день владелица грибного имения собирала по 345 грибов в одно утро...
...Вы знаете этот маленький ресторан «Reserve» между Ниццей и Монте-Карло в Больё?!.. Туда в сезон ездят завтракать. Он славится своим буй-аббесом, раками и так почему-то всегда подают «Chateau Carbonieux».
Буй-аббес, как буй-аббес — хотя это марсельское блюдо с шафраном готовят здесь действительно недурно... Вино тоже — ничего себе, но особенно меня поразили раки: какие-то маленькие, не то лангусты, не то омары, а может быть даже большие «bouquet», но сварены превосходно...
Меня крайне заинтересовал способ приготовления этих раков и я решил пожертвовать луи, чтобы узнать секрет. Повар оказался добрым пьяницей и не устоял от искушения. Он повёл меня тайком в кухню и показал огромную кастрюлю.
— Видите, что в ней, monsieur!
— Вижу что-то чёрное! что же это такое?
— В этом мы варим раков...
— А что это такое?
— Что — это никто не знает. Это заварил ещё дедушка нашего патрона и с тех пор мы не меняем... Всё наваривается и наваривается, потому раки такие и вкусные...
С тех пор я не ем раков в «Резерве».
Говорили вообще о вине. Каждый добавлял, что знал.
Вспоминали о какой-то бутылке Го-Брион, которым угощал во Франции знатоков князь Голицын, выписавши эту бутылку из России, из своего погреба, или как он называл «музея вин». Бутылка была 1808 года и цены не имела — это была уника! Вспомнили о хересе 1830 года, который тянулся, как масло... Говорили о странном влиянии на хлебную водку времени цветения пшеницы: водка тоже начинает бурлить в это время, точно в её элементах сохранились ещё те же жизненные начала, что и в новом зерне.
— Удивительно действие тропиков на вино, — рассказывал один из нас, — самое посредственное вино, побывавши в качке под тропиками, становится мягким и ароматичным, говорят, оно болеет какой-то тропической болезнью и делается поэтому тоньше.
— Это понятно! Каннибалы с Ново-Гебридских островов предпочитают анемичных белых, находят, что они вкуснее совсем здоровых: у тех мясо жёстче, — добавил один из нас, склонный к парадоксальным мыслям.
— У меня подагра, часто мучительная, но если мне показать запылённую бутылку с таким, знаете, внутренним плотным налётом какого-нибудь старого Монтрашэ или сухого Токайского, я буду пить вопреки всякой осторожности!
— Настроение, которое даётся таким превосходным вином, стоит не меньше, чем подагра...
— Да, но вы забываете самое главное: для того, чтобы вино доставляло наслаждение, его нужно не пить... Когда его пьёшь сегодня, пил вчера и станешь пить завтра — оно перестаёт давать то настроение, о котором вы говорите...
Ничего не решили, ни к чему не пришли, кроме того, чтобы собраться опять через месяц: кто-то обещал достать удивительный Штейнвейн.
Мы сидели и курили. Кто-то спросил:
— А вы читали, что в Париже был устроен недавно кружком гастрономов необычный обед, обошедшийся в 250 франков с персоны? Писали даже, что сейчас же после обеда председатель слёг от острого гастрического расстройства...
— Это не совсем так! Был дан завтрак, а не обед, и не кружком гастрономов, а корпорацией французских поваров, в честь сорока славных парижан — писателей, представителей родовитой аристократии, некоторых политических и общественных деятелей и финансовых тузов. После завтрака было решено единогласно основать «Академию гастрономов» из сорока членов наподобие французской Академии, состоящей из сорока бессмертных.
— Где был этот завтрак?
— В Версале, в столовой знаменитой тамошней гостиницы «Trianon-Palace»...
Сначала были поданы замороженные дыни, облитые старым Арманьяком, и салат из розовых креветок вместе с кончиками свежей спаржи...
С этим первым «сервисом» были поданы в графинах Божолэ и Шабли.
Затем шли по порядку: холодная «Truite Saumonee au Grand Napoleon» и Мёрсо 1904 года; самая нежная часть молодого барашка, которую запили красным бордосским вином 1907 года...
После барашка, вместе с Шамбертеном 1895 года, были поданы «Les Cassolettes de Mignonnettes de Charolais» и глазированные донышки артишоков со стаканчиком Шато-Марго 1899 года...
В середине завтрака была сделана пауза, во время которой нашими гастрономами было выпито для облегчения пищеварения несколько рюмок Кальвадоса, старого бургонского Мара и Квеча (сливовая водка).
Вторая половина завтрака ознаменовалась появлением на столе знаменитой «утки в крови», одной из специальностей известного парижского ресторана «La Tour d'Argent», существующего с 1582 года! Эту утку запили единственным в своём роде бургундским 1899 года.
Затем гости отведали салат, разные сыры и под конец «мусс» из земляники, с которым было розлито шампанское: Поммери 1904 года в двойных бутылках.
Наконец, с кофеем были сервированы коньяк 1809 года и гаванские сигары лучшего сорта, сохранявшиеся дотоле в специальных холодильниках.
— Умер самый большой сноб мира, «человек с орхидеей» Чемберлэн...
— Чемберлэн не был снобом, это был настоящий джентльмэн... Его орхидея была маленькой фантазией, капризом богатого человека — это не снобизм.
— Что же такое снобизм, по-вашему?
— Снобизм! Снобизм — это довольно трудно определимое понятие, но, всё-таки... вот, снобизм — это папиросы Сергея Петровича, которые ему самому неприятны, но курит их только потому, что они очень дороги и их ни у кого больше нет...
Говорили о модах. Рассказывали:
— Она только что вернулась тогда из заграницы... Больше всего ей понравился, понятно, Париж, а в Париже больше всего — модные магазины. Её спрашивают — «где вы хотели бы жить постоянно, в России или заграницей?», а она отвечает: — «в "Galleries Lafayette"...»
Смеялись.
— А кстати! как же будет с модами в этом году? ведь в Париже не до мод?!
— Это будет единственный сезон, когда модно будет всё... Каждая модница выберет себе из прошлого то, что ей больше идёт, и, таким образом, получится, наконец, та индивидуальная мода, к которой нужно бы давно придти.
— Превосходно! Ведь старые люди и были так цельны, так типичны потому, что больше всего считались с личным вкусом, со своими привычками, а не кидались за всякой, не весть чьей, вздорной фантазией...
— Всё теперь наполнено исключительно войной, даже модные журналы печатают картинки войны, а не последних моделей!
— Нет, англичане уже вошли в нормальную колею, и если вы посмотрите последние номера их «мэгэзинов» или некоторых «illustrated», то почти не увидите войны...
— Нельзя совсем забывать литературу, искусство или художество ни в какие моменты истории, это вечное: война пройдёт, а это останется...
— И заметьте, как успокаивающе действует такой «мэгэзин», какую он даёт уверенность — берёшь его в руки и сразу чувствуешь, что Англия остаётся такой же могущественной Англией, ничто не выбьет из колеи её жизни, никакие Вильгельмы...
— Вы видели, какие у него кольца? — с завистью спросил худощавый маклер, по уходе биржевого туза, подавлявшего в продолжение целого часа своей тучной фигурой и «внешними признаками богатства» свою обычную аудиторию.
— Огрызенные ногти и пятитысячные бриллианты, вот символ современного «parvenu», — возразил другой собеседник, мимоходом присевший к столу биржевиков.
— Он сам вышел в люди, — ответил третий, — слабо защищая отсутствующего.
— Но это ещё не резон поражать окружающий мир своим «великолепием», — сказал живо тот, кто напоминал Меркурия с знаменитой картины Веласкеза «Меркурий в царстве Плутона» из мадридского Прадо. — Можно извинить людям их богатство, но только при условии, чтобы они держались скромно... Все эти якобы показатели богатства на самом деле ничего не показывают, кроме разве одного, что между средним европейцем и любым туземцем Новогебридских островов нет никакой разницы: оба любят одинаково украшать себя разного рода побрякушками...
— По-вашему, значит, никакие драгоценности для мужчины не допустимы? — спросил кто-то.
— Нет, почему же! Можно носить какое-нибудь старинное кольцо, перешедшее по наследству или имеющее, главным образом, историческую ценность. Можно носить на пальце кольцо с своим родовым гербом в виде печатки из матового золота или ещё лучше из тёмного серебра с твёрдым цветным камнем. Но подобного рода кольца должны иметь художественную ценность, а не денежную. Вот эти-то маленькие особенности и различают людей в наш демократический и денежный век, когда самыми дорогими вещами считаются те, которые не имеют никакого практического значения и рыночной цены.
— Всё это пустяки! — вставил молчавший бритый грузный господин, — настоящий барин останется барином, хотя бы он надел бриллиантовое ожерелье, а вот такие «раста», как этот ваш Менелай Менелаевич, ещё больше будут смешными и с вашими гербами и матовыми кольцами... вообще эта лекция хорошего тона ни к чему...
— Нет, это интересно, — заявили все.
— Ваша нетерпимость непонятна, в жизни всё пустяки, даже сама жизнь теперь, а эти пустяки не менее интересны, чем всякие другие, — ответил Меркурий из Прадо.
— В Лондоне, на французской Ривьере, даже в Америке только чёрное и белое. Белый зонтик и кругом широкая чёрная кайма: очень красиво! Сумочки — белое с чёрным, блузочки — белое с чёрным, cap'ы — белое с чёрным... «Сезон 1915» определённо сезон «blanc et noir»... А говорили, что война остановит моду!
— Я добавил бы ещё два штриха моды настоящего момента (теперь, кстати сказать, не бывает «современной моды», а только мода момента: слишком быстро она меняется) — эти штрихи: русские казакины и шляпы-кепи. «Капы», появившиеся в прошлом году, тоже теперь русифицируются...
— Капы не важны! А вот вы заметьте другое явление: до сих пор в Англии и Америке знали русский балет, русскую водку, кнут, слышали немного о русском казаке, о самоваре... А теперь заинтересовались вдруг русской душой, явился спрос на нашу литературу... Но это будет куда сложнее индийских или египетских письмён и долго ещё не поймут там русской души, склада русского ума.
— Женщины говорят гораздо больше мужчин, провинциалы гораздо больше жителей столицы... — сказал молодой человек, известный в гостиных, как лучший исполнитель танго.
— Вам, Додо, не следует жаловаться на провинциалов и женщин — ваш язык тоже всегда танцует танго, — сказала смеясь хозяйка дома.
— У вас в столице некогда разговаривать, некогда читать, некогда думать — чем же вы заняты, господа, никак я не пойму?! — спросил господин с саркастической бородкой, в нужных случаях уверявший, что он провинциал.
— Мы заняты деланьем карьер, ловлей счастья... — ответила за всех хозяйка.
— Одним людям вообще всю жизнь везёт, другим не везёт: так многие думают. Другие утверждают, что каждому назначена доля удач, но один умеет ловить их, другой нет...
— У Конан-Дойля, по-моему самого популярного современного писателя, между прочим есть такой разговор. Доктор Ватсон удивляется, каким образом удаются Холмсу все его сложнейшие комбинации в разных розысках, когда достаточно одного малейшего нарушения созданного плана, одной ничтожной случайности, и весь хитроумный план будет расстроен. «О, это очень просто, — отвечает Холмс. — У меня всегда двадцать детально разработанных планов, 19 всегда не удаются из-за случайностей, а двадцатый удаётся непременно...»
Двадцать возможностей удачи и только одна удача. Люди, которым везёт, часто тоже разрабатывают двадцать планов, двадцать дел, двадцать возможностей — что-нибудь одно и удаётся... А другие думают, что это счастье...
—...Настоящих восточных ковров уже больше не существует, — сказал присутствовавший профессиональный скептик. — Их теперь очень искусно подделывают, между прочим в Монзе, около Милана. Последнее я знаю хорошо, потому что мне пришлось как-то познакомиться в Дамаске с представителем одной из монзевских фабрик. Этот человек два раза в год привозил в Дамаск свои подделки и они продавались там, на рынках и в лавках, доверчивым европейцам под видом настоящих персидских и смирнских ковров.
— Это не совсем так! — горячо возразил «любитель старины». — Конечно, восточные ковры подделываются, как и всё прочее, но поддельный ковёр нетрудно отличить от настоящего, для этого нужно лишь смочить его какой-нибудь кислотой, даже простым лимоном...
— Мне тоже доводилось слышать, — вставил другой собеседник, — что производство персидских ковров уменьшается с каждым годом.
— Это, пожалуй, верно, — подтвердил «любитель старины». — Факт этот объясняется главным образом упадком традиций в среде ковровых ремесленников, уменьшением количества профессиональных школ и даже тем, что теперешние персидские ткачи стали забывать ритм и мотивы «ковровых песен».
— Что это за песни? — полюбопытствовали мы все.
— «Ковровыми песнями» называются те мелодии, которые пелись и кое-где ещё поются ткачами во время работы. Ведь им обыкновенно не дают никакого рисунка, по которому они могли бы ткать. Рисунок заменяется песнью. Каждая песнь соответствует известному рисунку, а слова песни расположены в том порядке, в каком должен быть сделан рисунок. В настоящее время, говорили мне, мелодии многих из этих песен, передававшихся устно из поколения в поколение, позабыты, а потому некоторые типы восточных ковров более уже не выделываются и общее производство сильно сократилось...
Кто-то сказал:
— Мы переживаем время седьмого обертона...
Большинство не поняло и говоривший стал объяснять, что это такое. Потом говорили об одиннадцатом и тринадцатом обертонах у Скрябина, о четвёртом измерении в музыке, о пьесе Мережковского «Радость», о многотомном романе «Жан-Кристоф» француза Роллана, за который Роллану собираются дать Нобелевскую премию...
Когда наступила пауза, кто-то другой сказал.
— А я купил вчера несколько шэр «Змеиной компании»... говорят, поразительно выгодное дело!.. Несколько лет назад, когда в английском Конго стали устраивать плантации каучука, оказалось, что половина рабочих гибнет от ядовитых змей. Английское правительство назначило премию за всякую голову змеи ядовитейших пород... Через два года выяснилось, что количество змеиных голов, доставляемых для оплаты, быстро растёт, вместо того, чтобы уменьшаться... Послали из Англии специалистов исследовать, в чём дело? И что же?! Оказалось, что какие-то предприимчивые джентльмены устроили рассадник для разведения этих змей и получали громадные барыши от премий! Не нашлось закона, по которому можно было бы закрыть такое предприятие и пришлось отменить премию... Джентльмены быстро приспособились к «условиям рынка» и стали продавать змеиную кожу на кошельки, несессеры, дамские сумочки и прочее. Доход предприятия почти не уменьшился... По соглашению с парижскими портными предполагалось ввести эту кожу в отделку платьев в нынешнем сезоне, но, к сожалению, помешала война...
Говорили о каком-то американском автомобиле, о том, что все автомобильные фабрики мира уже запродали всё своё производство чуть ли не на год вперёд.
— Нет, это скверная машина... В Америке есть только три марки миллиардерских автомобилей, «наши три Р», как говорят янки — «Pierce-Arrow», «Packard» и «Peerless»...
— А вы были, оказывается, в Америке?
— Да, была.
— Вы точно не русская, не боитесь, значит, моря...
— Разве русские непременно боятся моря?
— Ещё бы! это первейшее отличие русских дам... Мне недавно рассказывали, как русская семья ездила в Палермо. Переезжая из Реджио в Мессину, всего 20 минут на ferry boat, уже тряслись и запасались лекарствами от морской болезни, а когда приехали в Палермо, случилось большое землетрясение... Так они пять месяцев просидели в Палермо, пока была отстроена железная дорога, лишь бы не ехать 10 часов на пароходе в Неаполь!
— А я знаю даму, которая ждёт, когда будет построен мост через Атлантический океан, чтобы побывать в Америке. Марк Твен совсем не преувеличивал, рисуя такие типы.
Сидели в маленькой даче, уже покривившейся, на террасе, устланной мягким ковром. Вспоминали о том, как в это же время в прошлом году, в начале июля, все были ещё далеки от мысли о страшной войне.
— Все ли? — прервали говорившего, — ясно теперь, что не все... Иные знали про надвигающееся на культурный мир... вернее, на мир, считавший себя культурным, ибо больше нет культуры; культура — это, прежде всего, право, а теперь права нет...
— Это фразы! — недовольно заметил один из гостей, не старый, но казавшийся уже старым, молчавший до сих пор. — Без права можно обойтись, мы привыкли... Гораздо труднее без экспрессов, никуда не поехать...
— Откуда это дует?.. Я не англичанин и боюсь сквозняков... Преклоняюсь перед их культурой, но бегу обыкновенно из Англии из-за сквозного ветра — всюду дует, всё открыто...
— Потому их столько и приезжает умирать от чахотки в Монте-Карло, из-за сквозняков, — добавила хозяйка дома, — посмотрите на кладбище в Монте-Карло, всё англичане и всё умершие от чахотки.
Лакею приказали закрыть двери террасы.
— Англичане не боятся сквозняков и не едёт хлеба! Они говорят о французах — «эти господа, которые в вагон-ресторанах требуют хлеб и просят закрывать окна», — вставил экзотический дипломат в белых гетрах.
Некоторые из присутствовавших думали, что он гондурасский посланник, другие считали премьер-министром Индо-Китая.
— Но мы прервали вас... Почему вы находите, что это только фразы?..
— А потому, что эта война, прежде всего, сильнейший скачок вперёд по пути культуры для нас, русских... Мы сделаем теперь реформы, которых не дождались бы ещё десятки лет, мы подтянемся, мы создадим новые организации, новую промышленность... Нас заставят теперь проснуться, под угрозой мы сделаем то большое, на что способны по своим дарованиям, но чему постоянно мешало наше баклушество, разгильдяйство, неумение сразу раскачаться... теперь раскачаемся. Эта война, её частичные неудачи, наша громадная историческая удача, нам повезло...
- Вы оптимист?!
- Да, оптимист, и вам советую то же самое...
Разговор о вкусной еде не только возбуждает аппетит, но и превосходно действует на пищеварение. Может быть поэтому послеобеденный разговор почти не сходил с гастрономических тем.
— Я знал удивительнейшую женщину... Это была жена нашего полкового командира, высокая, худая, с жёлтым лицом и длинной шеей, с глазами круглыми, смотрящими в одну точку. Фигура в достаточной степени несимпатичная, чтобы не сказать больше. Мы, офицеры, относились к ней поневоле любезно, как к жене начальства, но все её недолюбливали. Тяготился ею и сам супруг, а порою, видимо, приходил в ужас — жена его вела себя совершенно как заправский удав. Она садилась за стол, съедала тройные и четверные порции всех блюд, выпивала несколько бутылок всяких вод и вина, закусывала это невероятным количеством сыра и фруктов, а затем ложилась спать и спала подряд три-четыре дня.
Об этом много говорили, потом привыкли и уже больше никто не удивлялся. А её так и звали — «женщина-удав»...
— А я знал удивительного француза, — сказал кто-то другой. — Он служил гувернёром у моих дальних родственников. Они жили на берегу моря во Франции. Француз, нанимаясь гувернёром, поставил условием, что он может служить только до тех пор, пока они будут жить около моря. Каждый день он отправлялся на море с маленьким чемоданчиком, в котором всегда имелась соль, перец, уксус... ещё какая-то соя; затем там был нож с вилкой и небольшой сачок для ловли всякой морской мелочи. С этим чемоданчиком француз приходил на мол или куда-нибудь подальше по берегу моря, раздевался и лез в воду. В воде он просиживал иногда час, иногда и два, фыркая и отдуваясь, как бегемот. Своим сачком она налавливал за это время всякую дрянь — морских ежей, улиток, ракушки, мелких рачков, крабов и даже маленьких медуз. Затем, со всем этим багажом, он вылезал из воды, усаживался поудобнее где-нибудь в сторонке и начинал поедать сырьём всю эту дрянь, изрядно приправляя солью, горчицей, уксусом и прочим... Его все знали и, проходя мимо, издали наблюдали, как он уплетал эти своеобразные лакомства. Иных тошнило, другие улыбались и пробовали подражать ему, но неудачно! А француз в дружеской беседе рассказывал, что он без этого не может жить, и что если его посадить на обыкновенный режим «сухопутной кухни», как он называл, то он должен будет быстро умереть...
— Фокин не прибавил себе лавров последними своими балетами.
— А всё-таки идея выразить в танцах стенания душ грешников в Дантовом аду оригинальна и смела... Из «Франческа ди Римини» можно сделать превосходный одноактный балет... только без убийств.
— Эти убийства и ужасы — bete noire нашей художественной мысли. Посмотрите на картинных выставках — всё то же самое, ужас и боязнь действительно красивого, в особенности обнажённого. Французский салон часто наполовину nu, и это никого не смущает, ничьей морали не тревожит.
— Нам нельзя вдаваться в этот жанр, мы сейчас же опошлим, нет чувства меры. Наши художники слишком редко образованы... Не только художники — и литераторы тоже, все самоучки или из шестого класса.
— Наши считают, что им уже не надо ежедневно, до конца жизни, учиться и быть в курсе того, что думают и делают другие. Они хотят только писать — читать не обязательно...
— Вы слишком строги! У нас писателю куда труднее жить, он принуждён выколачивать строчки, подлаживаться под заказы журналов, и ему некогда работать над собой. В Англии одна книга, имевшая успех, делает писателя независимым, почти богатым. Тираж сто тысяч легко достижим, а у нас при большом успехе десять тысяч экземпляров. Богатство писателей в будущем, когда наш народ станет читать...
— И не будет пить, — вставил кто-то.
— Пить будем, но не так безобразно, как до сих пор. Алкоголь даёт яркость жизни, совсем без него тоска и уныние. Вино переносит наше сознание в четвёртое измерение. Четвёртое измерение — это время, забвение... то забвение, которое лечит все душевные раны и даёт разуму новые пути, совсем неожиданные... Вино переносит туда, вино ускоряет время.
— Вы по обыкновению начинаете сыпать парадоксами, и потом сами же будете трунить над теми, кто примет всерьёз.
— На этот раз говорю искренно... Помните у Локка в его «Бродяге» дворец дипсомании — капители колонн внизу, сами колонны падают, купол повис, всё спутано и вместе с тем в этом архитектурном безумии пробивается что-то гениальное... В самом деле! как жаль, что не объявят до сих пор такого конкурса, вот благороднейшая фантазия для какого-нибудь уставшего от жизни, притупившего впечатления миллионера...
— У каждой дамы есть её тайна — адрес её хиромантки. Вы представить себе не можете, как это распространено в Петрограде. В приёмных этих «пифий» ждут очереди дольше и терпеливее, чем в приёмных министров.
— Недостаток культурности!
— Это верно только отчасти. Современная культура не даёт ответов, которых ждут от неё, слабые души ищёт выхода и идут к этим отзвукам средневековья. Пуанкарэ, известный математик-философ, пишет в своей последней книге — «Мы ничего не знаем, несмотря на обилие гипотез. Мы вообще знаем ещё очень мало»... Это писано до войны. А сколько надо ещё добавить теперь, вернее сколько нужно вычеркнуть из завоёванного уже человеческим разумом, казалось, прочно воспринятого культурными народами. Где бог культуры — «Право»? Он оказался жалким фетишем, которого можно разбить дальнобойной пушкой.
— Отвечу вашими же словами — это верно только отчасти. Дальнобойная пушка, разрушивши оболочку этого бога, только усилит его сущность. Он воскреснет более сильным... только бы поменьше хиромантов и побольше работы мысли.
— ...Напишите то, что вы рассказываете. Это удивительно интересно!
— Да я никогда в жизни ничего не писал...
— Тем более интересно! Вы знаете, что каждый человек носит в себе одну интереснейшую статью, которую он мог бы написать, и так и не напишет, так и умрёт с нею. Другая будет неинтересна, но одна — непременно шедевр. Мне кажется, что если бы у каждого человека были постоянно перед глазами блокнот и карандаш, то в литературу попала бы масса интересного, то, что теперь пропадает.
— А женщины меньше говорили бы, так как всё-таки нужно было бы время, чтобы кое-что записывать. Это тоже был бы большой выигрыш для цивилизованного человечества...
— ...Да, я много охотился... Собственноручно я застрелил пять тигров!
— Это очень мило, что вы стреляете в тигров, но вы помните анекдот?! Охотник рассказывает другому о своих охотничьих подвигах. Идёт он где-то в джунглях, ни то Афганистана, ни то Индо-Китая и вдруг навстречу ему два тигра!.. Вот я, говорит, из левого ствола — одного тигра в левый глаз, из правого ствола — другого тигра в правый глаз — и оба наповал... А слушатель спокойно замечает ему — «Послушай, если ты ещё одного тигра убьёшь, я тебе в морду дам».
Так вот вы не забывайте, хотя я человек и смирный...
—...Мало ли мы делаем ненужного и бесцельного! Вот, например, зачем-то носят с собою по улице трости — какое их назначение? — чтобы мешало что-то в руках или чтобы забывать там, куда приходишь... Я помню, как-то в Америке пошёл по улице с тросточкой, очень шикарной, по-моему, только что купленной перед этим в Трувиле: ручка, обшитая кожей, «стиль Эдуард VII»... Встречает меня знакомый американец, смотрит некоторое время, и потом спрашивает: «зачем вы это носите с собой, вы хромаете?.. как средство защиты ведь это слишком тонко, это не годится»...
— По поводу трости я знаю другой курьёз. Одна модная демимонденка водила с собою по пляжу, в том же Трувиле, живого омара на золотой цепочке и уверяла, что это гораздо интереснее, чем всем надоевшие собачонки. В её словах есть доля истины — омар не менее не нужен, чем тросточка, однако её все носят... И с омаром меньше хлопот, чем с собачонкой: он не лает, не бегает за другими омарами...
На скачках. Говорят в одной из лож. Говорит больше всех знаток скакового дела, возмущающийся другими профанами.
Он ставил в тотализатор помногу, почти в каждую скачку, и систематически проигрывал, несмотря на все свои удивительные познания. Это была ходячая энциклопедия скакового дела: не только бабушка и дедушка всякой лошади были ему превосходно знакомы, но он точно помнил, что два года назад эта именно лошадь «всего на полголовы обыграла» такую-то и обыграла только потому, что «форма всегда бьёт класс», а форма у неё была превосходная.
— Везёт Манташеву, — говорил всё он же, — ведь надо же, такая удача — купить Фоксу с таким приплодом, как Фоксида. Как знать, какой будет приплод?
— Но на одну удачу сколько приходится неудач, — возразил кто-то.
— На днях я был на галопах; с конюшней Манташева вышло человек двенадцать и среди них не было ни одного, который получил бы меньше 10 000, — сказал другой скаковик.
— А тренер и мэнэджер получают чуть ли не по 100 000... Эта забава обходится, несмотря на все выигрыши, по крайней мере, в 200 000 в год.
— Однако, покойный Михаил Иванович Лазарев имел от своего дела ежегодно 300 000 чистых.
— Михаил Иванович исключение: надо было любить дело так, как он любил. Мне говорил как-то старый милионер — «можно нажить деньги на чём угодно, надо только искренно, глубоко полюбить то дело, которое делаешь»...
— Дуган служил у Ротшильда в Вене и ушёл только потому, что отяжелел. Там предельный вес ниже нашего, три пуда. А здесь он ещё годится.
— Как странно! людей ценят на вес, какие-то конюшенные люди получают по 100 тысяч, — смеялась другая дама.
— Все уверяют, что хорошо очень старое вино; чем старше,тем лучше... Большая ошибка. Вино хорошо в том возрасте, когда хороша женщина, и только особенно крепкие сорта могут доходить до бальзаковского возраста. Дальше вино становится бесвкусным, выцветшим, без букета, дряблым, с густым осадком — так же, как и женщина.
— Вы знаете странную особенность сигар: сигару нельзя курить в темноте, она теряет свой аромат...
— Вот этого нельзя сказать о женщинах: тут наоборот.
— Пока вы, джентльмэны, говорили о вине и сигарах, это было очень мило, но теперь вы переходите на скользкую тему и поэтому отправляйтесь-ка лучше в кабинет, — посоветовала говорящим хозяйка дома, мило улыбаясь, и не без сожаления, что она должна это сделать и не услышит продолжения.
— Представьте себе, какой случай с баронессой! Приносят ей по объявлению прелестного кинг-чарльза. Заплатила 500 рублей, а этот, что принёс, и говорит: «Вы, пожалуйста, сударыня, не сразу собачку беспокойте, она очень боязливая, пусть немножко полежит на кроватке, попривыкнет к новому месту...» Баронесса принесла её в спальню, закутанную в сукно, как она была, и положила на постель... Вдруг кинг-чарльз как прыгнет на портьеру вверх, а оттуда на печку, с печки за шкаф и в какую-то дыру и удрал... Оказывается, это была крыса, зашитая в шкуру кинг-чарльза. Можете представить, как все перепугались. С баронессой чуть обморок не сделался, а потом она страшно хохотала.
— Мне это напоминает анекдот о польском помещике, который жил около прусской границы. Он часто ездил через границу на своих лошадях. Всё таможенное начальство было знакомо. Как-то помещик заспорил с таможенным полковником, что контрабанду можно провезти, как бы тщателен ни был досмотр.
Спорили, спорили и подержали пари, что в следующую поездку помещик провезёт контрабанды на десять тысяч, и никто её не найдёт.
Через два дня помещик подъехал к таможне в своей четвёрке и заявил, что контрабанда с ним. Стали искать. Перерыли весь экипаж — ничего нет. Возились часа три, и наконец полковник заявил, что контрабанды нет.
Тогда помещик подозвал бегавшего около него пуделя, взял ножницы и распорол его. Оказалось, что это был фокстерьер, обёрнутый брюссельскими кружевами, а сверху надета шкура пуделя...
— Какая разница между нашими пьесами и любыми иностранными! Там движение, фабула, у нас философия и нытьё...
— «А философ без огурцов»...
— Зато мы мыслим, философствуем, а они заботятся только об огурцах.
— Именно мы не думаем! Мы думаем меньше всех других, мы боимся думать и хотим, чтобы за нас думали на сцене, потому у нас такие пьесы и имеют успех.
—...И имя ему, вы говорите, Легион? — спросил гость.
— Не Легион, а Алкион, — отчеканила хозяйка. — Это его светлое имя. А есть ещё у него другое имя...
— Тёмное?
— Да не тёмное — что вы в самом деле! — а обыкновенное, простое, как у вас, — Кришнамурти.
— Я, позвольте вам напомнить, Иван Петрович.
— Оставьте этот тон, или я рассержусь. Он бодисатва, то есть воплощение. Узнали его и занялись его воспитанием мистрис Бизент, мистер Ледбитер и другие великие посвящённые... Алкион издаёт уже журнал «Herald of the Star». Слыхали? Скоро его выпустят в мир, и он себя покажет...
— Надеюсь! Мария Валентиновна, конечно, в одной с вами церкви? Ведь вы и спиритками были вместе.
— Ах, нет. Она штейнеровского толка. Вообразите, эта чудачка слышать не может про нашего бодисатву и всецело предана своему Штейнеру. Их там, в Дорнахе, большая компания, немало есть и русских, и они строят не то храм, не то ковчег...
— Разве ожидается всемирный потоп?
— Потоп, не потоп, а спасутся только Штейнер и все, кто с ним. И потом они всем будут владеть или, кажется, куда-то вознесутся. А прочие пропадут. Одним словом, ей это удовольствие стоит уже шестьдесят тысяч.
— Что ж, за спасение вместе с вознесением это, при теперешней дороговизне, цена божеская.
— Да, там, в Швейцарии, до сих пор всё дёшево.
—...И наше искусство опять приобретёт гражданскую тенденцию?
— Да, на время, без всякого сомнения. Мораль и политика займут прежний престол, с которого их свергли девятидесятые и девятисотые годы. От художников станут требовать прежде всего содержательности: ты, дескать, момо-то не разводи, а подавай настоящее. А те и начнут подавать.
— Да приспособятся ли?
— О, за большинство ручаюсь. Это ведь не так трудно. Когда-то, в самый разгар цивического направленства, один живописец прислал на выставку такую картину: лужайка, залитая солнечным светом, и на лужайке пасётся корова. Чего, казалось бы, невинней? А картина тронула многих зрителей чуть не до слёз, была куплена в первый же день, кто-то повторение заказал. Всё потому, что автор сумел затронуть и в публике, и в критике гражданскую струну.
— Каким это образом?
— Очень просто. Картина была названа внушительно и жалостливо: «Последняя животинка мужика». Вот если бы художник её окрестил: «Весеннее утро» или «На лугу», успеха не было бы, ещё, может быть, и выбранили бы. «Весеннее утро» — это праздная забава, а «Последняя животинка» — совсем иное дело. Мимо неё так не пройдёшь, если сердце от природы не каменное, она чувства добрые пробуждает...
Говорили о популярном ораторе.
— Вот бы кому министром быть.
— Не годится. Он дела делать не может. Не до того ему. Он говорит...
— Ну, так что ж?
— Значит, ему, во-первых, некогда, времени не хватает. А, во-вторых, и энергии не остаётся. Выговаривается. Душевный пламень весь уходит в речь. Это редко бывает, чтобы человек и говорил хорошо, и дело делал хорошо.
— Спасибо, что говорит складно.
— Ну, этого мало. Помните слова Брюллова? — лучше не сказать ничего, чем сказать ничего.
— Улица Гоголя. Улица Глинки. Как это не по-русски! Почему не Гоголевская, не Глинкина? Дурной перевод с французского, вроде avenue de Victor Hugo.
— А ещё лучше не давать улицам никаких нарочитых названий, пускай возникают сами. И старых имён уже ни за что не менять. Ведь в них — история. Разве не прелесть наша Москва с её Яузскими, Тверскими, Арбатскими воротами, где никаких ворот давно уже нет, с Зацепой, где дозорные когда-то шарили своими длинными вилами в возах с сеном, не зацепится ли какая-нибудь контрабанда?...
— Так что пора скверное нынешнее обыкновение, переименовать улицы, оставить. Больно уж дешёвый это способ делания истории. Сегодня улица переименовывается по случаю конституции, завтра по случаю войны, послезавтра по случаю юбилея, там — революции. В этой смешной погоне за «увековечением» только погибают исторические воспоминания, а не закрепляются.
— А сколько мук испытывают почтальоны, извозчики, любители старины и филологи?!..
— Это не ложь, а преувеличение. Я говорю серьёзно, не иронизирую.
— Охотно верю. Но преувеличение — та же ложь, только в слабой степени. Наша интеллигенция так привыкла преувеличивать, что редко кто скажет просто: «я голоден». Непременно: «я адски голоден». Или жалуется на усталость: «я страшно устал». Хотя ничего страшного тут нет, и ни говорящий, ни слушатель страха не испытывают. Недавно одна дама говорит мне, что «ужасно подружилась» с дачной соседкой... Впрочем, дамская дружба обыкновенно бывает действительно ужасной. О злоупотреблении эпитетами «колоссальный», «грандиозный» и говорить нечего. Такие наречия, как «удивительно», «поразительно» употребляются до того часто, что давно перестали действовать, никто им не верит, даже просто не обращает на них внимания. А не только слово Божие, по наивно-мудрой древней заповеди, но и всякое слово, сказанное всуе, — грех. Человеческая речь и эстетически, и морально загрязняется ненужной, лишней, хотя бы и ненамеренной ложью.
— Да, это удивительно верно... вы абсолютно правы.
—...Это моды-то вызываются к жизни экономикой? Полно-те. Экономика значит в этом свете, право, гораздо меньше, чем принято думать, и ещё меньше в мире моды.
— Однако во Франции, которая и сейчас диктует законы моды всему миру, не исключая даже Германии, дамская юбка начала укорачиваться с того момента, как тканей стало производиться меньше, и они вздорожали. Короткая юбка дешевле длинной, потому что требует меньше материала, — вот смысл новой моды.
— Не ищите смысла в модах, да и вообще искать смысл в жизни — плохая привычка, дурно отражающаяся на печени и нервах. Юбка стала короче, но зато понадобились небывало высокие ботинки, умопомрачительно дорогие чулки. А в довершение всего теперь, на четвёртом году войны, ваша короткая юбка стала расти в ширину. Но вы, дамы, уж так счастливо устроены... Любая из вас, сколько бы ни стоил ей туалет, искренно считает себя экономной.
Habitue большого ресторана жалуется соседу:
— Прежде я платил за обед четыре рубля и уходил сытый, лакею оставлял на чай рубль, и он был со мною вежлив. Теперь плачу пятнадцать рублей и остаюсь голоден, чаевых с меня не берут и обращаются со мною по-свински. «Как посмотреть да посравнить»...
— Да, мы жертвы эпохи, — с чувством заметил сосед.