Авторское название: Жара в июне
Предыдущую главу читайте здесь.
Когда ужин в ресторане «Лотос» подходил к концу, Изабелла встала, сказала, что она «покинет господ на несколько минут», и вышла из кабинета. Сорокин увидел, как у Ремизова потухли глаза.
Изабелла вернулась и села. Сорокина удивила реакция Ремизова, и он стал скрытно наблюдать за Изабеллой. В течение ужина она была молчалива, иногда говорила несколько слов и только притрагивалась к вину. Сорокин избегал смотреть на неё прямо, она была очень красивая и, как все красивые женщины, а скорее всего, все женщины, ловила все взгляды на себя.
«Почему он так переживает? — думал Михаил Капитонович про Ремизова. — Продажная женщина, но ведёт себя вполне порядочно! Но мне-то какое дело?»
— Так вы не были у Кауфмана?
Сорокин вздрогнул, вопрос был обращён к нему, он посмотрел на Изабеллу и увидел, что в её глазах светятся весёлые искорки.
«Вот в чём дело — ко@каин! — понял он. — Тот самый ко@каин, о котором говорил Иванов, — «революционный поро@шочек»! И который он уже не употреблял!»
— Нет! — Он решил не раскрывать своей догадки.
— Вам будет любопытно, — произнесла Изабелла.
Придя домой и, стаскивая с себя одежду, Сорокин думал об Изабелле.
К концу вечера он взялся пить коньяк. Ремизов пил вяло, а Михаил Капитонович много и с удовольствием и думал, что обо всём, что касается Изабеллы и Ремизова, он догадался.
«А как это она… с Ивановым?.. — застряла мысль. — А… или наоборот — как это он с ней?.. Иванов — это!.. А она?..»
Брюки не стаскивались, Сорокин осознал, что он не снял ботинки, новые, с ещё острыми ребрами на каблуках, и брюки застревали. Он наклонился, пошатнулся и ухватился за край стола.
«Чёрт! Что-то я так напился, брюки снять не могу!» Он расшнуровал ботинки и стал стаскивать носком за пятку.
«А тебе какое дело, чего у них… с ней!..»
Ботинки поддались, следом — брюки.
«Ну вот! А ты всё — про китайский!»
Он в носках проследовал на кухню и разжёг примус, поболтал чайником и стал пить из носика — вода была тёплая и противная.
«Как мои мысли! — пришло в голову, и он понял, что какую-то важную мысль, которую ему хотелось додумать, он потерял. — Я… это… значит, про китайский… Нет, это я про… А! Изабелла! Она нюхает ко@каин, а завтра они обещали приехать за мной… чёрт, забыл, во сколько он сказал, в шесть или в семь? Однако рано, это точно! А зачем? Как это они сказали… он сказал — походить за Номурой… О! — удивился Сорокин. — Имя японское, а я запомнил… надо же умник!»
На столе лежало письмо Элеоноры, уже старое, он на него ответил.
«Гражданская война! А что — Гражданская война? Кончилась! А тут началась! — И он вспомнил ту важную мысль, которую потерял. — Вот, вспомнил: в Китае — гражданская война, только непонятно с кем! Для кого-то понятно, а для меня не понятно! Ремизов что-то говорил, а я не понял, эти дурацкие китайские фамилии: Чан… Сун… Ван… или Вам… — Чайник закипел, и Михаил Капитонович погасил примус и стал наливать чай. — А вот мы так сделаем… я снова спрошу Ремизова про Китай, а что он мне расскажет, напишу леди Энн!»
Когда он произнёс про себя «леди Энн», он вдруг почувствовал, как у него на душе потеплело. Чай был горячий, он ещё не купил подстаканник и не мог взять стакан даже пальцами и вдруг вспомнил: «А где фляжечка? Если она вернётся… ей надо будет предъявить…»
Он прошёл в комнату, открыл тумбочку и достал фляжку с коньяком для Штина. Коньяк остался невыпитым, потому что, когда в прошлое воскресенье он ходил в больницу навестить товарища, ему сказали, что тот уехал не долечившись. Сорокин понял, что Штин уехал на разъезд Эхо, чтобы найти убийц Одинцова.
«К чёрту убийц Одинцова! И Одинцова к чёрту! — с раздражением подумал Михаил Капитонович и стал махать рукою перед лицом, будто бы отмахиваясь от мух, но мух не было, потому что, несмотря на жаркую погоду, он старался не открывать окно. — Одинцова-Огурцова! При чём тут Огурцов? Всех к чёрту! И к чёрту этот Харбин! В нём всех убивают!» Он лёг, укрылся простынёй, сразу покрылся липким потом, встал и настежь открыл окно: «К чёрту мух!!!» Выпил из горлышка, положил письмо Элеоноры под подушку и уснул.
11-го, 12-го и 13-го июня под палящей жарой он с Ремизовым и Изабеллой ходил за Номурой.
Работа филёра оказалась ужасной. Во-первых, было очень жарко. Солнце вставало над городом и стояло в зените, до самого вечера не двигаясь. Потом внезапно исчезало, будто бы пряталось от сотворённой им самим жары, а жара, как жадные маркитанты после битвы, наседала на город и дотрагивалась до каждого, проверяя, остался ли ещё кто-нибудь живой.
Ничего не спасало: днём не было тени, ночью — дуновений.
Во-вторых, Номура не оказался таинственной фигурой, а именно так об этом думал Сорокин, когда они встали утром на «точку», откуда была видна дверь его парадной.
Ремизов разбудил Сорокина громовым стуком в дверь. Сорокин проснулся, было 6.30, но в голове проснулись только глаза, и он увидел ими взбешённого, но изо всех сил сдерживающего себя Ремизова.
— Что же это вы, Михаил Капитонович! — зашипел Ремизов в дверях, заталкивая грудью Сорокина в комнату. — Я разбудил всех соседей…
Как же Ремизову хотелось выругаться, Сорокин видел это. Дать бы ему волю, подумал он, но кончиться могло неизвестно чем, и оба сдерживались. Сорокин умылся, оделся, хлебнул вчерашнего чаю, подумал про покурить и еле-еле сдержал тошноту. Прошлое и сущее в его голове пока не выстроились.
— Хорошо, что вы ещё не утратили офицерской закалки и быстро собираетесь, — с облегчением выдохнул Ремизов, когда через двадцать пять минут они вышли на улицу.
В коляске ждала Изабелла. Сорокин увидел её и ахнул.
Изабелла сидела нога на ногу, и край её ослепительного белого платья не закрывал колен в шёлковых чулках, платиновые волосы убраны в ажурную нитяную шапочку, подобную морозной росписи на оконных стёклах в Рождество. Она укрывалась от солнца белым с бледными цветами зонтиком на бамбуковых спицах.
«Снежная королева!» — с восхищением подумал он.
Светлый лёгкий колóменковый пиджак на Ремизове уже потемнел под мышками, а Сорокин был одет и вовсе не по погоде. Ему показалось, что его чёрный костюм, а в особенности чёрная шляпа, просто притягивают солнечный ожог.
Он не заметил, что за коляской стоял рикша, и не обратил внимания, что у рикши умные глаза.
— Садитесь к рикше, — на ходу бросил Ремизов.
Слежка началась в 9.30, когда какой-то раскосый господин вышел из парадной.
Если бы в итоге кто-нибудь спросил Сорокина, что такое слежка, он ответил бы одном духом: «Маета!» — и добавил бы: «Непонятная!» — и прибавил бы ещё: «Несусветная!» И так продолжалось три дня.
Номура, он же «Карáф», каждое утро выходил в 9.30, садился к извозчику и ездил по городу до обеда, адреса были одни и те же. В обед он садился в ресторанчике «Хризантема» на Участковой, и к нему приходили разные личности, как русские, так и китайские, может быть, и японские. С каждым он разговаривал минут по десять—пятнадцать, и они уходили. После обеда ехал в городское полицейское управление, потом на грузовую пристань, потом в железнодорожные склады. Один раз Сорокин увидел, как в коляску на ходу заскочил русский полицейский чин, тот, что переводил, когда с Сорокиным разговаривал Ма Кэпин после исчезновения Ли Чуньминя. Они проехали три квартала по Диагональной, и чин на ходу соскочил. Сорокина это удивило, потому что чин был в годах. А один раз он спрятался под собственную шляпу, потому что на Китайской улице увидел Александра Петровича Адельберга. Тот кого-то ждал около шляпного салона. Одет был отлично, а главное, по погоде, даже туфли были матерчатые и бежевые. Михаила Капитоновича потянуло к нему, как щенка, но в этот момент Номура поворачивал на Базарную, а Михаил Капитонович ехал в первом эшелоне и не мог потерять объекта.
Каждый вечер Ремизов, Изабелла и Сорокин подводили итоги. Собственно, итоги подводил Мироныч. Он был главный в бригаде филёров. Маленький мужчина сорока лет, с внешностью городского простака, садился в кресло в гостиной Ремизова и Изабеллы, забрасывал одну худую ногу на другую худую ногу и рассказывал, что делал Номура в течение дня. Сорокин ни разу за эти три дня не увидел Мироныча, он встречался с ним только вечерами после окончания слежки во время обсуждения, но впечатление было такое, что Мироныч и был Номурой, потому что рассказывал так, как будто бы сам сидел за извозчика, а когда Номура ходил пешком, то был у него в шляпе, или прямо в голове, и всё видел его глазами, что ли?
Сейчас Мироныч, тыкая пальцем в план города, изданный в 1920 году неким С.М. Фоменко, объяснял, где Номура проверяется:
— Вот здесь, на Полевой, между Участковой и Торговой — тут проходняк к складам… тама широкий проезд для фур… Первый эшелон сюда не идёт, а мои легавые ждут ево с боков — на выездáх… А вы ждёте сигнала и тады впрягаетесь, не раньше — тута можно проколоться! Дале! Вот тут: при входе на Южный базар… на нём один сплошной проходняк, и мы топаем за ним пёхом… А вы ждёте моего сигнала! Ещё вот здесь — на переезде по Мостовой через чугунку! Там всё видать, поэтому — тока мы, ножками, или рикша! А када в Фузядан втянется, тада ходу и ему на хвоста. Так-то! Паршиво только, что план старый, город-то строится! Ты, — он обратился к Ремизову, — подсуетился бы да купил план поновее, а?
Ремизов кивнул.
Для Михаила Капитоновича всё это было колдовством, и на ум относительно Мироныча приходило одно слово — шаман!
На самом деле для Сорокина всё оказалось шаманством и колдовством, а главное то, как Мироныч говорил: «проходняк», «прокол», «сел на плечи» или «на хвоста», «опережение», «дышать в затылок», «красоваться бельмом», «топтуны», которых он ещё звал «лягавыми», и много чего другого, но он решил не спрашивать и дожидаться разъяснений, как бы само собой. Ремизов и Изабелла понимали Мироныча с полуслова.
— Итак? — спросил Ремизов в конце обсуждения.
— Итак? — переспросил Мироныч, перекинул ноги и стал слюнявить самокрутку. — А в «итаке» трёх новых мы надыбали…
Оказалось, что, пока рикша катал ничего не понимающего Сорокина по городу, Мироныч с «бригадой» успел за эти дни установить три новые связи Номуры, которого он за большие крепкие зубы звал «Лошак».
— Один — наш полицейский чин Хамасов, будь он неладен, другой — китайский мануфактурный оптовик с Фузядяна, щас мои топтуны устанавливают его по месту жительства, и третий — военный ихний со штаба Чжана.
— Это штаб маршала Чжан Цзолиня, это вы, я надеюсь, знаете! — прошептал Ремизов Сорокину.
Михаил Капитонович кивнул, хотя только слышал, что Чжан Цзолинь — это что-то вроде губернатора на северо-востоке Китая, то есть в Маньчжурии, — то есть самый главный здесь хозяин.
Когда Мироныч закончил, Ремизов подал конверт, тот сунул под совершенно сухую, но злопахнущую рубаху и, не откланявшись, ушёл, только от порога спросил:
— Завтра?
— Завтра, отдыхайте, Мироныч.
Изабелла ласково улыбнулась и помахала рукой. Мироныч, глядя на неё, по-боксёрски поджал кулаки, мотнул головой, сделал языком «Ц!» и тихо затворил дверь.
После его ухода Ремизов долго думал и барабанил пальцами по столу.
— А в итоге вот что! — И он рассказал, при понимающе кивавшей Изабелле, как в Харбин привозят опи@ум. — Вот и вся схема! В ней есть и господа полицейские, и господа военные!
Слежка была закончена. Договорились, что завтра Сорокин перепишет бумаги из дела на «Карáфа» и передаст Ремизову, а вечером они все вместе поедут к Кауфману.
Утром Михаил Капитонович проснулся рано, ещё до жары, и стал рассматривать свой единственный костюм. Ему было бесконечно жалко, и себя и костюм, потому что он даже представить себе не мог, что сейчас всё это наденет и выйдет на улицу. И предательская солёная полоска на шляпе показалась откровенно безобразной.
Михаил Капитонович выругался, но делать было нечего, он оделся и вышел.
К обеду, когда бумаги были переписаны, решил, что в таком костюме он не сможет никуда пойти, если только на службу.
«Значит, придётся что-то купить! — подумал он и вышел на Китайскую. — Четырнадцатое июня, а так жарко! А как было год назад и что-то будет в июле?»
Он шёл по улице и пытался вспомнить прошлое лето, было ли оно таким. Но вспомнить не получалось, потому что он обнаружил себя в этом городе только тогда, когда его подобрал Серебрянников, то есть уже в конце августа. А что он делал до этого почти год, после того как они со Штином, Вяземским и Суламанидзе среди разрозненных отрядов вырвались из Приморья, после красного разгрома? Пил. Немного зарабатывал, когда выходило, и пил, даже выкурил три трубки опиума. Деньги от Гвоздецкого — Михаил Капитонович вспомнил его и перекрестился: «Земля ему… каким бы он ни был…» — он пропил за лето. Денег было много, и планов было много, но он остался в этом городе совсем один, он потерял Штина, и было неудобно заявиться к Румянцевым. А таких как он в Харбине было о-хо-хо, сотни: молодых подпрапорщиков, прапорщиков, подпоручиков и поручиков. Среди ночлежников, как их называли в городе, имелись даже полковники: без семей, без работы и без друзей. В Фуцзядяне они собирались возле нескольких харчёвок и ждали, что кто-нибудь наймёт на работу. И нанимали. Чаще всего это были китайцы, иногда японцы, те даже платили прилично. И тогда сколачивались бригады по три-четыре голодных, небритых и слабосильных, и они шли на железнодорожные склады, на выгрузку леса с барж, на стройки, на самое тяжёлое, а иногда надо было вычистить выгребные ямы или снести в одно место трупы. Им было всё равно — платили бы деньги. И они их сразу артелью и пропивали. А ещё и не редко случались пьяные драки, членовредительство и убийства, и никто ничего не расследовал. Тела друг друга они сбрасывали в Сунгари. Мало кому удавалось вырваться из этого круга. Поэтому, каким было прошлое лето, Михаил Капитонович не помнил.
«Было! Просто было! — думал он. — А Николаю Николаевичу Гвоздецкому и Илье Михайловичу Иванову надо бы свечки поставить! Вот только куплю костюм!»
Он дошёл до Мостовой и зашёл в «Лондон», а когда вышел, нёс в руках большой бумажный свёрток со старым костюмом, шляпную коробку, где лежала та шляпа и коробку из-под обуви, с прежними туфлями, чёрными. Он остановил рикшу и, пока ехал домой, чтобы оставить свёрток и коробки, с удовольствием поглядывал на своё отражение в зеркальных витринах магазинов, аптек и ресторанов и думал: «Больше в ночлежники я не хочу!»
Он приехал в Иверскую и поставил поминальные свечи, а в семь пополудни его ждали Ремизов и Изабелла.
У доходного дома на Аптекарской он остановился, минута в минуту, как раз, когда Изабелла и Ремизов выходили из парадной. Изабелла не сразу узнала в высоком и стройном молодом человеке, одетом во всё белое, Сорокина.
Она ахнула:
— Вот так сюрприз, Мишель! А вы прямо-таки душка!
Сорокин стеснялся. Ремизов, когда увидел его, снял шляпу… и почесал в затылке.
На набережную ехали молча, Сорокин сидел напротив Ремизова и Изабеллы спиной к извозчику, и старался не смотреть на неё. А Изабелла, оживлённая, вовсю разглядывала Сорокина, и он снова увидел в её глазах весёлые искорки.
«Неужели опять ко@каин?» — невольно подумал он, и на душе заскребло от жалости к этой красивой женщине. Вид Ремизова, скорее всего, подтверждал его предположение.
— А вот с одеколоном вы, Мишель, не угадали! Сейчас жарко, и запах надо было выбирать лёгкий!..
Сорокина это замечание кольнуло, ему помогали выбрать одеколон три молодые и очень хорошенькие продавщицы, каждая на свой вкус, и он выбрал самый красивый… флакон. Он отвернулся.
— Вы обиделись, Мишель? Что же вы такой… обидчивый? Вам, наверное, за вашу жизнь не приходилось выбирать себе одеколонов… вам мамочка выбирала, туалетную воду для мальчиков!.. — сказала она и рассмеялась. В её словах Михаил Капитонович услышал что-то очень похожее и вспомнил, как она обратилась к нему тогда, в первый раз, на улице и подумал: «А всё-таки она проститутка… Когда без ко@каина — она дама, леди, а сейчас…»
Коляска подъехала к причалу. Ремизов выбрал большую, надёжную лодку, и через полчаса они причаливали к длинной, яркой в две краски — синяя и жёлтая — барже, пришвартованной к берегу Солнечного острова.
— А вот и хаусбот нашего любимого и уважаемого Евгения Семёновича Кауфмана.
Над рекой ещё только должны были садиться сумерки, было светло, но острота дневного света уже смягчалась. На палубе горели электрические огни, и играл оркестр.
— Это, между прочим, Мишель, играют фокстрот, вы умеете танцевать фокстрот?
Михаил Капитонович мотнул головой, но стал присматриваться к танцующим на открытой палубе парам — музыка звучала щемящая, а прижавшиеся в танце друг к другу женщины и мужчины — томные.
В трюме, где оказался буфет и ресторан, их встретил лысоватый толстячок с совершенно свободными манерами. Он раскрыл навстречу руки:
— Проходите, господа! Изабелла, от вас, как всегда, глаз не отвести… Николай Павлович, — обратился он к Ремизову, — прошу всей компанией к нашему столу… А…
— Разрешите представить, это Михаил Капитонович Сорокин, он занял место покойного Ильи Михайловича, — представил Сорокина Ремизов и подал руку Кауфману.
Кауфман стал серьёзным.
— Илья Михайлович! — выдохнул он. — Большая утрата… Ну что ж, господа, сегодня мы его обязательно помянем, а вообще-то не будем о грустном!
Кауфман подхватил Изабеллу под руку, и они первыми пошли между столиками. В углу Сорокину предложили место за уже накрытым круглым столом на восемь персон, он сел, стал осматриваться и увидел Всеволода Никаноровича Ивáнова. За столом, где был Ивáнов, уже сидели, но было такое впечатление, что весь стол принадлежал одному Всеволоду Никаноровичу, и он господствовал. Перед ним между тесно стоявшими тарелками с яствами лежал огромный запечённый сазан, и Ивáнов смотрел так, что у Сорокина невольно промелькнула мысль: «Он его съест весь — один!» Рядом с Ивáновым Михаил Капитонович увидел приставной столик, уставленный бутылками с белыми и красными винами. «И выпьет — один!» — подумал он.
Обстановка была самая свободная. Гости приходили, садились, пили и закусывали, вставали и поднимались наверх. Несколько раз вставала Изабелла, её приглашали. Она уже поднималась на палубу с Кауфманом, Ремизовым, она уже подмигивала Сорокину, но он чувствовал себя смущённо, даже скованно и всё чаще выпивал. Она в очередной раз спустилась и села рядом, и он почувствовал от неё жар.
— А Кауфман, между прочим, ухажёр не в пример вам… Один из самых богатых людей в Маньчжурии… издатель… и очень свободный человек! Знаете, как рассекает? Хотя и семейный! А вы что же сидите, што тот бирюк, хотите, я вас с кем-нибудь познакомлю?..
Сорокин отнекивался, и Изабелла от него отстала, и в этот момент он встретился взглядом с Всеволодом Никаноровичем. Тот нараспев читал стихи и отмахивал такт обеими руками с ножом и вилкой.
Ивáнов на секунду замер и в паузе между взмахами прокричал:
— Михал свет Капитоныч! Прошу к нашему шалашу! У меня для вас новости!
Михаил Капитонович стал пробираться.
— И новости, голубчик, хорошие, если вас это ещё интересует! Я получил от Элеоноры Боули письмо, только оно у меня дома… она пишет, что к осени намерена запросить визу в Китай! Как вам это нравится?
Для Сорокина это было неожиданно, в своих письмах Элеонора об этом не писала.
— Ну, голубчик, что же вы молчите? — Ивáнов на секунду остановился, скроил мину и подмигнул. — А то смотрите, сколько вокруг красавиц…
Красавиц было много.
Кауфман оказался очень любезным хозяином и на его хаусботе, так называлась эта приспособленная для весёлого времяпрепровождения баржа, женщины были одна красивее другой. Через несколько минут рядом с Сорокиным уже сидели две красотки, и он напился.
На следующий день Михаил Капитонович проснулся хорошо за полдень в своей квартире. Его новый костюм аккуратно висел на спинке стула. Рядом с кроватью стояли новые туфли, парой. Он сел и почувствовал незнакомый запах, принюхался и понял, что пахнет от подушки, запах был духов, а не его мужского одеколона, это было странно, и он решил, что не будет ни о чём думать: всё равно ничего не вспомнит. И он снова лёг, но не заснул. От подушки пахло так сильно, что он перевернул её. Вдруг через полузакрытые, слепленные веки он увидел, что под входной дверью лежит что-то белое. Он поднялся — это был конверт. Он его вскрыл, не посмотрев на адрес и отправителя:
«Мишель, обращаюсь к Вам с просьбой! Через две недели, максимум — три я приеду в Харбин. Не откажите в любезности, обратитесь от моего имени к ген. Клерже Георгию Иосифовичу или ген. Шильникову. Они набирают русский полк для китайских войск. Подробностей пока не знаю. Выясните и, если будет такая возможность, передайте просьбу записать меня в полк.
Всегда Ваш Штин».
Ниже подписи в уголке Михаил Капитонович увидел карандашный рисунок — раскидистый кедр, у кедра одна ветка росла параллельно земле. С ветки свисали четыре пустые верёвочные петли; под кедром стоял Штин, опираясь на винтовку. Рисунок был маленький, его можно было закрыть серебряным рублём, но очень чёткий и хорошо прорисованный: Сорокин сразу понял, что это кедр, тот, в распадке у владения Штина на разъезде Эхо, а это — Штин. Он понял, что Штин нашёл убийц Одинцова и их — четверо.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Продолжение следует.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами интересно!
======================================================