Отношения у Максима с Настей снова разладились. Только на этот раз влюблённые поменялись местами. Теперь Настя не хотела разговаривать с Максимом, а он урок за уроком, день за днём тоскующим взглядом прожигал её правую щёку и плечо, гладил золотой водопад волос, вычерчивал на спинке её стула абстрактные узоры.
«Мы не должны больше с тобой встречаться», – прилетело от неё сообщение и безжалостной стрелой воткнулось в подреберье.
Максим недоумевал: она же была на его месте! Она же должна знать, каково быть отвергнутым, наказанным за то, чего не совершал, в чём виноват как бы «за компанию», просто потому, что ты сын или дочь своих родителей.
Однажды после уроков, вконец измучившись, Максим ухватил Настю за рукав куртки на школьном крыльце.
– Давай поговорим!
Настя коротко и пронзительно посмотрела на него, будто выстрелила в упор, и они не торопясь побрели мимо школы, ничуть не замечая и не смущаясь любопытных взглядов. Под ногами расползался раскисший мартовский снег, солнце с ласковой жалостью гладило их по головам. Раненый Настиным «выстрелом», пытаясь осмыслить его, Максим вдруг осознал, что они стали другими. Они больше не те два подростка, которые, превозмогая стеснение и нерешительность, впервые поцеловались глухим зимним вечером. И даже не те, что не так давно, простив обиды, доверчиво прижимались друг к другу под школьной лестницей. Всё это осталось где-то позади, уплыло в прошлое.
Он много думал, что скажет Насте. В мыслях получалось умно и складно, но, когда они, не сговариваясь, остановились на перекрёстке, от которого их пути расходились в разные стороны, приготовленные фразы попрятались, и с языка по-дурацки, обиженно соскочило:
– Значит, не хочешь больше со мной встречаться?
Настя, теребя шнурок, которым затягивалась на талии её ярко-красная весенняя куртка, дрогнувшим голосом, но стараясь, чтобы вышло твёрдо, сказала:
– Нет.
– Почему?
– Ты сам знаешь почему.
– Не знаю, – упрямился Максим.
Девушка помолчала, всё так же теребя шнурок тонкими беспокойными пальцами.
– Так будет лучше для всех.
– Для всех… – хмыкнул он. – А для нас?
– Макс… – она умоляюще уткнулась взглядом в его грудь. – Я не могу так. Когда я смотрю на тебя, то сразу всё это вспоминаю.
– Но разве я в чём-то виноват?
Настя покачала головой:
– Нет. Дело не в тебе. Дело во мне. Я буду чувствовать себя предательницей, понимаешь?
Он понимал. Сам проходил через такое.
– Насть, они же нас с тобой вперёд предали! И ещё предадут, даже не сомневайся! Помнишь, ты же сама мне говорила: они – это они, а мы – это мы! Есть их жизнь, а есть наша!
– Я уже не уверена, что была права. Да и не важно это больше… Всё равно мы с мамой уезжаем.
– В смысле? – растерялся Максим. – Куда?
– В город. У мамы там сестра живёт. Сначала к ней, а дальше видно будет.
– Когда? – с трудом протолкнул он через сдавленное спазмом горло.
– Четверть закончится, и поедем.
Посчитать было нетрудно. До конца четверти оставалось полторы недели.
Настина новость расплющила его, словно упавшая с неба бетонная плита. Кое-как собрав себя, на онемевших ногах, не чувствуя проникавшей в ботинки холодной сырости, он доплёлся до дома. «Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – сжав зубы, думал об отце. – Всё из-за него! Никогда не прощу! Никогда!»
Мокрые клетчатые следы резиновых сапог на крыльце сообщили Максиму, что отец приезжал на обед и недавно уехал обратно на работу.
– Ненавижу! – досталось и следам.
На пороге, как обычно, его встретило строгое, скрипучее бабушкино «Хто там?»
– Задолбала! – проворчал Максим, швырнув к стене рюкзак с учебниками.
– Максимка, ты? – бабушкин голос сделался примирительно-вкрадчивым. – Иди-ка сюды. Спрошу чё-то.
– Ну что опять? – он нехотя заглянул в её комнату.
После того, как маму увезли в больницу, бабушка ещё больше сморщилась, даже уменьшилась. В комнате появился неприятный старческий запах, и непонятно было, то ли он исходил от самой бабушки, то ли из угла, где стояло ведро с крышкой.
Она сидела на кровати, спустив голые ноги в шерстяных носках на пол и держась обеими руками за матрас. Платок сполз с головы, седые волосы взлохмачено торчали в разные стороны.
– Надо как-то с матерью связаться, – сказала бабушка вполголоса, будто опасалась, что кто-то может услышать, и многозначительно посмотрела мутно-голубыми глазами. – Он, идол, можа, специально её в эту больницу сдал! Дал врачам на лапу, они её там и дёржат. Оформит её как дурочку, а ту в дом приведёт!
– Как ты меня достала! Когда ты уже перестанешь собирать всякую…! – Максим выкрикнул матерное слово, но оно каким-то чудом не долетело до бабушкиных ушей.
– Зачем ему в чужой дом уходить, если свой есть, – продолжала она. – В чужом доме он не хозяин. Там ему распоряжаться не дадут. Вот он и спланировал: мать в дурдом сдать, бабка, думает, сама помрёт скоро… Ты гляди, можа, и тебя в антернат какой спровадит!
Очередная бабушкина сумасшедшая «догадка» стала последней каплей. Максиму показалось, что ещё чуть-чуть – и из его горла вырвется дикий вопль, от которого задребезжат стёкла в доме.
– Как вы меня все достали! – с простонал он в потолок и со всей силы двинул кулаком по косяку.
В следующую секунду его прорвало. Но не воплем, не криком. Всё то, что столько времени копилось в нём, мучило, душило, жгло, разъедало – хлынуло слезами. Не в силах удержать кривящееся, расплывающееся в стороны лицо, Максим добежал до своей кровати и вплющил его в подушку.