Маму выписали в конце апреля. Она заметно пополнела, — как сама говорила, от таблеток, — и, хоть сокрушалась по этому поводу, прилежно продолжала их принимать. Лечение сделало ее добродушно-спокойной, степенно-медлительной, какой она раньше никогда не была. Максима это тревожило поначалу, но потом он свыкся: пусть лучше она будет такая, чем устраивает ревнивые истерики или лежит в постели, не проявляя интереса к жизни.
С ее возвращением дом посветлел, ожил, словно шторы распахнулись на окнах и впустили внутрь солнце и свежий воздух. Кухня наполнилась уютными запахами обедов и ужинов, приготовленных женскими руками. Даже чайник стал свистеть радостнее.
Красновы уехали в город, выставив дом на продажу, и его купила на материнский капитал неблагополучная многодетная семья. Потеря Насти сблизила Максима с Кристинкой. Сначала он писал ей только для того, чтобы выведать какие-нибудь новости об уехавшей подруге, но неожиданно нашел в ней чуткого, понимающего собеседника, и тоска, день и ночь точившая душу, постепенно стала ослабевать.
Первые недели после маминой выписки Максим втайне боялся, что отец уедет вслед за тетей Таней и недавний кошмар начнется заново. Однако время шло, а отец никуда не собирался, наоборот, развернул стройку в ограде, снес старые сараи, стал поговаривать о новой бане. Для Максима так и осталось загадкой, то ли тетя Таня его больше не приняла, то ли он сам решил остаться.
Родители неправдоподобно быстро вычеркнули из памяти всю эту историю. Как ни в чем не бывало строили планы, обсуждали, сколько садить картошки и брать ли на лето утят. Максим с недоверием наблюдал за ними: правда не помнят или перед ним притворяются? Действительно ли им нужны новые постройки и баня, или отец затеял всё это для того, чтобы себя куда-то деть? А маму Максим не понимал и даже не одобрял: как можно так быстро простить предательство?
Сам он прощал отца долго и трудно. Клятва о непрощении, которую он дал себе когда-то, засела в голове упрямой занозой.
Отец догадывался. То с одной стороны, то с другой пытался подобраться: привлекал Максима к строительству, доверяя, как равному, инструменты и советуясь по каждому поводу, брал с собой на рыбалку и в город за запчастями, умело поворачивая все так, будто ему одному не справиться.
Максим не признавался себе, но его тянуло к отцу. Особенно в такие моменты, когда тот, бросив перчатки на сложенные штабелем ароматные сосновые доски, объявлял перекур и садился на крыльцо с сигаретой в зубах. Кажется, полдетства Максим просидел с ним на согретых солнцем ступеньках, прижимаясь к восхитительно пахнущей машинным маслом спецовке, и даже прошлым летом сидел, когда они вместе кололи и складывали дрова, — уже не прижимаясь, правда, а листая ленту во «Вконтакте», но все равно было так хорошо от ощущения причастности к общему делу и родства друг другу.
Общие дела и теперь сближали их, но не до конца, а только до определенной грани, похожей на стену из толстого стекла. Время от времени это стекло истончалось, иногда почти исчезало, но заноза всякий раз предупредительно шевелилась: «Ты забываешь, как он предал вас, как счастье твое разрушил, как маму до психушки довел! Ты вспомни, вспомни!»
Однажды, забив очередной гвоздь в потолок будущей столярки, отец опустил молоток и лукаво прищурился на сына:
— Я тут подумал, неплохо бы тебе научиться водить машину... Полезное дело. Вот гвозди заканчиваются, ты сейчас сел бы и сгонял.
Максим представил себя за рулем «дастера», лихо тормозящего у магазина, и сердце обрадованно запрыгало. Еще бы не запрыгать! У кого из приятелей мопед, у кого скутер есть, даже тупоголовый Горелый на старом дедовом мотоцикле носится по деревне, а у Максима только велик с прокруткой...
Когда отец уехал за гвоздями и Максим, закрыв за ним ворота, с мечтательным видом присел на свежеошкуренное бревно, опять проснулась заноза и уколола его с презрением: «Что, за машину продашься? Ты вспомни, вспомни!..»
Картинки из прошлого назойливо замелькали перед глазами, как слайды на экране, но он уже столько раз пересматривал их, что все они затерлись, поблекли, утратили былую остроту, перестали вызывать те чувства, которыми питалась заноза непрощения. Даже бабушкины «страшилки» давно уже не злили, — наоборот, казались теперь смешными.
Вспомнилось, как она продребезжала отцу в тот день, когда маму увезли в больницу:
— Я же говорила ему, чтобы глядел за матерью! Так он разве послушат? Уйдет из дому и шарашится где-то...
— В смысле?! — подлетел к ней тогда взбешенный Максим. — Это я, что ли, виноват?!
Она гневно сверкнула глазами:
— А хто? Надо было ладом глядеть!
Он чуть не задохнулся от возмущения:
— А может, ты? Наговаривала ей целыми днями всякую фигню, вот и получила! Ты кого угодно до психоза доведешь!
Бабушка помолчала, пожевала впалыми губами и, к его удивлению, примирительно вздохнула:
— Все виноваты. Жись така...
...Максим обнаружил, что пересыпает из ладони в ладонь горстку рыжеватых опилок. Выбросил их, поднялся, заходил по ограде туда-сюда, хлябая галошами и пытаясь настичь очень важную, но пока еще ускользающую, расплывчатую мысль.
И вдруг она раздалась в голове — так резко и звонко, как удар камня о стекло: «Ведь бабушка-то права! Все виноваты. Кто-то больше, кто-то меньше, но все. А раз виноваты все... значит, несправедливо спрашивать с одного. Мы как винтики. Чувствуем, говорим, делаем – крутимся, одним словом. И от каждого из нас зависит, в какую сторону покатится жизнь… Наехали на кочку – тётю Таню – и всё сломалось, мы начали крутиться как попало… А теперь родители и даже бабушка стараются крутиться слажено, только я один барахлю».».
Максим улыбнулся себе, и в ту же секунду в образовавшуюся пробоину в стеклянной стене, прежде отделявшей его от отца, а вместе с ним и от всего мира, хлынул поток яркой небесной синевы, птичьего щебета и свежего воздуха.
Спасибо за прочтение😊