— Карась, достань молоко!
Здесь за Полярным кругом в художественной мастерской одной воинской части города Энск продукты хранили между рамами окна. Особенно зимой — а зима здесь длится девять месяцев — это пространство отлично подходило быть холодильником. Отправленные из дома кусок сала, солёные огурцы, варенье в целлофановом пакете, протёртый острый перец с солью… много всякого — отправлялось туда. Сюда же складывали и покупки из магазина — колбасу, сыр, творог, молоко.
В ранге солдатской иерархии художники занимали второе недосягаемое место после хлебореза и водителя командира части. Их привилегированное положение обеспечивалось «опекой» замполита части — он давал задания, что нарисовать, оформить и художественно изобразить. Сославшись на срочное дело, художники прогуливали утренние построения, вечерние поверки, редко ходили на обед, могли не вернуться в роту к отбою, спать до завтрака. Это окутывало их таинственностью и независимостью, что даже после своего гневного утреннего окрика: «Кто там спит до сих пор?!», — в ответ дневального: «Художники», — старшина, скрипнув в недовольстве зубами, моментально «забывал» про спящих. Обычные солдаты молча завидовали, и старались обходить художников стороной. Такая обособленность позволяла не приносить в роту присланную из дома посылку, которая в миг бы разорвалась на части голодными руками сослуживцев, и не делиться продуктами из магазина. Всё съедобное отправлялось в оконное междурамье.
Карась открыл первую раму, достал пакет молока. Треугольный, неудобный, замёрзший, он выскользнул из рук, упал на пол с гулким, тяжёлого деревянного шара, звуком, заскользил по полу к ногам деда. Карась удивлённо смотрел на парадоксально ведущий себя пакет молока — никогда в жизни он не видел, чтобы ёмкость с жидкостью не плюхнулась, чавкнув, на пол, а долбанула тяжёлым твёрдым предметом.
Дед, вздрогнув, развернулся на странный звук, посмотрел на стукнувшееся об его ногу молоко.
— Быстрик, тварь, ты даже молоко достать не можешь нормально!
Быстрик был невысоким, щуплым, с женоподобной фигурой, толстыми ляжками. Что-то было не так с его позвоночником, он стоял как-то неуловимо странно. Светлые редкие волосы. Близорукие, вечно прищуренные глаза. Природа, видимо, сначала хотела сделать девочку, но в последний момент передумала. Какой-то он был весь не правильный.
Как только Александр Анатольевич Быстрик оказался в армии, солдатская действительность вмазала кувалдой ему по голове, схватила за глотку. Несуразность и беззащитность сделали из него объект для насмешек, мальчика для битья, козла отпущения, игрушку, предмет для издевательств. Для каждого, духам — ребятам своего призыва, карасям — полугодкам, черпакам — отслуживших год, дедам — мечтавшим уже о близком дембеле — он был занозой. Изредка даже дембеля, медитирующие на свой скорый отъезд домой, обращали на Быстрика свой затуманенный взгляд. Каждый, проходя мимо, мог ударить, дать щелбана, пендаля под копчик, толкнуть, отобрать масло на завтраке, тарелку каши на ужине. Сначала его заставляли чистить чужие сапоги, пришивать воротнички, застилать постели. Но после Быстриковской неприспособленности сапоги становились ужаснее, чем до чистки, белоснежные воротнички превращались в криво пришитые замусоленные тряпицы. Это добавляло поводов для вымещения злости и раздражения. А он и себя то не мог обслужить нормально, хотя и старался, отчего постоянно оказывался дневальным по роте, сержанты заставляли его чистить туалетный кафель зубной щёткой, вычищать унитазы иголкой, без конца натирать мастикой полы и оттирать чёрные подошвенные черкаши от сапог. По ночам, окружённый хохочущими сослуживцами, Быстрик ел ложками горчицу, держал на ладонях включённый утюг, стоял на одной ноге, на коленях. В него голого кидали самодельные дротики, били мокрыми, завязанными в узел, полотенцами.
Быстрик начал хереть.
Сжалившись, командир роты упросил своего друга, другого командира роты, забрать его к себе: «Пропадёт совсем парень». Так Быстрик сначала оказался в санчасти, где его отмыли, подлечили, а затем и в художественной мастерской. Теперь он ощущал себя в раю. Пользовался всеми привилегиями художников, хотя в самой мастерской дед его практически ничем не нагружал, так: наточить карандаши, почистить плакатные перья, кисти… Расспрашивал иногда, что, кто, где, откуда. Спросил однажды:
— Карась, у тебя женщины были?
— Д-да… — неуверенно произнёс Быстрик.
— Спал?
Быстрик опустив глаза, кивнул головой.
— Расскажи.
— Ну… — он долго мялся, — мы спали в одной комнате, я на одной кровати, она — на другой.
Дед заржал, от чего чуть не проглотил карандаш, что держал во рту.
Всё начало портиться, когда Быстрику дед поручил нарисовать стенгазету к празднику, потому что было полно других «заказов» от замполита, и предпраздничная запарка катастрофически высасывала время. Быстрик долго переносил карандашом по клеточкам рисунок с открытки на ватман, а потом взялся раскрашивать красками.
— Карась!! Ты — дебил?!
Быстрик получил такой подзатыльник, что кисть отлетела в угол мастерской. Щурясь, пытаясь понять, что произошло, он поднял голову от стенгазеты.
— Какого чёрта ты маслом пишешь на бумаге?!
Стенгазета была испорчена напрочь — жирное пятно растеклось по всему ватману.
— Пошёл вон! — дед скомкал бумагу и кинул Быстрику в лицо, измазав краской щёки и лоб, — из-за тебя теперь до утра не спать, урод.
И косяки пошли один за одним. Получив задание подготовить белила, Быстрик долго удивлялся, почему гуашь не смешивается с масляной краской. За что получил тычку кулаком в грудь. Пендаля он схватил за покрашенную вместо красного в тёмно-синий цвет звезду на плацу части. Удар пряжкой от ремня по ягодицам — за стёртый наждачной бумагой слой водоэмульсионки с подготовленного для работы стенда, хотя его нужно было лишь слегка прошкурить, чтобы писать плакатным пером. Всё, что Быстрику поручалось, приходилось переделывать. За что он получал тумаки.
Дед, поняв, что добиться от своего карася ничего путного не получится, взялся за его воспитание:
— Ты — художник, и портить наше достоинство непозволительно.
Две недели Быстрик учился подшивать воротничок. Истратил две катушки ниток, рулон белоснежной материи превратил в серые зачуханные лоскуты, исколол иголками пальцы, изрезался ножницами. За каждый испорченный воротничок получал удар в плечо. Через две недели оно стало синим, но воротнички приобрели божеский вид. Потом Быстрик надраивал сапоги. Целую неделю, показывая, как это делается, дед тыкал ему в лицо сапожной щёткой. Зеркальными сапоги не становились, но хоть как-то уже поблёскивали. Потом были глажка, чистка бляхи на ремне, бритьё… и тычки, щипки, шлепки, пинки, подзатыльники… Измученное тело с ужасом шло каждое утро в мастерскую, но оставаться в роте среди сослуживцев Быстрику было ещё ужаснее.
Когда впервые Быстрик получил увольнительную в город, он был растерян, радостно возбуждён и охвачен страхом — его пугала свобода, от которой отвык, неизвестность и ещё что-то неуловимое, прокисшее, противное на вкус.
Не дожидаясь подъёма, он ушёл в мастерскую. Полночи боролся с утюгом, ваксой и щёткой, исцарапал лицо лезвием, сбривая почти невидимый пушок с подбородка.
Утром, окинув взглядом мешковатую фигуру в шинели, дед хмыкнул:
— Ну, хоть немного на человека похож.
Сияющий Быстрик зарделся.
— Купи молока, когда будешь возвращаться.
И вот теперь этот заледеневший пакет молока стукнулся деду в ногу. Дед, собравшийся попить чая с молоком, тяжело нагнулся, поднял пакет, прикинул на ладони тяжесть куска льда, развернулся на стуле, кинул пирамидку в Быстрика. Влетев в грудь, она отскочила. Скрипя, стул под дедом развалился на части. Только что сидевший дед, сильно ударившись головой о мраморный пол, свалился и неподвижно застыл.
— Тва-а-арь! — в три шага Быстрик подлетев к телу, оседал его.
Схватившись ручонками за воротник упавшего, задёргал вверх-вниз, дедова голова слабо закрутилась в стороны.
— Сволочь! Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Ладошками захлестал по дедовскому лицу.
— Ненавижу! Ненавижу тебя! Ненавижу! Кровопийца! Замучил! Что я сделал тебе? Что? Я такой же человек. Что?
По-женски сжав кулачки, Быстрик заколошматил деда по груди.
— Я такой же! Такой же! Такой же!
Сжав ладони на шее лежащего, Быстрик навалился всем телом.
— Я такой же, — сквозь сжатые челюсти захрипел он, — такой же… я человек… у меня есть мама… ненавижу, сволочь.
Массивное безжизненное тело вздрогнуло, дед закашлялся.
Быстрик схватил лежащую рядом пирамидку молока. Обхватил двумя руками. Пунцовый от натуги и усталости, Быстрик тяжело дышал. Слюни стекали с губ. Воздух шумно выходил из лёгких.
— Тварь! — метя в лицо деда, занёс кусок льда над головой.
Мокрый заиндевелый треугольный пакет молока выскользнул из рук и укатился под стеллаж с красками. Быстрик в бессилии повалился на пол и заплакал.
Автор: Hulio
Источник: https://litclubbs.ru/duel/1881-bystrik.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: