На протяжении столетий Рафаэль оставался для многих художников олицетворением живописи, символом красоты. То, что сегодня может кому-то показаться излишне сентиментальным и даже слащавым, воспринималось как эталон. Нашим соотечественникам, воспитанникам Академии художеств, кому выпадало счастье побывать в Италии, Рафаэль нередко давал импульс для собственного творчества.
Например, Карл Брюллов признавался, что художник освободил его от «наклонности к манере французской школы». А еще вдохновил на шедевр – под влиянием «Пожара в Борго» Карл Павлович написал свой «Последний день Помпеи». Немного позднее Александр Иванов, проведший на родине автора «Сикстинской Мадонны» долгие годы, выбрал для себя Рафаэля главным авторитетом.
Путеводной звездой он был и для живописцев Европы. «Рафаэль был не только величайшим живописцем, он был прекрасен, он был добр, он был все!.. Рафаэль писал людей добрыми; все его персонажи имеют вид честных людей. …Рафаэль был счастлив. Да, но это потому, что он был по природе божественно неприкосновенен. Рассматривая гигантские произведения Микеланджело, восхищаясь ими от всего сердца, тем не менее замечаешь в них симптомы или черты человеческой усталости. У Рафаэля же наоборот. Его творения все божественны; как и творения Бога, они кажутся созданными единым порывом творческой воли», - писал Энгр.
Замечание, что у Рафаэля все добрые, по-своему метко. Муза этого мастера действительно не знала ни нервного напряжения, ни мрачного гротеска, ни мучительных сомнений. Нет этого и в персонажах его работ. Картины и фрески Рафаэля лиричны и гармоничны, трагизм ему чужд. Давайте посмотрим на уже упомянутый «Пожар в Борго».
Борго – район Рима, примыкавший к папскому дворцу, где в 847 году вспыхнул пожар. Стихия бушевала, пока папа Лев IV не вышел и не укротил пламя. Отчаяние и ужас жителей Рафаэль изображает, словно дистанцируясь от происходящего. Многое здесь слишком «правильно», слишком красиво. Но невозможно забыть изможденного старика, которого выносит на себе его сын.
Эти две трогательные фигуры и стоящая рядом старая женщина, с тревогой обернувшаяся назад, - живые, страдающие люди. Редкие гости в творчестве Рафаэля, который прежде всего ассоциируется с десятками Мадонн, печальных и прекрасных. Одно из самых ранних обращений к образу Богородицы – эрмитажная «Мадонна Конестабиле».
Совсем маленькое произведение. И, как считал Бенуа, далеко не совершенное, ученическое. Здесь еще много от учителя Рафаэля, Перуджино, но по-настоящему трогает утонченное, печальное лицо Марии, младенец, тянущийся к маленькой Библии и словно понимающий смысл написанного, лаконичный, пустынный и пронзительно нежный пейзаж на заднем плане.
Порой молодой художник даже почти копирует своего наставника. Написанная примерно в то же время картина «Обручение девы Марии» практически повторяет композицию работы Перуджино «Вручение ключей Петру». Различие, казалось бы, в малости. У старшего живописца центральный проход в храм закрыт. У Рафаэля иначе, у него за поэтичной сценой обручения, за прекрасной архитектурой словно открыт портал в большой мир, где простирается бескрайнее небо.
Если «Обручение» уводит наш взгляд вглубь, картина продолжается за пределами изображенного на холсте, то самая прославленная Богоматерь Рафаэля движется не от нас, а к нам. На что смотрит Она? На незримый зрителю крест? Или на каждого, кто стоит перед Ней? Как и «Менины» Веласкеса, «четвертая стена» разрушена.
Сколько было написано об этом легендарном шедевре, сколько любви и сколько ругани обрушивалось на него (вспомним хотя бы безмерную любовь Достоевского и яростное отрицание Толстого – «Родила девка малого, ничего особенного»). Можно спорить о том, насколько необходимы на полотне милые ангелочки путти, можно видеть сентиментальность в облике Марии, но картина уже больше пяти столетий живет своей жизнью и вступает в диалог со зрителем. Как уже упомянутые «Менины». Как «Джоконда». Как «Возвращение блудного сына».
Мадонна Рафаэля кротка и добра, для него это идеал не просто Богоматери, но матери. Искал он и другой идеал – соразмерности всех начал, великой упорядоченности. Тонкой душе Рафаэля не была близка импульсивная манера живописи. В своих огромных, математически выверенных, продуманных фресках он далек от яростного темперамента Микеланджело, но скорее идет вслед за Пьеро делла Франческой, строгим и гармоничным мастером XV века.
Пика своего это рафаэлевское стремление к гармонии достигает в масштабной «Афинской школе».
Как далека эта размеренная красота от академической живописи, приверженцы которой позднее сделают художника своим знаменем! Рафаэль изображает более 20 древних творцов, от Апеллеса до Платона, но не впадает в вымученную тенденциозность. Его Афинская школа – триумф разума, идущего рука об руку с высоким вдохновением. Сочетания, которого, увы, часто будет не хватать его последователям и подражателям.