1893 год
«В низовьях Дона. Поездка в Бублик. Весна с ее треволнениями давно прошла, наступила межень, и жизнь в поселке вошла в свою обычную, мирно-сонную колею. Был жаркий августовский день. Я сидел на крылечке дома моего деревенского соседа и вместе с тем закадычного приятеля, ожидая его появления. Мы уговорились съездить вместе в Бублик: он, как завзятый охотник, я – как наблюдатель, и теперь он отправился отыскивать каюк и гребцов для предстоящей поездки, а я, в ожидании его, сидя в тени густолиственных акаций, любовался открывающейся передо мной панорамой. Внизу, подо мною, разбросались в красивом беспорядке укутанные зеленью домики поселка, и извивалась реченька, казавшаяся совершенно зеленой от отражавшейся в ней ленты садов. Дальше тянулась бесконечная, всеобозримая равнина лугов и камышей, пересекаемая кое-где блестящими на солнце гирлами и, еще дальше, ясно вырисовывалась в чистом прозрачном воздухе Елизаветовка, Азов и Кагальник. Откуда-то доносился слабый свисток парохода, и медленно расползалось в воздухе легкое облачко дыма. Вправо от меня, отливая серебром, точно исполинское, режущее до боли глаза зеркало, дремало Азовское море, и блестели позолоченные главы таганрогского собора. Мое созерцание было прервано звякнувшим кольцом калитки и появившимся в ней моим приятелем.
- Можно отправляться, - заговорил он еще издали, - каюк и гребцы ожидают нас на берегу. Мой багаж уже там. А вы все захватили?
- Все захвачено.
Я взял под мышку «все», заключавшееся в байковом одеяле и свертки с принадлежностями для чаепития, и минут через десять мы уже были на берегу, где нас, действительно, ожидал каюк и два дюжих гребца-казака.
- Править буду я, - заявил Жмурин (фамилия моего приятеля), - я люблю править и больше знаком с этим делом, чем вы.
Я изъявил свое полное согласие, и через минуту мы, волнуя и пеня бабайками зеленоватую воду реченьки, отправились в путь. Мимо нас, с одной стороны, бежали роскошные фруктовые сады, огороды, а с другой – рыбоснетные заводы, угрюмые и безмолвные: вся рыбопромышленная деятельность сосредотачивается в это время года в холодильниках. Мы скоро въехали в тень железнодорожного моста, за которым сейчас же начинается Донец. На мосту, щурясь от солнца, сидело несколько человек, завсегдатаев этого пункта, целые дни проводящие здесь в разговорах и в рассматривании проезжающих мимо. Каюк наш привлек их внимание, и они, указывая на нас, о чем-то оживленно заговорили; до нас долетела фраза: «Опять, верно, поехали критику снимать».
- Вы, Жмурин, постоянно почти живете в деревне и, вероятно, знаете взгляды здешних жителей на печать? – спросил я.
- Взгляды на печать? Местная «интеллигенция» выписывает здесь до десятка ежедневных изданий, провинциальных и столичных, интересуясь, кажется, одними только убийствами, пожарами и тому подобным. Ежемесячных изданий и, вообще, серьезных столичных органов печати, кажется, здесь никто не получает. Но я могу вам сообщить весьма отрадный факт: все то, что пишется в здешних газетах относительно рыболовства и рыболовов, необыкновенно быстро проникает в их среду, интересует их, и они возлагают большие надежды на «газету»; мне часто приходилось выслушивать жалобы их на свое житье-бытье и просьбы «пропечатать».
Мы въехали в Донец, усеянный десятками купающихся взрослых и детей и оглашаемый фыркающими, кричащими и аукающими голосами. Мелькали, отливая серебром и золотом обнаженные руки и спины купающихся, и фонтаны брызг, разбрасываемые вокруг себя расшалившимися детишками, блестели на солнце словно бриллианты. Вдруг до нашего слуха донесся раздирающий душу крик: «Ай, батюшки, караул! Спасайте, хто в бога веруе!» И в ответ на эти вопли раздалось гоготание, тюкание и улюлюкание купающихся. Наши гребцы остановили бабайки, тоже принялись с невыразимым наслаждением кричать и тюкать, уставясь глазами в одну точку и тыкая в нее пальцами. И Жмурин, глядя за ними, громко смеялся. Меж тем, крики о помощи становились все громче и отчаяние. Не понимая, в чем дело, я обратился к гребцам за объяснением.
- Да, вон, посмотрите, - тыкали они пальцами, - хохол на каюке висит. Го-го! Пропал хохол!
Взглянув по указанному направлению, я, действительно, увидел саженях в ста от нас повисшего на руках какого-то молодого парня. Он висел на чердаке каюка, Бог весть каким образом сорвавшись с него, и вопил благим матом, беспомощно болтая ногами. А толпа просто бесновалась от восторга.
- Там ему воды и по пояс не будет, - объяснили мне гребцы свое безучастие к мнимо тонувшему. – А он, идолова мазница, плавать не умеет, и на чердак не влезет и упасть боится! Тю-тю! Пропала полтавская галушка!
Предмет насмешек продолжал болтать ногами, взывая о помощи и, наконец, не имея больше сил висеть между небом и водой, и простившись, вероятно, мысленно с белым светом, он грузно шлепнулся в воду. Вода в этом месте и вправду едва достигла ему до поясницы, и неожиданный, внезапный переход его от крайнего испуга к радостному изумлению, был до того комичен, что мы без смеха не могли смотреть на скалившего зубы и глупо смеявшегося теперь над самим собой хохла.
- Ишь, мазепская морда, туда же на каюк лезет, - саркастически заметил один из гребцов. – Ведь, вон еще недавно в яме два косаря утопли. Сидел бы в своей Полтаве и не совался, куда голова не лезет…
Мы оставили далеко за собою продолжавшие еще кричать голоса и плыли теперь между зелеными камышовыми стенами Нижегородки.
- Экие камыши-то! – заговорил Жмурин. – И вечно о чем-то шепчутся.
- Не говорит ли этот шепот чего-нибудь о былом? Ведь, вы здесь родились, выросли и, вероятно, много наслушались рассказов об этих камышах?
- О, да! Что за чудный вольный край наш, наш родимый Дон! И сколько могли бы рассказать эти таинственные, полные поэзии камыши! Дон, так справедливо называвшийся раньше «золотым дном», привлекал сюда в прежнее время, лет 50 – 60 назад, массу разного сброда со всех концов России. Беспаспортный бродяга, беглый каторжник, крепостные, уходившие от помещичьего кнута, весь этот люд, жаждавший свободы и легкой наживы, бежал в эти камыши, находя в них безопасное убежище. В них, в камышах, скрывались от преследования правительства контрабандисты и разбойники, или, как их здесь называют, «махометы».
- А вот, скоро мы доедем до ихнего ерика, - заметил один из гребцов, внимательно слушавших наш разговор. – Там и по сейчас ихняя землянка виднеется. Должно, там страсть сколько золота зарыто.
- Это какой же ерик? – спросил я.
- А Махометский.
- Это не доезжая до Переволоки есть, действительно, ерик с таким названием, - пояснил Жмурин. – Следы какой-то землянки, принадлежавшей, по всей вероятности, контрабандистам, видны еще и теперь. Правительству, не знавшему хорошо всех их нор и притонов, трудно было, разумеется, преследовать их. Да и как ориентироваться в этой гуще? Но однажды, давно уже это было, удалось-таки захватить человек двести всякого сброда довольно оригинальным способом.
- Каким же?
- Начальник отряда, высланного против контрабандистов, измучившись в погоне и отыскивании их, догадался оцепить камыш, в котором укрывались они, и поджег их. Так мне рассказывали.
- Ну, и что же?
- Да, понятно, что: контрабандисты, не желая сгореть живьем, вышли и сдались. Да, вольный был край, и, Боже мой, сколько рассказов и легенд наслушаешься здесь о разбойниках и их зарытых сокровищах. Добрая четверть здешнего населения просто помешана на кладах. Что, Николай, - обратился Жмурин к одному из гребцов, - не слышал ты, никто не копал недавно?
- Возле Недвиговки в каменной балке копали недавно, да ничего не нашли. Вырыли какой-то погреб, а денег нет. Должно, зарок сильный положен.
Я попробовал было убедить гребца, что никаких «зароков» существовать не может, но Жмурин прервал меня, говоря, что веру у здешних жителей во всякую чертовщину сокрушить ничем не возможно.
- Вот, вы не верите в зароки, - горячо заговорил Николай, - а я вам вот что скажу: мой дед родной сам клад копал и уже выкопал корчагу с золотыми, да на грех, возьми, да и перекрестись от радости, а корчага в землю гу-гуу! А то выдумывают – зароков не! Вот, и Семен знает.
Гребец кивнул на товарища.
- Это, ей-Богу, правда, - подтвердил Степан, - дед при мне божился. Тут везде клады есть. Вот, в Керчи, когда в прошлую осень я ловил там оселедца, что со мною было? Сижу я как-то раз в кабаке, и подходит ко мне какой-то незнакомый человек, старых уже лет и с виду точно богатырь какой: росту сажень, плечи широкие, грудь – во-какая! Посмотрел он на меня и спрашивает: «Ты с Дону»?
- Да.
- А какой ты станицы? – говорит.
- Елизаветовской.
- Знаю я ваши края, - и подсел ко мне. Разговорились мы, и стал он меня упрашивать взять его сюда на мой счет.
- У меня, говорит, теперь денег нет, а там я тебе золотом отсыплю. Слышал ты, говорит, про атамана Остроилова, разбойника? Ну, так вот он, когда-то от войсков на Ростов бежал, так закопал в Сухом Чалтыре (название балки) несколько тысяч золота, а может и миллион. И клялся, и божился, что не брешет. Я, правду сказать, тогда посумлевался, да теперь жалкую: может оно и правда. Ведь, Остроиловская шайка вся, старый народ говорит, разбежалась в Черноморию, а он, может, из этой шайки, – заключил Семен свой рассказ.
- Ничего невероятного нет в том, что разбойники зарывали награбленные сокровища, - согласился Жмурин. – Но большинство рассказов, подобных этому, обязаны своим происхождением пылкой фантазии здешнего населения. И что за удивительный народ! Ничему он так охотно не верит, как всякому вздору и небылицам. Вот, не угодно ли вам такие факты: в 1887 году было, как вы знаете, солнечное затмение. Я жил в это время в Синявке и, вы можете себе представить, сколько мне пришлось наслушаться всякой чепухи о предстоящем затмении. Где-то с неба упала бумага с загадочными письменами. Проезжал как-то таинственный старик в необыкновенной колеснице, убранной, почему уж – не знаю, лентами. Старик предсказывал появление антихриста, страшное землетрясение, близкую кончину мира и, в заключение, страшную вонь по всей земле. Кто-то уверил тамошних баб, что будет трехдневная тьма, вода всюду закипит, и я имел удовольствие наблюдать поистине потешное зрелище: десятки баб накануне затмения усердно таскали из реки воду целый день, запасаясь ею на три дня и закупая множество свечей. И заметьте: ведь, Синявка, благодаря частым сношениям с Ростовом и Таганрогом, считается еще наиболее «цивилизованным» пунктом в этих местах, в других же поселках и станицах верование в колдовство, заговоры, порчу, ведьм и прочую чертовщину еще сильнее и глубже. В каждом почти поселке или станице имеется своя блаженненькая, или своя ведьма или колдун. А в станице Елизаветовской несколько лет тому назад объявился «вовкулака». Какой-то странный, необыкновенно худой пес привлек внимание нескольких баб, и они решили, что это человек, превращенный в собаку. Нашлись специалисты по этому делу, уверявшие, что «вовкулака» - особа женского пола и что нужно вынуть из ее живота имеющуюся там ленту и, после некоторых таинственных манипуляций, разрезать ее, тогда собака должна была превратиться[ВЛ1] снова в человека. Сердобольные казачки отвели «собаке-человеку» какой-то погреб, принося ей туда бублики, пряники, борщ и всякую, вообще, снедь. Кончилась, кажется, эта потеха тем, что собака, поправившись на хорошем корму, убежала, искусавши предварительно одну из своих благодетельниц… Но вот едут яблочницы, и послушайте, что за чудная песня! Тише, братцы, не гребите!
На встречу нам в самом деле ехали возвращавшиеся домой яблочницы, и несколько девичьих, звучных и сильных голосов удивительно стройно пели прелестную, пользующуюся здесь громадной популярностью песню: «Как темной ноченькой мне не спится». Они пели и полные грустные звуки, звеня по тихо шелестевшему камышу, медленно выносились в синеющую глубь неба и там замирали. Среди этой обстановки, царящей торжественной тишины, едва нарушаемой только шелестом камыша, где, казалось, все прислушивалось к чудному пению, песня удивительно действовала на душу.
- Чудная песня! – повторил Жмурин, когда последние звуки замирали вдали. – И как они ее поют! Сколько поэзии и неподдельного чувства! Знаете ли, мне живущему почти всегда в деревне, приходилось, конечно, наблюдать казачку до ее замужества и после. Сколько природной грации, сколько страсти и, вместе с тем, женственности в этой богатой натуре, но, Боже мой, куда это все девается после ее замужества? Может быть, вот та самая, с мечтательными черными глазами, которая с таким чувством пела сейчас о бессоннице в долгую осеннюю ночь и «потерянном спокое», через пять лет, напившись пьяной, не хуже любого казака, будет петь между такими же, как и она «молодайками», какую-нибудь скабрезную скверную песню и станет говорить всякие непристойности. И жаль, и обидно просто!
- Но, ведь, вы, кажется, преувеличиваете: далеко не все казачки таковы и затем, в какие условия поставлена здесь замужняя казачка? В большинстве случаев, вечно с тяжелым похмельем в голове грубый муж, житейские заботы, полное отсутствие духовных интересов, заражающие вокруг примеры, монотонная, однообразная жизнь и ни одного живительного толчка извне. Что ж удивительного в том, что «грациозная, мечтательная дева» превращается тут в самую заурядную бабу? Но вы можете утешиться: казак-то до конца дней своих не изменяется и не теряет своей, так сказать, исторической физиономии, в какие бы условия вы его не поставили.
- О, да! – проговорил Жмурин. – Казак всегда и всюду останется казаком.
- Вы слышали, - почти восторженно продолжил он, - какую штуку выкинули недавно у нас? Несколько человек, ночью, вооружившись слегами, разрушили до десятка заборов, сбили столько же труб с хат и, наконец, оцепив веревкой громаднейший стог сена, стащили его под гору вместе со спавшим под ним сторожем. А еще недавно (глаза Жмурина блестели неподдельным, искренним удовольствием) три человека разогнали и вздули напавших на них человек тридцать противников! Каково?
- Да что же тут геройского и чем вы тут восторгаетесь?
- Геройского, геройского, - морщась от неудовольствия, ответил Жмурин. – А на войне казак не оказывает чудеса храбрости? Там он герой? Геройского?! Вот, если вам у годно, и геройское: в ерике Забойном купались девушки-яблочницы. Одна из них, хохлушка, не умела плавать, попала на яму и, крикнув раза два-три, отправилась ко дну. Подруги ее, тоже плохо плававшие, растерялись и кричали, не зная, что предпринять. В это время, служивший им «кухарем» мальчик-казачок, 13 лет, увидел тонущую, стремглав бросился, не раздеваясь, в воду, доплыл до средины ерика и нырнул. От берега до места, где погрузилась тонувшая и бросившийся к ней на помощь мальчик, буде сажени 5 – 6. Прошло несколько томительных минут, но из воды никто не показывался. Испуганные яблочницы решили уже что, вероятно, и мальчику не миновать печальной участи, как вдруг что-то забелело у берега. Яблочницы бросились к забелевшему предмету, и каково же было их изумление и радость? Мальчишка покарабкался от средины ерика до берега и притащил с собою уцепившуюся за его ногу тонувшую. Когда он, по его словам, опустился на дно, утопленница бессознательно уже разводила руками. Не имея сил тащить на верх схватившую его за ногу утопленницу, мальчик, не теряя присутствие духа, доплелся со своей ношей до берега, где их вытащили и привели в чувство яблочницы. Тонувшей девке 17 – 18 лет, мальчишке же нет и 14, и глубина ерика на средине доходит до трех саженей… Но вот и Дрыгин остров.
Мы подъезжали к островку. Весь берег его был усеян каюками, сушившимися сетями, кошами и копошащимся людом. Какой-то сетчик с загоревшей красно-медной шеей, составлявшей разительный контраст с его белой рубахой, лежа животом на корме каюка, медленно «побирался», время от времени бросая в свой каюк встрявшую в сети чехонь. На наш вопрос о ловле он только махнул рукой и затем, узнав, что мы едем в Бублик добавил, что туда ночью ожидается «пан».
- Откуда рыболовы узнают о намерениях начальника рыбной ловли? – спросил я у Жмурина.
- Э, батенька, у них есть своя превосходная полиция, свои телеграфы и, если хотите, даже свои телефоны. Вот мы будем ехать мимо телеграфных столбов на Переволоке. Узнав, уж каким образом, не знаю, о предстоящей поездке начальника, дежурные в этот день взбираются на эти столбы и высматривают, не едет ли начальник. Как только он покажется, сейчас же начинается передача тревоги: «Тикай! Тикай»! Сегодня нам, наверное, предстоит увидеть интересное зрелище: гонку волокушников из Бубликового колена, так как закон воспрещает производить рыболовство в этом гирле. Это, я вам доложу, положительно борьба на жизнь и смерть. Вы слышали об есауле К.? Нет? Он, защищаясь от рыболовов и жителей Куричьей Косы, вынужден был в них стрелять и убил двух человек. Я вам расскажу все подробно, в Средней, где имела завязку эта печальная драма, а пока, знаете что? Сделаем привал на Дрыгином. Мы все здесь покушаем прекрасной «рыбальской» каши и вскипятим чайник. На это потребуется не больше полчаса времени.
Я изъявил согласие, и через минуту, приставши к острову, мы вышли на берег.
Группы рыболовов обедали, лежали, развешивали и чинили сети. Между ними у Жмурина оказались знакомые, и мы подошли к их «кошу». Они в самых легких костюмах, сидя на земле по-турецки, приготовлялись обедать и на наше приветствие: «хлеб да соль», убедительно просили присесть к их столу. На столе – пучке зеленого камыша, разложенного на земле – стояли котелки с «щербой» и пшенной кашей, лежали куски ржаного хлеба, деревянные ложки и «текуч с тузлуком» (деревянный корец с разведенной в воде солью), заменяя собой солонку. Гребцы наши, сославшись на то, что они уже «подъели» еще дома, отказались от обеда и занялись нагреванием чайника, а мы, приняв приглашение, сели между раздвинувшимися рыболовами. Обед начался.
Перекрестившись, молча, с сосредоточенными лицами вытаскивали рыболовы ложками из котелка рыбу и, остудивши ее, принимались уплетать с завидным аппетитом, обмениваясь замечаниями по поводу ожидающегося «пана». За «щербой» последовала, действительно, необыкновенно вкусная «рыбальская» каша, обильно приправленная «рахманнами». В котелок со «щербой», теперь пустой, один из рыболовов зачерпнул воды и поставил его рядом с кашей, за которою они и принялись, запивая каждую ложку каши ложкой воды. Обед закончился дессертом – белым хлебом с водой. Поблагодарив рыболовов, развалившихся теперь на камыше отдохнуть после обеда и «закусить хлеб-соль чертовым зельем», т. е. тютюном, мы отправились в дальнейший путь.
- Странное дело! – проговорил Жмурин, усаживаясь поудобней на корме. – Посмотрите на рыболовов: жизнь полная лишений; ежедневная иногда ожесточенная борьба с грозной стихией, более, чем умеренная пища, и какие здоровяки! Заметили, как они едят кашу?
- Да, и это не мало меня удивило.
- Рыболовы очень любят рассказывать следующий анекдот, а может быть, и истинное происшествие. В одно время сюда приезжала какая-то комиссия с целью узнать, в какие гигиенические условия поставлены рыболовы здесь. Ученый профессор, бывший в комиссии, пришел в ужас, поближе познакомившись с бытом рыболовов; но ужас его сменился удивлением и почт негодованием, когда он увидел, как они едят кашу. «Да, ведь, это вечное расстройство желудка!» – воскликнул он. Но рыболовы стали уверять его, что с ними от этого никакой беды не приключается, что это очень даже вкусно, и предложили профессору покушать каши с водой. После некоторого колебания, профессор попробовал необыкновенного блюда и пришел от него в восторг. Были или нет какие-либо дурные последствия от этого – история молчит. Тем не менее, нужно сознаться, что господствующие болезни между рыболовами, и в особенности между стариками – это ревматизм и катар.
Через полчаса, миновав Широкое, нечто вроде лимана, или, скорее, слияние нескольких устьевых гирл, впадающих в море, мы въехали на Середнюю. Было около пяти часов вечера. Жара, довольно сильная здесь в это время года, умерялась прохладой воды и маленьким ветерком.
- Ну-с, вот и Середняя. Вы можете, Алексей Осипович, приступить к обещанному рассказу, - сказал я, наливая чай Жмурину и себе, - я вас слушаю.
- Происшествие это, - начал Жмурин, - случилось несколько лет тому назад. Здесь, в Средней, рыболовство воспрещено законом и строго преследуется. Вот на этом самом притоне, - указал он, - в один жаркий июньский или июльский день притоняла волокуша какого-то синявского казака. Тоня была очень удачна, и хозяин волокуши, а с ними забродчики, служившие пайщиками, может быть высчитывали уже в уме барыши, как вдруг послышался тревожный, условный крик: «Тикай»! И едва успели испуганные забродчики выбрать и сложить в дуб волокушу, как из Переволоки показался дуб (введенных теперь пароходов «Казак» и «Казачка» не было еще) помощника начальника ловли, есаула К. со своей командой. Саженей 200 разделяли один дуб от другого, и, несмотря на крики К. «стой!», дуб с волокушей, под напором шести пар бабаек, управляемых 24-мя сильными, мускулистыми руками забродчиков, выскочил в Широкое и, точно птица, помчался в море. К., не отставая, гнался за ними…
- Вам очень жарко? – вдруг спросил меня Жмурин, прерывая рассказ.
- Да, жарко, - недоумевая, ответил я. – Но к чему этот вопрос?
- Теперь конец августа и пять часов вечера. Тогда был июнь или июль и часа два дня. Я вам говорю это для того, чтобы вы могли себе ясно представить, какие адские условия требовались со стороны беглецов и преследующих, чтобы предать бегу возможно большую скорость. Два человека беспрерывно обливали водой нечеловечески работающих гребцов, чтобы они не «загорелись», яснее говоря, не отправились ad patres. Может быть, меня кто-нибудь захотел бы уверить или стал бы сомневаться в том, что умереть от сильной гребли невозможно, но, если бы этот сомневающийся увидел своими глазами эту ужасную гонку в жаркий день, эту неимоверную сверхчеловеческую работу мускулов, этих забродчиков, почти голых, в сильном возбуждении срывающих с себя рубахи, с налившимися кровью, сине-багровыми лицами и дико блуждающими глазами – он перестал бы сомневаться. Продолжаю. Волокушники, не желая пускаться в открытое море, мчались по направлению к Куричьей Косе, а за ними, не отставая, летел К. Расстояние от Широкого до Косы около 10 – 12 верст, и бег продолжался менее получаса. Еще в то время, когда рыбальский дуб был в верстах трех-четырех от Косы, по всему селению моментально пронеслась весть о том, что «пан гонит рыбаков», и к берегу со всех концов селения сбегался народ. По мере того, как приближался гонимый дуб, увеличивалась и толпа, дошедшая до трехсот человек в тот момент, когда измученные, бледные от адской работы забродчики буквально выскочили дубом на берег. В тот же миг откуда-то появились дроги, и не забродчики, нет – те лежали без чувств, а жители Косы стали выгружать волокушу на дроги. Но не успели они выбрать и тридцати саженей, как у берега показался дуб К., и толпа, разъяренная и ревущая: «Бей его, теперь он наш», моментально вытащила дуб на берег. Народ, между тем, прибывал. Бежали со всех концов, с поля, пешком, на лошадях, вооружась дубинами, вилами, чем попало. К., вскочив на дуб с волокушей, потребовал, чтобы выгрузка поскорей была прекращена, но приказание его не исполнялось, и топа продолжала кричать: «Бей их, нечего на них смотреть – они в наших руках»! Обернувшись к команде, К. хотел что-то приказал ей, но сильный удар в грудь подножкой (палка около 2-х аршинов длины и до 3-х вершков в диаметре, в нее при гребле упираются ногами), нанесенный ему чьей-то рукой, помешал отдать приказание. Удар был жесток, и только могучая железная натура К. спасла его от гибели. Бледный, потеряв на несколько мгновений сознание, он схватился рукой за мачту дуба, произнося: «Винтовку, стрелять»! Винтовка была ему подана, но второй приказ не был исполнен: растерявшаяся, никогда не видевшая ничего подобного, команда не стреляла. Удар К. был нанесен и неизвестно кем, и нанесший его тотчас скрылся в толпе, напиравшей теперь смелее и кричащей еще громче, и в тот момент, когда винтовка была подана К., на него бросился с обломком вил житель Косы, крестьянин Центров, но грянул выстрел, и Центров с простреленной грудью повалился, как сноп, на землю. Толпа несколько отхлынула, и К., воспользовавшись этим моментом, приказал команде стащить свой дуб с берега. Уже половина дуба была в воде, когда толма, крича и угрожая, снова бросилась к дубу, чтобы помешать стащить его, и один из нее, тоже житель Косы, крестьянин Швиря, бросился на одного из казаков команды и стал его душить. Выстрел из револьвера, сделанный К., положил его на месте. Пуля попала ему вот сюда, - Жмурин поднял палец к глазу, - видя двух убитых, толпа, беснуясь, бросая камни, крича и проклиная отступила, и К., сам, может быть, обезумевший от всего происшедшего, уехал в Синявку. После его отъезда, косяне, придя в себя, решили пуститься в погоню, «чтобы убить его во что бы то ни стало», но план этот не был приведен в исполнение: нашлись между ними более робкие, или, скорее, благоразумные, не согласившиеся на новое безумство и отговорившие от него других. До поздней ночи толпились группы косян на берегу, толкуя на все лады о необычайном происшествии.
- Меня удивляет вот какое обстоятельство, - перебил я Жмурина. И мне и вам хорошо известно, что косяне не принадлежат к казачьему сословию, не особенно долюбливают нас, казаков. Почему же они вздумали вдруг защищать волокушу казака?
- Здесь, как принято выражаться, принцип. Косяне почему-то были вполне уверены, что К. и, вообще, рыболовная полиция не имеет никакого права преследовать волокушников в их водах, не принадлежащих казакам. Вот главные побудительные мотивы их заступничества за волокушу казака. Но, конечно, хищников, захваченных на месте преступления, т. е. в запрещенных водах, рыболовная полиция имеет право преследовать везде и повсюду. Кстати сказать, хозяин волокуши убежал, бросив ее на произвол судьбы, и, вообще, между казаками и рыболовной полицией не происходит серьезных стычек, - закончил Жмурин рассказ.
Мы въезжали в Переволоку. Жара, не сносная до этого, благодаря усилившемуся ветерку сделалась почти незаметной. Вечер был прелестный. На встречу нам стали попадаться возвращающиеся домой «с речки» просолы. Их веселые лица и грузные каюки с рыбой, прикрытой брезентами и зленым камышом, свидетельствовали о хорошем улове и не менее хороших «макариках».
Получая довольно ограниченное жалование, не превышающее 20 – 30 рублей в месяц, просол, служащий у хозяина-собственника, затрачивать свои деньги на «магарыч» рыболовов с целью «привлечь» возможно более каюков на свою сторону. Желая пополнить свои затраты, неоплачиваемые почти никогда хозяевами, просол прибегает к некоторым «коммерческим уловкам». Так, если просол покупает у одного рыболова 1000 чехони за 40 рублей, а у другого за 35 рублей, то разницу от такой покупки он оставляет у себя, отчитываясь хозяину за всю рыбу по 40 рублей. Разница, остаток этот, и называется «макариками». Но, даже и без затрачивания на «магарыч», просол не упустить случая сорвать побольше «макариков» всякими способами, и нужно сказать, что, при отношении хозяина-собственника к служащему у него просолу, как и вообще между всякими рыбопромышленниками, честность далеко не на первом плане.
Задумавшись, глядел я на бежавшую сзади нас струйку воды, когда услышал голос Жилина.
- Посмотрите-ка какая необыкновенная птица сидит на столбе.
На одном из телеграфных столбов, действительно, сидела не птица, а дежурный «караульный» от волокушников, назначенный высматривать «пана». Примостившись на верхушке столба, он зорко всматривался вдаль.
- Вот вам «рыбальский телефон и телеграф». Как только покажется «Казачка» или «Казак», сейчас же телеграф начинает действовать: «Тика, тикай!» - и воришки моментально улепетывают в море, в ерики, в камыши. Значит сегодня, в самом деле, ждут «пана».
- Послушайте-ка, это что такое? – спросил я у Жмурина, заинтересованный видневшимися из воды какими-то сваями.
- Не знаю я и сам, что это такое. Я вижу их уже не раз, у многих здешних сторожил расспрашивал, но ничего не услышал. Может быть, эти сваи вбивались сюда с какой-нибудь целью еще во времена завоевания Азова. В наших краях археологи могли бы покопаться: в Терновом до сих пор есть какое-то затонувшее судно или «коран», как называют его рыболовы. Раньше гирла, теперь страшно обмелевшие, были, вероятно, судоходные. В Бублике, кажется, были не так давно вытащены волокушей рога какого-то, может быть, допотопного животного. Но вот, путешествия наше и окончено. Через минуту мы будем на месте. Взгляните, сколько жизни здесь и оживления!
Мы въезжали в Бублик, и заходящее солнце освещало, действительно, полную необыкновенного движения картину.
Не особенно обширное пространство Бублика было сплошь усеяно и пересекаемо в различных направлениях десятками каюков и дубов. Бороздя и пеня воду, бежали буксирные пароходы, таща за собою баржи. Кое-где горели костры, приготовляя незатейливый ужин. Оба берега были усыпаны бесчисленными группами рыболовов. Своеобразная жизнь била ключом: ходили, лежали, бранились, дулись в карты… Шум и гвалт стоял невообразимый, то и дело слышался окрик: «Да пе-рре-бегай, черрт»! Тяга была в полном разгаре. Бросив кошку, мы вышли на берег, направляясь прямо к притону, на котором собралась уже порядочная толпа просолов, в ожидании результатов тони. Они стояли тесным полукругом. Переругиваясь и бросая друг на друга враждебные взгляды. Один из них, верзила с рыжей бородой и облупившемся на солнце лицом, все порывался выдвинуться вперед, расталкивая своих собратий, но энергичные толчки последних и возгласы: «Да, не лезь, чертяка, сказано, ведь, что покупать «с публики», удерживали его на месте.
- Ишь, дьявол! Думает со своим хозяином-мошенником весь свет заграбить! – пробурчал один из просолов, когда верзиле удалось-таки протиснуться несколько вперед.
- А ты здорово не шамаркай, - огрызнулся верзила, - а то я тебе такую чмуху поднесу!
- Ну, это, брат, мы еще посмотрим, кто кого умоет. Ты не смотри, что здоровый дуралей…
- Утрись, Алешка – икру ел! Сказано – дело свято! «С публики покупать» - ну, и закройся, Марфа! – послышались голоса.
Тоня, меж тем, приближалась к концу. Забродчики, с засученными по колено штанами, стоя в воде, мерно продолжали выбирать волокушу. Полукруг ее суживался все более и более, и вода, заключенная в нем, с каждой секундой все сильнее и сильнее волновалась.
- Ну, Иван Петрович, - обратился заводчик к стоявшему тут же хозяину волокуши, тяжело што-то идет. Уж не икрянку ли нам Господь пошлет?
- Коли б то Бог дал, - отозвался хозяин, напряженно всматриваясь в волновавшуюся воду.
- Ну, тогда «магарыч» с тебя, что-то есть! – забродчики с озабоченными лицами еще теснее и нетерпеливая группа просолов жадно заглядывала через их плечи в совсем теперь сузившийся полукруг волокуши. Вода в нем бурлилась и пенилась, разлетались мелкие брызги, блестела, подскакивая пойманная рыба и вдруг целые снопы воды, разлетевшись с силою в разные стороны, обдали окружающих: чудище-белуга, стараясь вырваться на свободу, бешено била хвостом, разметывая миллионы брызг.
- Хватай ее за хвост!
- Держи, держи!
- Кукан давай! – метался хозяин. – Давай скорей братцы кукан!
Белуга продолжала бешено хлопать хвостом, но уже двое забродчиков, половчее, продевали ей через жабры веревку-кукан, тогда как их товарищи, упавшие на туловище громадины, усмиряли ее бешенные порывы. Наконец, кукан был продернут, и икряную пленницу, доходившую весом приблизительно до 20 пудов, обступила шумная толпа просолов. Началась продажа «с публики».
- Цена полтораста рубликов! – провозгласил хозяин, радостно потирая руки. – кто больше?
- 160! – надбавил верзила, - 160 даю!
- Кто больше?
- 165! 170! 175! – раздались голоса.
- Кто больше?
- 180! – орал верзила.
- 180 – кто больше?
- 180, 190!
- Кто больше?
- 195! – почти вопил верзила.
- Кто больше? 195! Кто больше?
- 200! – послышался чей-то неуверенный голос, но верзила, вырвавшись вперед, с горящими глазами, размахивал и теребил хозяина, крича. – 205! Дам 205, все равно! И пять рублей магарыча ставлю!
- Кто больше?
Но выше этой цены никто не давал, и белуга осталась за верзилой. Взволнованный одержанной победой, он вытащил засаленный бумажник и отсчитал хозяину волокуши сто рублей, прося отложить уплату остальных до приезда домой. Затем он стал привязывать белугу к своему, подъехавшему в это время каюку, осыпаемый бранью и насмешками потерпевших неудачу товарищей по профессии.
Мелкая рыба, преимущественно чехонь, была вывалена черпаками в рыбницу и последовала продажа ее тоже «с публики», после чего ее высчитали в каюк купившего е просола. Масса задохнувшейся вовремя этой процедуры мелкой рыбешки, попавшей в волокушу, благодаря густоте последней, была выброшена в воду. Просолы расходились в разные стороны, и притон понемногу пустел до следующей тяги.
- Вот извольте видеть, - обратился ко мне Жмурин, когда мы стали уходить с притона, - сколько рыбы губят здесь и повсюду волокушники. И это в каждой тоне, ежедневно, ежемесячно, ежегодно они с неводчиками подрывают рыболовство. Жадность заставляет их делать свои волокуши и неводы возможно «чаще», чтобы ни одна рыбка не ускользнула от них – и вот результаты такого варварства: миллионы мальцов беспощадно истребляются ими ежегодно, и глупцы не желают даже понять, что вред от этого отзовется и уже отзывается на их благосостоянии: донской тарани нигде теперь не сыщешь – она бесследно исчезла. Такая же участь ожидает и семгу, ловящуюся теперь в самых незначительных размерах. Частые волокуши и неводы, если и не главная, то во всяком случае, одна из причин этого печального явления.
- А что ж рыбная полиция?
- Несмотря на все деятельные, энергичные меры, предпринимаемые ее, она все-таки не в состоянии бороться с этим злом. Оно пустило слишком глубокие корни, и до тех пор, пока вполне не будут выработан проект, безусловно запрещающий рыболовство в те месяцы, когда рыба мечет икру, и ограничивающих размер волокуш и неводов – оно будет существовать. Таково мое мнение. Правда, при введении такого проекта казак-рыболов вынужден будет, на первых порах, бездействовать месяц-два в году, но это бездействие заставит его, может быть, обратиться к земле, возделывать ее самому, а не отдавать задаром на целые годы, как делается это теперь, кровопийцам-кулакам, обогащающихся на его счет.
- Всегда ли здесь практикуется продажа «с публики»? – спросил я Жмурина.
- Такая продажа практикуется только у волокушников, в редких случаях состоявших должниками просолов, и принята не всегда. Между сетчиками, мне известно, не практикуется, что весьма жаль: должник-сетчик, продавая свою рыбу «с публики», избавлялся бы от произвола своего кредитора-просола, всегда старающегося прижать его, елико возможно.
Мы проходили мимо ватаги, на долю которой выпала счастливая добыча. Забродчики, собравшись в кучку на берегу, призвали продавца водки:
- Эй, дедушка! Якорь с кадиной, и-идь-ты? Плыви сюда!
«Якорь с кадиной» – широкоплечий, длиннобородый дед в облезлой парешневой шапке и ситцевой рубахе, получивший такое оригинальное прозвище за кражу, как объяснили мне, якоря с цепью, не замедлил появиться у берега в своем магазине-каюке. В магазине можно было отыскать всякую всячину: арбузы, хлеб, табак, спички, цикорий, сивуху и прочее.
- У дедушки Якова товару всякого, - на распев проговорил смуглый юркий забродчик. – Давай нам четвертуху для смелого духу. Есть у тебя водка, старая селедка?
- Будет тебе зубоскалить-то. Есть у меня водка, только какая это анафема дражнила меня – побрали бы его черти?
- Это не мы, дедушка, ей-Богу, не мы. Просол какой-нибудь, верно.
- То-то, просол! Знаю я вашу братию. Сколько водки надоть?
- Четверть давай.
- Деньги готовь, сейчас налью.
Дед полез в кормушку и, достав оттуда бочонок с водкой, стал разливать ее в бутылки, бормоча про себя ругательства.
- Давай, дедушка, хлебов пару, не холодных – с жару!
Водка и хлеб были поданы, и «якорь с кадиной», получив деньги, поплыл дальше на чей-то призыв.
- Отмочи-ка ему что-нибудь на прощанье, Степан! – обратился один из забродчиков к юркому рифмачу-товарищу.
- А вот сейчас, - согласился тот. – Эй ты, якорь с кадиной, вырос дубиной, по Бублику разъезжаешь публику надуваешь! Кадина с якорем, зовут его Яковом!
В ответ на это рифмованное приветствие, дед разразился отборной бранью, встреченной дружным смехом.
Солнце давно уже зашло, и недавняя жара сменилась довольно чувствительной прохладой. Разгорались костры, освещая реку и отражаясь в ней дрожащими полосами. Дневной шум сменился тишиной. Не слышно было громких голосов из боязни произвести условный сигнал, в случае приближения «пана». Разговор повсюду велся вполголоса и, при громком цокании бабаек, слышался грозный шепот: «Тише вы, черти»! Бублик затихал.
Мы направились к нашему каюку, захватили там принадлежности для чаепития и подошли к одному из костров, прося позволения вскипятить чайник. Немолодой забродчик, с худым, морщинистым лицом, с наслаждением тянул цикорий из огромнейшей «аппетитной» чашки и на нашу просьбу изъявил согласие молчаливым кивком головы. Через несколько минут чайник, подвешенный за веревку к наклонному шесту над костром, весело стал шипеть.
- И полежать можно, дядя? – спросили мы у забродчика, растягиваясь на пучке мягкого, зеленого камыша.
- Полежи, коли охота, - отвечал он, вытирая обшлагом мокрые усы.
Невдалеке от нас лежала кучка рыболовов, внимательно слушая спор двух из своих товарищей. Спор велся научный, несколько астрономического характера.
- Ты вот теперь как думаешь, что такое облака? – спрашивает молодой, с веселым лицом и лукавыми глазами парень, обращаясь в лежавшему возле него товарищу.
- Да что такое облака? Известно что: туман. Вроде пара он, облак энтот, - отвечал тот.
- Вот то-то и оно, брат, что не туман. Ничего ты, Рохля Ивановна, не знаешь, как видно. Я когда на службе был, так этот самый облак ел, да! Он будет, как бы тебе сказать – вроде холодца. Ты едал холодец, стюдень – сказать?
- Ну?
- Ну, так вот и он такой самый! - с необыкновенной самоуверенностью проговорил кушавший «облак».
- Так, видно, что ты, брат, Леон Федорович, на службе много кой-чего видал и врать здорово тоже научился, - недоверчиво отозвался один из слушателей. – Где же это ты его взял? На небо, что ли, за ним лазил?
- Зачем на небо? На дороге поднял. Иду раз себе потихонечку, глядь, а к ногам что-то такое бубух! Поднимаю, что ж ты думаешь? Кусок облака отломился, да! Я его сейчас же в рот – вкусно, я его и съел.
- Врешь ты складно, да не ладно: коли кусок упал, почему все облако не упало? – спросил кто-то у краснобая.
- А может такое притяжение действует – все облако идет себе, а кусочек, глядь, и свалился. А вот на небе я хоть не был, да зато близко побывал – на игольчатых горах. Слышал ты про игольчатые горы?
- Ну?
- Вот тебе и ну! Забрался я на них как-то невзначай. Гляжу – звезды кругом. Я их сейчас, братцы мои, в сумку, а оне как запишшат! В казарму пришел, вынул из, а оне как заблешшат! Свет такой поднялся – батюшки ты мой!
Слушатели громко смеялись, но рассказчик даже не моргнул, повествуя о своих приключениях на службе.
- А вот еще что было со мной, - но рассказ вдруг был прерван. И слушатели, и сам рассказчик, вскочив со своих мест, точно ужаленные, бросились бежать к берегу. Забродчик, доселе мирно пивший свой цикорий, бросился вдруг к костру и, схватив чайник, стал заливать из него огонь.
- Это что же такое? – спросил я в изумлении.
- Пан! – на ходу отвечал он, убегая к берегу.
- Слушай внимательно – сигнал.
Жмурин был прав, до моего слуха, сначала неявственно, но потом все ближе и ближе, доносилось тоскливое протяжное: «Ти-каай! Ти-каай»! В минуту Бублик, доселе ярко освещенный, погрузился в темноту – все костры погасли, как по волшебству. Слышались едва уловимые для слуха тревожные шепоты, плеск воды и лязг бабаек. Масса каюков и дубов, с сидевшими в них тенями-гребцами, точно исполинские испуганные птицы, неслись иные по направлению к морю, иные к безмолвным, глухим ерикам. Было нечто фантастическое в этой картине, нечто жуткое в этом, моментально наступившем мраке и затишье. Восходившая луна осветила теперь только печально колеблющиеся верхушки камышей и спокойную, таинственную, молчаливую поверхность реки, и кто мог сказать, что назад здесь кипела жизнь. Наступившую тишину прервало вдруг какое-то глухое клокотанье, неясное сначала, но становившееся все громче, ближе, и через четверть часа силуэт «Казачки» промчался мимо нас вслед беглецам. Гонка началась.
- Однако, нам придется снова развести костер для чая, - сказал я, когда все утихло.
- Э, нет! – отозвался Жмурин. – Не нужно, огонь привлечет внимание. В камышах, наверное, спрятались караульные, и нам, если мы разведем костер, придется перенести массу неприятностей. Остается только спать. Утром мы уедем на Середнюю, я поохочусь там, а вы, если хотите, поедете домой. Я же вернусь вечером с кем-нибудь из знакомых, -предложил Жмурин.
Ничего не оставалось делать, как последовать этому предложению, а через час, устроив себе постель из камыша, мы крепко уснули, убаюканные тихим плеском волн».
«Ростов-на-Дону. Яркой иллюстрацией грубого произвола, царящих в отношениях содержательниц модных мастерских и мастериц и учениц, может послужить следующий сообщенный нам случай. И-ва, содержащая мастерскую модных платьев в Ростове обнаружила как-то пропажу кофточки. Заподозрив мастериц и учениц в краже, хозяйка немедленно же обыскала всех; но обыск не увенчался успехом, и раздосадованная хозяйка оставила всех без обеда. На беду, кто-то надоумил г-жу И-ву обратиться к ворожее, на что она с охотой согласилась. Ворожее понадобились волосы с заподозренных лиц. Не задумываясь, жестоко-сердечная хозяйка срезала с голов бедных девушек по клоку волос и отнесла к ворожее. Наконец, после долгих и тревожных ожиданий, ворожея по волосам указала на воровку, одну из работниц. Расправа последней была жестокой. Хозяйка настаивала на признании, а пороченная работница, не смотря на истязания, не давала его. Свидетелями этой безобразной сцены было много прохожих, невольно обративших внимание на крики жертвы. Истязание было прекращено только с появлением полиции». (Приазовский край. 195 от 01.08.1893 г.).
1907 год
«Донские гирла. В ночь на 1- августа в гирлах Дона, около Кагальника, разыгралась кровавая драма. Три баркаса под покровом ночи отправились на рыбную ловлю в запретные места. Все шло благополучно, и рыбаки с баркасами, наполненными рыбой, пробирались назад. Кордон береговой стражи за одним из поворотов устроил им засаду, на которую рыбаки и натолкнулись. Началась погоня, возникла перестрелка. Преследованием один баркас удалось задержать, причем в перестрелке двое рыбаков были убиты наповал, один ранен смертельно в голову и один тяжело». (Приазовский край. От 08.1907 года).
[ВЛ1]