Последний фильм Ричарда Линклейтера Hit Man (в русском переводе «Я не киллер») — это отход от традиций авторского кино, в котором режиссер сделал несколько очень известных и влиятельных фильмов за последние 30 лет.
Фильм, в котором снимается восходящая звезда Глен Пауэлл, рассказывает про обычного профессора колледжа, который подрабатывает в полицейском управлении Нового Орлеана, выдавая себя за киллера. Это напряженный и стильный триллер от режиссера, получившего известность по неторопливым ритмам и мягкому экзистенциальному тону таких фильмов, как Dazed and Confused («Под кайфом и в смятении»), Boyhood («Отрочество») и Before Sunrise («Перед рассветом»). Не говоря уже о его великолепной комедии School of Rock («Школа рока»), которая существует вне каких-либо категорий.
Но наряду со своим поп-очарованием, Hit Man все еще умудряется пробраться в провокационное исследование одной из любимых тем Линклейтера: природы и пластичности личной идентичности. Здесь, как и в других фильмах, режиссер испытывает удовольствие от наблюдения за тем, как умные, любознательные люди беседуют — исследуют идеи и философии, заставляют друг друга смеяться, проверяют друг друга.
Именно такие разговоры заставили меня полюбить фильмы Линклейтера, сценарии для которых он почти всегда пишет сам или в соавторстве. Меня очаровывают его яркие персонажи, которые с такой душой и непринужденностью, без какого-либо проявления высокомерия обсуждают по-настоящему важные вопросы. Глубокие, искренние дискуссии в фильмах Линклейтера — это те разговоры, которые наиболее значимы для меня в моей собственной жизни и работе. Я не хочу придавать этому слишком большое значение, но я могу увидеть четкую границу между мной подростком, сидящим и наблюдающим за всеми болтливыми чудаками в Waking Life («Пробуждение жизни») и Slacker (Халявщик»), и мной среднего возраста, здесь и сейчас, говорящим с Ричардом Линклейтером, который, сюрприз-сюрприз, очень похож на персонажа из одного из своих фильмов.
— Мне интересно, что вы думаете о своей идентичности в 63 года. Вы чувствуете, что она фиксирована?
Это то, о чем я много думал всю свою жизнь: что может меня изменить? Я, вероятно, был большую часть жизни в лагере тех, кто зафиксирован, плюс-минус какой-то небольшой процент по краям. Поэтому в последнее время меня заинтересовала идея о том, что личность не фиксирована. Я — тот, кто смотрит на мир через стекло. Я всегда был парнем в углу, который о чем-то думает. Я — интроверт, которого иногда ставят в экстравертные ситуации, и я могу играть эту роль. Но роли, которые я играю сейчас? Я не знаю. Приятно меньше беспокоиться об этом, когда становишься старше.
— О чем?
Может быть, о последовательности? Но мое самое чистое «я» находится на съемочной площадке, снимая фильм. Это чистое «я», но это сконструированное мной. Поймайте меня позже за ужином, и вы увидите парня, который читает лекции о любых безумных политических идеях, которые текут через мою систему в реальном времени, как и у всех остальных. Но я воспринимаю мир через искусство, в частности кино, и это то пространство, в котором мне посчастливилось жить.
— Какая безумная политическая идея сейчас у вас в голове?
Если вам не повезло сидеть рядом со мной за ужином, я выскажу вам то, о чем я думаю. Но у меня нет необходимости делиться этим публично. Я мог бы поделиться своими мозговыми соплями со всем миром, как это делают все остальные, но я не вижу в этом никакой ценности для себя, потому что мне выпала честь создать величайшую, самую выразительную форму искусства повествования, когда-либо изобретенную.
— Я изучил ваш профиль в New Yorker примерно со времен «Отрочества». Там говорилось, что в вашей жизни был момент, когда вы смотрели по 600 фильмов в год. Я думаю, многие из нас могут понять это чувство, особенно в раннем взрослом возрасте или позднем подростковом возрасте, когда вы влюбляетесь в искусство. Мне любопытно, что вы чувствуете во время просмотров фильмов сейчас и чем это отличается от того, что было раньше.
Я не думаю, что вы когда-либо сможете заменить ту первоначальную страсть и ярость, когда вы открыли для себя свою форму искусства и принимаете ее всем своим существом. Во многом, оглядываясь назад, это похоже на то, что вам пришлось сделать, перейти из реального мира в свой мир, и в моем случае это было кино. Это был мир кино. Это прекрасная параллельная вселенная. Искусство — это другой мир, в котором вы хотите жить. Но сейчас все по-другому. У меня нет необходимости смотреть так много фильмов. Я по-прежнему люблю кино, по-прежнему предан ему, но питаю себя другими способами.
— Сейчас вы работаете над адаптацией мюзикла Сондхайма Merrily We Roll Along [«Весело мы катимся»]. Действие мюзикла происходит на протяжении 20 лет, и вы снимаете свою адаптацию на протяжении 20 лет. Так что, когда вы закончите этот фильм — с оговоркой, если вы закончите этот фильм — вам будет больше 80 лет.
[Смеется]. Мне будет около 80.
— Фильм станет своего рода кульминацией жизни и карьеры. Так скажите мне: почему вы взялись за этот проект?
Вы хотите услышать что-то технически безумное?
— Да.
Вы сказали, что это будет вершиной карьеры в 80 лет. Я никогда так не думал, потому что я вижу себя снимающимся в фильме, когда мне будет 94. Я и правда так думаю. Я буду продолжать, постараюсь оставаться в форме, постараюсь быть здоровым, надеюсь, что мне повезет. Но мы рассказываем историю, которая длится более 20 лет, и для того, чтобы эта история сработала, очень важно, чтобы вы чувствовали, как идет время. Также было и в «Отрочестве». Вы должны были чувствовать, как проходит жизнь. И этот фильм о долгой дружбе и о том, как жизнь относится к людям, и как все меняется в течение 20 лет. Прежде чем утвердить кого-то из актеров, я ему говорю: «Это пожизненно».
— Если бы кто-то потратил 20 лет на работу над чем-то, вы бы сказали: «Ну, это что-то говорит о том, кто он и что для него важно».
Рассказать хорошую историю правильным образом — вот что для меня важно. Найти форму, которая соответствует содержанию. Вот что делает режиссер: он не просто придумывает историю, но и ищет способ, как ее рассказать, думает, как она должна выглядеть и восприниматься. Мне нравится картина Джей Дефео «Роза» [речь о живописной работе, созданной американской художницей Джей Дефео в 1958-1966 годах]. Вы когда-нибудь ее видели?
— Она большая, да?
Она огромная. Она толщиной в фут, потому что Джей много лет наносила на полотно слои краски. Это потрясающая работа, правильная терапия для нашей жизни. Если вы спросите, что общего у режиссеров и художников, — что-то вроде одержимости, стремления к совершенству. Я признаю это в себе и просто принимаю это.
— Есть ли у вас какой-то запасной план, если, не знаю, ваше видение начнет исчезать через 10 лет? Что будет с Merrily We Roll Along?
О, хорошая мысль. Хм. Надо подумать.
— Я могу составить список идей.
Я бы как-то приспособился. Или просто передал бы все это кому-то другому. В любом случае, я что-то придумаю, когда это произойдет. Какая еще есть альтернатива? Например, я регулярно думаю о возможной смерти.
— Вы регулярно думаете о смерти?
Конечно. Не в плохом смысле. Просто я вижу жизнь как нечто мимолетное. Это плохо?
— Это звучит как вопрос, который мог бы задать персонаж одного из ваших фильмов.
[Смеется.] Ну, это связано. Никто не будет жить вечно. Я хожу по кладбищам и читаю некрологи. И не грущу по этому поводу. Я просто признаю, что жизнь проходит, и все мы здесь на какое-то время, и это своего рода прекрасно, что мы все здесь, пересекаемся в один и тот же момент. Я видел это в детстве.
— Что именно видел в детстве?
Я знал это с самых ранних лет. Мне нравилась астрономия, и мне нравилась наука, и представление о том, что мы, на самом деле, незначительны. Это пугает некоторых людей, но мне нравится это чувство. Мне нравится ощущение, что мы насколько случайны и малы во вселенной. Это меня совсем не беспокоит. Я всегда думал, что это прекрасно. Типа вместо того, чтобы быть ничем, мы как бы особенные. Это своего рода чудо, на самом деле.
— Я читал о поэте Делморе Шварце [прим. годы жизни: 1913-1966]. У него есть стихотворение под названием «Воскресный полдень Сера вдоль Сены», и оно о художнике как о человеке, который наблюдает жизнь, но не участвует в ней полностью. Я прочитал его и потом подумал о вас. Потому что я думаю о ваших фильмах как о фильмах, в которых есть все эти очень интимно наблюдаемые моменты того, что на первый взгляд кажется обычной жизнью; на протяжении всего «Отрочества» есть бесчисленное множество сцен просто обычной жизни.
Вот и все.
— Вы всегда сидите и наблюдаете за жизнью со стороны?
Всегда. Это проклятие. Я в настоящем моменте, и я вне его. Но есть также своего рода менталитет, я думаю, характерный для писателей и людей, работающих в кино, что это будет реальным только тогда, когда я обработаю это через свою форму искусства. Что-то ужасное происходит прямо перед вами: ваш любимый человек умирает или отношения заканчиваются, и вы обрабатываете это не в настоящий момент, а позже. Типа, у меня когда-нибудь будет персонаж в фильме, который переживает это. Возможно, это такой способ самосохранения, когда вы что-то берете из жизни и долго обрабатываете — как будто ничто не реально, пока оно не появится в фильме.
30 июля 20024 года Ричарду Линклейтеру исполнилось 63 года.
Источник: The New York Times, David Marchese