Граф Лев Николаевич Толстой проснулся около семи утра в своей однокомнатной квартире на четвёртом этаже хрущёвки на окраине Санкт-Петербурга. Он с удовольствием потянулся, выгибая спину, раскидывая руки и ощущая мощь своего русского тела, своих налитых мышц.
Он прощёлкал суставы на руках и ногах, спине, выкручиваясь в разные стороны.
Вдавив своим мощным затылком подушку в кровать, он выгнул спину. Затем лёг прямо и поднял всё туловище и ноги. Лёжа на одних лопатках, подпирая руками спину, большим пальцем ноги дотронулся до потолка.
Улёгся снова. Пару секунд полежал, почёсывая бороду и вперив глаза в потолок. Затем резко вскочил с постели, и его увитые толстыми венами стопы утонули в больших и пушистых белых тапках. Как есть, совершенно голый, он прошёл на кухню. В нём было два метра росту, и ему приходилось пригибать голову, чтобы проходить сквозь дверные косяки. Со своими седыми бородой и волосами, крупной мускулатурой он походил на Бога с фрески Микеланджело.
Поставив вариться овсяную кашу, он несколько минут постоял под ледяным душем. Отёрся пышным белым махровым полотенцем, надел ещё более пышный махровый белый же халат, прошёл затем на кухню, где уже слышался запах овсянки, со скрипом освободил задвижки деревянной рамы и распахнул окно. В комнату хлынули ароматы прогретого солнцем майского утра. Всё цвело и пахло: черёмуха, сирень, вишня, яблоня. Дворы утопали в ярко-зелёной, взволнованно перешёптывающейся на ветру листве. Слышалось радостное пение птиц. Весна!
Мысли начали пробуждаться ото сна. Завтракая и чувствуя, как тёплый майский ветер сквозь распахнутое окно треплет его бороду, Лев Николаевич думал:
«Как хорошо жить! Просто жить на этом свете. Смотреть на эти деревья, небо, слышать пение птиц. Вдыхать воздух полной грудью.
Работать! Ведь именно в работе, причём не пустой, состоящей в отчётах о безразличной всему свету чепухе, а в работе на земле, и кроется главный смысл нашей жизни. То, что даёт нам радость и покой. Наполняет наш разум и нашу душу осознанием того, что мы не просто так занимаем своё место на земле. Ведь как сказано в книге Бытия: "из земли пришли, в землю и уйдём". Но не нужно воспринимать работу как отдохновение, блажь! Труд есть польза, и, внося пользу, трудясь на земле, мы покорны мировому порядку, за что он вознаграждает нас сторицей. Потому и приятна нам усталость, потому и приятен нам труд. Грешно думать о труде для собственного удовольствия и отдохновения. Только труд во благо свят и дарует нам ощущение полноты жизни».
Закончив завтрак, Лев Николаевич распахнул шкаф, надел белую хлопковую косоворотку, чёрные порты, подпоясался синим кушаком. Он надел берёстовые лапти, подплетённые лыком, и взял из кладовки косу. Попробовав наточенное накануне лезвие пальцем, он остался доволен и пошёл во двор.
Дверь парадной с пиликаньем отворилась, и он сразу встретил на тропинке вдоль дома председательницу ТСЖ.
— Доброе утро, Лев Николаевич. По вам можно часы сверять.
— Утро доброе. Ну, сегодня прямо майский день — именины сердца, как было у Гоголя.
— Точно-точно так!
Лев Николаевич собрался переходить дорогу во дворе, чтобы пройти к не кошенному ещё им участку, но чуть не оказался сбит с ног несущимися на электросамокатах школьниками в шлемах дополненной реальности. Они играли в шутеры в этих шлемах, силой мысли расстреливая из разных орудий выскакивающих из-за хрущёвок, гаражей и деревьев «бандеровцев» — зомби в форме украинской армии. Увлечённые в первую очередь игрой, по дороге в школу, по пути домой, на секции или просто катаясь по городу, дорогу они различали слабо, что не раз приводило к авариям и скандалам.
Дойдя до некошеного участка травы, Лев Николаевич ещё раз с удовольствием потянулся, вдохнул упоительный воздух и уже замахнулся косой, как его окликнул весёлый мужской голос, звук которого всё вокруг делал ещё приятнее и веселее.
— С добрым утром, граф!
Это был начинающий бизнесмен из соседнего подъезда, молодой щёголь, жизнелюбивый и не лишённый, конечно, пороков, но в общем прекрасной души человек, как считали все, кому доводилось с ним общаться, — Степан Аркадьевич Облонский. Лев Николаевич успел только поднять руку в приветственном жесте, как Стива (как звали его друзья, то есть практически все, кого он знал) стремительно откинул дверцу своего электроаэромобиля от «Яндекс», взмыл в воздух, круто и неаккуратно развернулся, сбив крылом крупную, засохшую, впрочем, ветвь тополя, и стремительно улетел по направлению к центру города. Лев Николаевич долго провожал аэромобиль взглядом, прикрывая глаза от солнца крупной, огрубевшей от физического труда ладонью.
В воздухе между тем постепенно поднимался стрёкот. Начинали летать дроны-доставщики. Вот и молодой человек из соседнего дома принимал с балкона пятого этажа доставку еды. Улетали по направлению к центру аэромобили. Впрочем, летательной аппаратуры в этой части города было сравнительно мало.
Лев Николаевич начал косить во весь свой широкий размах плеч. Коса, как говорят крестьяне, «полетела». Мышцы помнили работу, и она шла сама, споро, естественно, как сама природа, как смена дня и ночи, как смена времён года. Выкосив восемь метров, граф утёр рукавом косоворотки выступивший на лбу пот и, сощурившись, посмотрел в небо. Его обветренное, жёсткое лицо прорезали морщины, оно стало похоже на древесную кору. В вышине неба улетал вдаль военный дрон.
Закинув косу на плечо, он вбежал на четвёртый этаж, вошёл в квартиру, разделся и второй раз принял душ. На этот раз он включил горячую воду, распаривая и расслабляя своё тело. Взмахнув мочалкой из лубяного волокна осины, он обильно натёр её мылом на деревенских яичных желтках. Пар смешивался с мыльными пузырями, и граф с наслаждением растирал своё обычно грубое, но теперь распаренное и размягчённое тело. Включив холодную воду, Лев Николаевич стал смывать с себя остатки пены, а затем несколько минут постоял под «контрастным душем», чередуя горячую и холодную воду.
Отёршись насухо, граф прошёл в комнату и вновь заглянул в недра шкафа. Он надел простую чёрную футболку, светлые джинсы, чёрный кожаный ремень, светлые носки, чёрную толстовку фирмы «ТВОЕ» с капюшоном, на которой было написано «Русь моя — печаль моя». Из кладовки он достал фиолетовые кеды Adidas Originals и обулся. Была пора идти на работу — он был трудоустроен в пункт выдачи заказов OZON, примерно в пятистах метрах от его дома.
Лихо сбежав на первый этаж своей парадной, он отстегнул электросамокат Kugoo Kirin next 4000. Проскочив дворы и вырулив на Гражданский проспект, Лев Николаевич увидел в небе несущийся прямо в девятиэтажку дрон. На его корпусе была эмблема с трезубцем на фоне украинского флага. Дрон влетел в восьмой этаж дома, пробив стеклопакет, и несомый им снаряд разорвался прямо в квартире. Раздался оглушительный грохот, крики, прямо перед графом упал огромный кусок бетона. На его голову, плечи посыпались бетонная пыль и мелкие осколки стекла.
— Ух ты ж, ёптыть! — крикнул граф, едва успев затормозить. — Господи, прости, — сказал он, едва опомнившись и отряхнувшись. Вдалеке взвыла сирена.
Работа не могла ждать, и пункт выдачи заказов Лев Николаевич должен был открыть вовремя. Рассудив, что едва ли его присутствие на месте происшествия будет полезным и что сюда уже едут спасательные службы, граф перекрестился и, объехав на своём электросамокате обугленный кусок бетона, едва не убивший его, на малой скорости двинулся дальше в сторону работы, к улице Верности. Толстой проехал ещё метров сто, заглядывая в перепуганные лица людей. Вдруг из двора вылетел шар мутно-серебристого цвета и остановился прямо перед ним, на уровне его головы. Лев Николаевич спешился. Шар заворожил его. В серебристой мути шара граф начал различать сперва буквы русского алфавита, а затем отдельные предложения и целые фразы. Эти фразы потрясали его.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
«Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества».
«Распад происходил постепенно, и каждая ступень была мучительнее предыдущей, ведь человеческий мозг способен стать совершеннейшей камерой пыток из всех выдуманных, выстроенных и всосавших за миллионы лет в миллионах земель миллионы воющих тварей».
«Мы почитаем всех нулями, а единицами — себя».
«А что я уж думаю: иной раз, право, мне кажется, что будто русский человек — какой-то пропащий человек. Хочешь всё сделать — и ничего не можешь. Всё думаешь — с завтрашнего дни начнёшь новую жизнь, с завтрашнего дни сядешь на диету — ничуть не бывало: к вечеру того же дни так объешься, что только хлопаешь глазами, и язык не ворочается; как сова сидишь, глядя на всех, — право! И этак все».
«Русский человек любит вспоминать, но не любит жить...»
«Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит несчастье. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она — состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас как зубы во рту. Её нельзя без конца насиловать безнаказанно».
«Один монах вошёл в склеп к покойникам и крикнул: "Христос воскресе!" А они ему все хором: "Воистину воскресе!"».
«Рот его был полуоткрыт, точно туда вставила палец вышедшая из его сна галлюцинация».
«Отчего люди так много и часто убивают друг друга? Это уже даже не традиция, а какой-то оброк, повинность... убить ещё миллион себе подобных... то есть — самих себя... мы убьём ещё миллион самих себя в этом месяце... и миллион в следующем... убьём... убьём... и тогда на земле наступят гармония и порядок... нет... равновесие... рав-но-весие... равновесие абсурда... и это вовсе не жизнь...»
Граф стоял потрясённый. Эффект от этих увязанных между собой букв и дальше — слов — был сравним с действием наркотика. Лев Николаевич пробовал все наркотики, но никогда не испытывал ничего подобного. Его поражало, что увязанные между собой символы, которые люди называют буквами, могут производить такой эффект в сознании. Перед ним открывались истины, которые он будто знал когда-то давно, но забыл в жизненной круговерти. А может, наоборот, он не забывал и продолжал это знать, но не мог выразить это в языке? Может, эти увязанные буквы, слова и их значение имеют вневременной, вечный смысл? У графа не было ответов. Даже, казалось бы, не имеющие смысла фразы, про галлюцинацию и полуоткрытый рот, словно били обухом по его подсознанию. Эти слова открывали ему дорогу к чему-то большему, чем всё, что он знал ранее. Вдруг сфера завертелась. Предложения перемешались в хаотическом порядке, и в сфере мелькнуло лицо Уильяма Берроуза.
Шар двинулся в глубину дворов, и граф, не в силах противиться, отправился за ним пешком, катя электросамокат за руль. Шар вёл его сквозь дворы вглубь лабиринта многоэтажек. Картина во дворах была идиллической, даже сонной. Как будто не было этого дрона и ужасного взрыва десять минут назад. На площадках играли дети, мамы лениво катали коляски. Наконец сфера остановилась возле одной из парадных панельного пятиэтажного дома. Дверь открылась, и на пороге предстал Фёдор Михайлович Достоевский.
Он выглядел как после многодневного запоя. Лицо опухло, глаза заплыли. Борода спуталась в космы, на которых были заметны капли водки, блестевшие на солнце. Придерживая дверь, он заметно пошатывался и прятал глаза. Всем своим видом и запахом он напоминал бомжа.
— Проходите, милостивый государь. Будете гостем в нашем подполье, в нашем мёртвом доме, среди униженных и оскорблённых, кротких, бедных людей, идиотов и бесов, убийц и проституток, алкоголиков и сумасшедших. Кхе-кхе... Под сводом белых ночей. Кхе-кхе... Давеча со мной такой скверный анекдот приключился, впрочем, для меня это не внове.
— Здравствуйте, Фёдор Михайлович! Что-то потрепало вас. Небось пьёте?
— Тут запьёшь, кхе-кхе...
Толстой и Достоевский прошли в парадную. На лестнице была расстелена газетка. В углу валялась пустая бутылка из-под водки «Путинка», а на газете стояла только початая. Натюрморт дополняли красные стаканчики с надписью «КБ».
— Угоститесь? Водка у меня есть — «Царская».
Пить Лев Николаевич не привык, тем более в таком антураже, но неожиданно для себя согласился. Ему стало интересно. Достоевский налил примерно по пятьдесят граммов в стаканчики. Выпили.
— У-х-х-х-х-х, строгая водка! Жёсткая. Как вы пьёте такое, Фёдор Михайлович?
— Водка под стать времени — стараюсь соответствовать.
Помолчали. Неожиданно у Достоевского полились слёзы.
— Да что вы, голубчик!
— Со-о-о-оня-я-я... — причитал этот согбенный человек. — Сонечка моя, на каторгу поехала, и Митя… — Он разразился рыданиями.
Преодолев брезгливость, граф обнял Фёдора Михайловича.
— Ну будет, будет вам. Вы ведь сами знаете, что только страдания могут их возвысить.
— А вы на каторге бывали?
— Бог не привёл.
— Общались с каторжными? Вас приговаривали к смерти? Вы проигрывали все деньги в рулетку, не в силах совладать с демоном страсти? Вас разбивала падучая? — восклицал Фёдор Михайлович сквозь рыдания.
— Бог милостив, Фёдор Михайлович.
— Давайте выпьем ещё.
Толстой и Достоевский выпили ещё по пятьдесят граммов. Толстой — морщась, а Достоевский выпил водку легко, словно родниковую воду.
— Где-то там теперь моя Настасья Филипповна… говорил ведь ей: зарежет он тебя! Заре-е-е-е-еже-е-ет!
— Кто зарежет?
— Рогожин, дьявол. Впрочем, всех до́лжно понимать и жалеть, Господи прости.
— И даже убийцу?
— В особенности убийцу.
Достоевский плакал, Толстой молчал и начинал чувствовать себя неловко.
— Фёдор Михайлович, право! Нужно вам оправиться, прийти в себя. Бросить «Путинку» эту, будь она неладна.
Достоевский посмотрел на графа своими водянистыми глазами. Толстому показалось, что в глазах Достоевского отражается вода петербургских каналов.
— Я уже не могу, это не я выбирал. Это жизнь наша. Рус-ска-я. Мне исповедь нужна. Исповедь! Я вас, Лев Николаевич, увольте, никуда не отпущу, покуда всё не выслушаете. Чем глубже погружаешься на дно, тем больше слой грязи сверху. А грязь-то чья? Твоя грязь! Твои пороки. Я уж не помню, сколько пью. Пьёшь, чтобы забыться. А как напьёшься — такого наворотишь, что нужно забыться опять. Стыд гложет меня, Лев Николаевич. Только вчера, например, в баньке, с девкой, — говорил Фёдор Михайлович сквозь слёзы, — cогреши-и-и-и-ил, — выл писатель. — Сколько ей лет-то было? Лучше не думать… Совсем молоденькая… Весь гонорар уже пропил. А я ведь ещё Ивану Сергеевичу долг не вернул! Но это я к чему… Девочка-то…
Толстой молчал. Ему нечего было ответить на такие душевные излияния.
— Вот скажите мне, Лев Николаевич: почему Раскольников кроит черепа? Почему Рогожин режет Настасью? Он ведь зарежет её! Я это знаю. Уже знаю…
— Работы нет, — сказал Лев Николаевич неуверенно и помолчал. — Работы нет, корова нужна, из города долой.
Тут ему стало неловко. Он почувствовал, что говорит он не то, неправильно. Ему стало страшно находиться рядом с этим человеком.
— И общество, общество, — продолжал Фёдор Михайлович. — Мне страшно находиться с этими людьми. Они никого не готовы понять, они осудят! Но ведь и их должно жале…
Поток речи Достоевского прервался рвотой, сквозь которую он пытался продолжать говорить, но разобрать ничего было невозможно. Рвота лилась на бороду графа, его толстовку фирмы «ТВОЕ», его джинсы, его фиолетовые кеды Adidas Originals.
Толстой встал, открыл парадную, сел на свой электросамокат и доехал до дома. Там он скинул с себя одежду и бросил её прямо в ванну. Умылся. Надел жёлтую футболку Thor Steinar, чёрные джинсы, кеды Hugo Boss и отправился на работу. В тот день пункт выдачи заказов OZON открылся на час позже.
Редактор: Глеб Кашеваров
Корректор: Вера Вересиянова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru