Голливудский преступник № 1

"Мне довелось побывать в одном из знаменитых голливудских клубов на Сан-Сэт бульваре. Этот клуб известен тем, что в нем каждую субботу пы­таются найти счастье люди, мечтающие попасть если не в «звезды», то хотя бы в звездную пыль на небосклоне Голливуда. На подмостки этого клуба попадают уже зарекомендовавшие себя таланты. Большей частью это иностранные знаменитые танцо­ры, певцы, акробаты или молодые американские дарования, завербованные специальными агентст­вами, ищущими пополнения для Голливуда. Сюда, на смотр свежих талантов, каждую субботу прихо­дят продюсеры, режиссеры и «звезды».

Читаем фрагмент из книги знаменитого кинорежиссера Михаила Калатозова "Лицо Голливуда" (М., 1949 год):

"Я был в этом клубе вместе со старым жителем Голливуда, по сценариям которого поставлен не один десяток фильмов. Он многое знал об Америке и был интересным собеседником. Он-то и обратил мое внимание на одно лицо среди присутствующих. Это была немолодая женщина, манерная и в то же время поразительно развязная, экстравагантно и пестро одетая, со следами косметических ухищре­ний на увядающем, порочном и властном лице. Она бросала реплики безапелляционным тоном и, глав­ным образом, ругала выступавших на сцене. Окру­жающие покорно соглашались с ней.

Она резко выделялась даже в пестрой толпе это­го клуба.

— Запомните это лицо, — сказал мне мой спут­ник, — это гангстер в юбке. Ее зовут Лоуэлла Пер­соне.

То, что я узнал от него об этой женщине, имело прямое отношение к человеку, которого в США на­зывают «Преступник № 1». Я имею в виду Виллиа­ма Ранделя Херста.

Херст считает, что в задачу прессы не входит установление истины; правда — удел простаков; пресса должна «возбуждать страсти» (низмен­ные, добавим мы)—таковы ее функции по Херсту.

Общеизвестен ответ Херста корреспонденту Фре­дерику Релингтону, посланному освещать события войны на Кубе, спровоцированной американскими капиталистами (при участии самого Херста). При­ехав на Кубу, Релингтон не мог найти следов войны и послал своему шефу телеграмму следующего со­держания: «В. Р. Херсту. Нью-Йорк. «Нью-Йорк джорнал». Все спокойно. Не слышно ничего о каких бы то ни было волнениях. Никакой войны не предвидится. Хотел бы вернуться домой. Релингтон».

Херст ответил: «Релингтон. Гавана. Прошу остаться. Присылайте любые фото. Войну сделаю сам. Херст».

Так всю свою жизнь Херст "делал" информацию, которая печаталась американской прессой и выдава­лась за правду, объективное выражение идеалов американского народа...

Как пришел Херст в кино?

Он купил акции «Метро-Голдвин-Майер» («МГМ») и организовал при этой компании выпуск киножур­налов «Метро ньюс». Руководили этим выпуском подручные Херста. Таким образом, он превратил кинохронику в своеобразный филиал своей печати.

Затем Херст организовал «Космополитен пик­черс», выпускающую фильмы с участием его воз­любленной — актрисы Марион Дэвис. Лидерство в республиканской партии Калифорнии и контроль над прессой создали Херсту такое положение, при котором наиболее влиятельные хозяева Голливуда искали покровительства Херста. Луи Майер, Скенк, Уорнер, Цукер и другие связали свою коммерче­скую и политическую деятельность с Херстом.

Осуществляя ту роль, которая была отведена ему в мрачном концерте американской реакции, Херст стремился завладеть «думами» всех работников Голливуда. Это заставило его раскрыть двери сво­его замка Сэн-Симеон для того, чтобы роскошью и богатством поразить воображение малокультурных продюсеров, честолюбивых и неразборчивых акте­ров, беспринципных режиссеров, продажных сцена­ристов — многих из тех, кто делал и продолжает делать голливудские картины.

Херст действовал как подарками, так и запуги­ванием и шантажом. Его газеты замалчивали имена одних и создавали шумиху вокруг других.

Продажный и беспринципный хозяин самой отвра­тительной прессы, столкнувшись с продажностью и беспринципностью тех, кого он покупал в Голли­вуде, вскоре стал там «первым» человеком. Его именем крестили детей. Подражали обстановке в его замке. Создавали льстивые легенды о его жизни.

Херст не зря стремился завоевать Голливуд. «Идеалы» Херста, которые сперва навязывались среднему американцу посредством газет, теперь, проникли в фильмы, героем которых стал преуспе­вающий делец.

Беспринципный сподвижник Херста, кинорежиссер Сесиль де Милль, в своих фильмах, служащих об­разцом для штампованной продукции Голливуда, стал проповедовать романтику наживы и эгоисти­ческого благополучия. Чаще всего в его фильмах варьировалась одна и та же сюжетная схема: бед­няк по воле случая становится миллионером...

Затрачивая баснословные деньги на изображение жизни богачей, Сесиль де Милль, по указке Херста, создал «будуарный стиль» (есть и такой стиль в американском кино!). В фильмах «будуарного стиля» показывается личная жизнь миллионеров в самом сказочном, причудливом и заманчивом виде.

Итак, простой американец, на которого утром об­рушилась ложь херстовских газет и насквозь лжи­вых радиопередач, придя вечером отдохнуть в ки­но, вынужден смотреть фильм, в котором каждое слово, каждый образ пропитан той же херстовской пропагандой и ложью.

Лоуэлла Персоне — полномочный представитель Херста в Голливуде. Но что же связывает «Преступ­ника № 1» с Лоуэллой Персоне?

Вернемся в клуб на Сан-Сэт бульваре.

— Ее карьера, — сказал мой собеседник, указывая на Лоуэллу Персоне, — своеобразный вариант исто­рии о Золушке. Только жизнь всегда грубее сказки. Не вздумайте ни с кем заговаривать о прошлом Лоуэллы Персоне. У нас не принято об этом вспо­минать. Этого не позволяет наша этика, в основе которой лежит страх.

Много лет тому назад, когда Херст только начинал создавать головокружитель­ную карьеру своей возлюбленной Марион Дэвис, он из ревности застрелил небезызвестного в те времена продюсера. Это произошло на яхте Херста во время увеселительной прогулки по океану. Па борту яхты были только друзья хозяина. В момент убийства ни­кого, кроме Херста, Марион Дэвис и самой жертвы, в кают-компании не было, — все были на нижней палубе.

Следствие не установило, кто был убийцей. По существу, следствия даже и не было. Единст­венным посторонним человеком, знавшим тайну убийства, была официантка Лоуэлла Персоне. Свое молчание она продала за фантастическую карьеру «королевы сплетен» американской желтой прессы.

Я посмотрел на эту женщину, которая ценой ми­нуты молчания перед следователем вознеслась так высоко в этом странном обществе, судящем всех и обо всем, но не выносящем прикосновения к соб­ственной биографии.

— Лоуэллу Персоне в Калифорнии называют цеп­ной собакой «лорда прессы» — продолжал мой со­беседник.— Это женщина-гангстер. Она создаст карьеры одним и низвергает в пропасть других. Послушайте, вот сейчас она произносит речь в за­щиту организации чернорубашечников Калифорнии.

Лоуэлла Персоне ораторствовала с невероятным апломбом. Голосом и манерой говорить она напо­минала большого попугая. Когда она, наконец, умолкла, к ней склонился один из хозяев Голливуда, владелец десятков предприятий, и игриво стал на­шептывать что-то этой отвратительной старухе, вершившей судьбами людей.

Херст ловко использовал природу современно­го капиталистического общества. Он сделал предме­том всеобщего смакования и нездорового интереса все, что относится к самым интимным человеческим чувствам и переживаниям. Он создал в своих га­зетах разделы сплетен. Он издает специальные журналы, посвященные голливудской скандальной хронике.

Теперь каждый лавочник из Небраски или почт­мейстер из Канзаса знает, сколько раз любили, жени­лись, изменяли или разводились Кэри Грэнт, Хедди Ламар и другие «звезды». Неудивительно, что мно­гие из этих «звезд» делают свою карьеру не сооб­разно таланту, а в зависимости от того, насколько сенсационна ее (или его) репутация. Ведь Эрол Флин, благодаря Лоуэлле Персоне, знаменит не сво­им драматическим талантом, а количеством соблазненных им невинных девушек. Этой стороне его жизни посвящаются сотни и тысячи статей.

Лоуэлла Персоне коллекционирует подробности такого рода для Херста. Она терроризировала всех. Если кто-либо из «звезд» не сообщает ей первой о намерении выйти замуж, развестись или родить, то это может стоить карьеры неосторожной артист­ке. Если артист не задобрит Лоуэллу дорогими рождественскими подарками, это также припомнит­ся ему. На протяжении всей дальнейшей жизни та­кого артиста будут преследовать оскорблениями в прессе или же о нем и его работе вовсе замолчат.

Мне рассказывали о случаях, когда «звезды» пытались тайно обвенчаться, чтобы в эту сокровен­ную минуту к ним в душу не лезли репортеры. Ча­сто они вынуждены были скрываться для этой цели в соседний штат. Но и это не всегда помогало, по­тому что священнослужители, подкупленные прес­сой, в Америке тоже не редкость. Тут же из церкви, сразу после бракосочетания, давалась сенсационная информация.

Такое циничное обращение с челове­ческими взаимоотношениями систематически расша­тывает семейные устои в США и, прежде всего,, в Голливуде. Но это не смущает Херста и Лоуэллу Персоне. Четыреста штатных репортеров и тысячи сплетников в течение круглых суток прислушивают­ся к разговорам, ловят намеки на любовь, развод, неверность или любые интимные отношения лиц, составляющих артистический мир, чтобы сразу же сделать это достоянием прессы.

Подобное «общест­венное внимание» к интимной жизни обитателей Голливуда оказывает соответствующее влияние на общественную жизнь Америки, на ее мораль. По данным «Института общественного мнения», в 1941 году в Голливуде на 100 браков было 30 разводов, а в США на полтора миллиона браков в год четы­реста тысяч разводов, то есть приблизительно тот же процент, что и в Голливуде. Во время войны ряд киноактрис решил проявить свой «патриотизм», разведясь с невоенными мужьями и заключив ско­ропалительные браки (на время лагерной жизни) с солдатами и офицерами.

Подобными выходками они рассчитывали украсить лишней сногсшибатель­ной сенсацией свои биографии. Пресса, радио к кино широко оповещали об этих «патриотических» подвигах и всячески воспевали казарменные связи обитательниц голливудского Парнаса, что, конечно, способствовало распространению среди американ­ских женщин массовых разводов и блицбраков.

Пока мой собеседник рассказывал эти невеселые истории, мимо нашего столика прошел мужчина лет тридцати пяти с красивыми смеющимися глазами. Лицо его было явно знакомо по фильмам.

Многоречивый метрдотель льстиво приветствовал нового гостя и провел его в первые ряды к самой эстрадной площадке.

— В прошлом году, — сказал мне мой сосед, — этого актера-«ковбоя» даже не впускали сюда, по­тому что фирма «РКО» расторгла с ним договор. Теперь, когда он заключил новый, более выгодный контракт, он снова получил сюда доступ. Этот зал славится тем, что места здесь предоставляются голливудцам в прямой зависимости от их преуспе­вания. Входя сюда, любой из них по месту, которое ему отводят, безошибочно узнает, чего он стоит на сегодняшний день.

Никто из сидящих сейчас в пер­вых рядах не гарантирован, что будет занимать их и завтра. Барометр престижа здесь очень чувствите­лен и капризен. Один журналист утверждает, что «распределение столов в ресторане является самой верной и последней сводкой состояния социальной кривой Голливуда. Стоит увидеть кто где сидит, и сразу становится ясным, кто потерял работу, кому продлили контракт, кто получил повышение, чья картина идет с успехом и чья карьера идет на убыль».

И здесь не обходится без Лоуэллы Персоне и ее шайки. Один из видов их деятельности заключается в том, чтобы поставлять в фешенебельные клубы, отели и рестораны еженедельные сведения о коти­ровке «звезд» на бирже престижа.

В Голливуде друзей выбирают в зависимости от их преуспевания. Актера, получающего тысячу дол­ларов, не позовут в дом, где получают две тысячи, а он, в свою очередь, не ведет знакомства с тем, кто получает только пятьсот.

Строгая иерархия касается не только отдельных людей, но и целых студий. Сценарист или режиссер студии «Репаблик» или «Монограм» едва ли полу­чит работу на более видной студии — «Фокс XX век», а если его и возьмут, то он всегда и во всем будет чувствовать свое неравенство...

Мой собеседник прервал свой рассказ. Он смотрел на входную дверь. Там стоял какой-то старик, ко­торому метрдотель загораживал дорогу.

— Вы не узнаете этого человека?

Я ответил отрицательно.

— Это Дэвид Уорк Гриффит! — сказал мой спут­ник. — Сегодня его не пускают уже в этот клуб — износился и не нужен никому, даже своим хозяевам!

Мы молча смотрели, как метрдотель настойчиво выпроваживал «основоположника американского кино». В конце концов Гриффит махнул рукой и удалился.

— Пойдемте и мы, — сказал мой спутник, — впро­чем, перед уходом я расскажу вам об еще одной достопримечательности этого «храма». Если вы выйдете из мраморного зала и спуститесь в нижний темный безлюдный этаж, вам преградят дорогу массивные двери. Позвоните — они отворятся и вы окажетесь в подземном зале, где идет игра в ру­летку и в карты. Почти все игроки потеряли престиж наверху и пытаются повернуть колесо фортуны. А если и здесь не повезет, то они уйдут дальше по коридору, туда, где есть тяжелая, как в сейфах, дверь. Там, — сказал он тихо, — есть небольшая комната и в ней все необходимое для того, чтобы написать последнее письмо и пустить себе пулю в лоб. Но и для этого надо заплатить сто долларов человеку, который откроет вам эту дверь. В край­нем случае, можно оставить закладную на эту сум­му. Всякий сервис требует своей оплаты.

Так говорил человек, знающий механику амери­канской жизни.

Приближались президентские выборы 1944 года. ... Вся передовая часть киноработников поддерживала кандидатуру Рузвельта. ...

В эти дни предвыборного ажиотажа я увидел Биля в «Голливуд кантине» — клубе, организован­ном «звездами» для развлечения солдат, приезжаю­щих на отдых из военно-тренировочных лагерей, а сейчас превращенном в трибуну для предвыборной агитации.

Здесь «звезды», вроде Бетти Гребл и Джинджер Роджерс, раздеваясь догола перед солдатской аудиторией, отпускали непристойности и сальные анекдоты по адресу неугодных им кандидатов на президентский пост США, а заодно и всех общественных деятелей, участвующих в избирательной кампании не на их стороне.

Каждый из выступавших — был ли то артист, писатель или режиссер — старался перещеголять другого разнузданной пошлостью.

Неожиданно на сцене появился никому не извест­ный сценарист Биль.

Он с места произнес горячую политическую речь в защиту попираемых гражданских свобод амери­канцев. Это было так неожиданно для окружающей обстановки, что его ошеломленно слушали, пока какой-то хулиган из зала не крикнул: «Долой Руз­вельта! Да здравствует Дьюи!»

Тут начался топот, крик, свист, весь тот шум и гам, которые в Америке предшествуют началу скан­дала. На сцену выбежал ковбой-конферансье, на ходу грозя кулаком Билю. Но как конферансье ни старался, он не мог успокоить аудиторию. Шум усиливался, раздался треск ломаемых стульев. Тогда Биль подскочил к стоявшему на сцене роялю и решительно взял первые аккорды гимна. Мгно­венно все стихло. Приготовившиеся к побоищу сол­даты — одни вольно, другие невольно — выпустили из рук стулья и, взяв под козырек, стоя запели гимн. Окончив гимн и не дав никому опомниться, Биль закричал:

— Солдаты! Да здравствует демократия! Долой Дьюи!

В зале раздался одобрительный свист, но одновре­менно завыли голоса «дьюистов» и на сцену поле­тели апельсиновые корки, огрызки сосисок и все, что попалось под руку.

За несколько дней до голосования к нашему дому, дымя и гремя, подкатил, весь облепленный предвыборными флажками и плакатами, старый полуразвалившийся «Паккард». Оттуда выскочил Биль. Он влетел в дом, размахивая каким-то сверт­ком.

— Когда вам нечего будет делать, прочтите это тоскливое произведение, — сказал он на ходу и так же быстро исчез, как и появился.

В свертке оказался только что законченный сце­нарий Биля.

Темой сценария была история молодого амери­канца, сражавшегося добровольцем в интернацио­нальной бригаде, в батальоне имени Линкольна, в Испании. Американец, вступив в батальон рядовым, вскоре отличился и стал командиром. Испанскую кампанию он закончил в чине капитана. Когда Америка вступила во вторую мировую войну, ка­питан республиканской армии решил снова пойти добровольцем, на этот раз — в армию США.

Однако его военный опыт и звание капитана не нашли признания у военных чиновников американ­ской армии. Ему было отказано в праве вступить в родную армию. Тогда он написал письмо прези­денту Рузвельту и после этого был принят. Но воен­ные чиновники,, оскорбленные тем, что испанский ветеран их обошел, не пожелали признать его ка­питанское звание, как данное «непрофессиональ­ной» армией республиканской Испании, и поставили капитану условие: вступить в армию в звании сер­жанта. Капитан согласился стать сержантом. Тогда ему предложили немедленно отправиться на япон­ский фронт; он и на это согласился. Его назначили в команду смертников — он согласился. Капитан — сержант проявил чудеса храбрости и был первым, получившим наивысшую воинскую награду США, вручаемую лично президентом.

В этом сценарии Биль описал подлинную историю своего друга и соратника по Испании. Быт войны и солдатскую душу он хорошо знал по собственному опыту.

Сценарий производил хорошее впечатление.

Продюсер Биля похвалил его работу, но потребо­вал некоторых изменений:

— Прежде всего — убрать всю историю с респуб­ликанской Испанией. Человек из непризнанного американским правительством батальона не может быть героем. Героем нужно сделать ковбоя из Небраски, идущего со своим конем добровольцем в армию.

Когда Биль возразил, что подлинный герои был солдатом морской пехоты, «командос», а морской кавалерии нет во флоте США, продюсер ответил, что если нет, то после такой картины будет.

Далее продюсер потребовал, чтобы была введена роль сестры милосердия, песнями и чечеткой вдох­новляющей «командос» перед рискованными опера­циями.

— И вообще все надо переделать уже по одному тому, — сказал продюсер, — что прообраз вашего капитана — сержанта прекрасно всем известен; известно и то, что он оказался коммунистом. Кто же позволит вам делать героем фильма комму­ниста!

В заключение он добавил:

— Я послал ваш сценарий Хейсу, посмотрим, что он скажет.

Через два дня Биль закончил свою карьеру сце­нариста — его выгнали, не заплатив пи гроша.

Ему нечего было больше искать в «городе грез»: все уже было испытано. По примеру друга, он ре­шил определиться солдатом в армию США.

Когда Биль подал заявление о вступлении в армию, военный чиновник принял его радушно, по­хвалил за патриотизм, одобрительно похлопал по плечу и... велел прийти через десять-одиннадцать дней. Через десять дней был понедельник, и Биль из суеверия пошел на другой день.

Чиновник не принял его. Дежурный сержант пере­дал ответ. Начальник требовал представить дока­зательства, что Биль — не коммунист и никогда та­ковым не был, тогда он будет принят в армию.

Биль ответил, что он не коммунист и никогда таковым не был.

— Но это еще не доказательство, — сказал сер­жант.

— А кто может доказать, что я коммунист? — спросил Биль.

— Это начальство не интересует, Им нужно до­казательство, что вы не коммунист, — сказал сер­жант.

— Запросите комиссию Дайса, — сказал Биль,— ведь они особым аппаратом читают «красные мысли» жителей голливудской киноколонии.

— Они уже искали доказательства, но, видимо, пока еще не могут прочесть ваши мысли, — ответил сержант.

— Тогда что же делать? — спросил Биль.

— Подождите, пока кончится война, тогда, на­верное, многое изменится к лучшему, — ответил сержант и козырнул одним пальцем на прощание.

Но Биль решил не ждать, пока кончится война.

В этот вечер он долго не мог уснуть.

Мысли, как пчелиный рой, гудели в голове. Он вспоминал, сопоставлял, ломал голову, придумывал, тут же отвергал, искал и не мог найти решения. Прохлада калифорнийской ночи легким ознобом встряхивала его всякий раз, когда он проваливался в сон. ...

Наконец Биль заснул. Во сне он услышал чей-то голос. Голос звал, как зовут издали или в лесу: — Би-Иль!

Он открыл глаза. С улицы снова донеслось: — Би-иль!

Накинув халат, Биль направился к калитке. На пороге дома он почувствовал свежесть невидимого океана. Ночь была мягкая и звездная.

— Кто там? — спросил Биль, стараясь разглядеть неясные силуэты по ту сторону калитки.

— Биль, это ты? — спросил незнакомый голос.

— Я. Кто это?

— Тебе привет из Москвы, Биль!

— Кто это? — повторил Биль.

В ответ заплясало короткое пламя. Выстрелов Биль не услышал. Он упал на покрытый росой газон.

На рассвете, когда грузовик, собирающий выстав­ленные мусорные ведра, проезжал по окраинам Санта-Моники, шофер-негр заметил на траве перед маленьким домиком лежащего в луже крови чело­века. Он был еще жив. Его отправили в больницу. Две пули из автомата прошили ему брюшную по­лость.

Все это я узнал от Биля, когда навещал его в больнице.

Пролежав три месяца, Биль неожиданно и бес­следно исчез. Никто не знал, куда он делся. Не узнал и я" (Калатозов, 1949).

(Калатозов М. Лицо Голливуда. М.: Госкиноиздат, 1949).