Анджела Дэвис в тюрьме

визит А.Дэвис в Москву (70-е гг.)

(А.Дэвис. Автобиография. М.: "Прогресс" 1978г. стр. 340-346)
2 декабря 1971 года.
Переезд в Сан-Хосе занял гораздо больше времени, чем я предполагала. Хотя я очень мало знала Северную Ка­лифорнию, тем не менее могла легко определить, что меня везли кружным путем из «соображений безопасности».
Я надеялась увидеть Сан-Франциско или Беркли, любое другое место, где проходила нормальная (а для меня — не­обыкновенная) человеческая жизнь. Но когда я прибыла в тюрьму в Пало-Альто, я не привезла с собой никаких приятных воспоминаний о дороге. Мы все время ехали по автостраде со скоростью, значительно превышавшей уста­новленные пределы, примем в непроглядной темноте.
В машине вместе со мной ехал худой, бледный мужчи­на. В то время я не знала, что это заместитель шерифа графства Санта-Клара. Его манеры отличались от тех, что обычно свойственны блюстителям порядка. Казалось, он не был уверен в себе. Он пытался успокоить меня, заве­рить меня в том, что ограничения в их тюрьме будут для меня гораздо более терпимыми, чем те ужасы, которые я перенесла за год пребывания в тюрьме графства Марин.
Однако тюрьма остается тюрьмой. Если вы не примири­лись с тем, что вас держат под замком, то не существует меры, определяющей, где лучше, а где хуже.
Как и в ФБР, как и в тюрьмах Нью-Йорка и графства Марин, процедура оформления в тюрьме графства Санта-Клара была той же самой: фамилия... адрес... возраст... ме­сто рождения... предыдущие аресты... и т. д. и т. п., фотографирование... снятие отпечатков пальцев... Наступит ли такой момент, когда я буду отпущена?
Я узнала, что, согласно существующему здесь распо­рядку, вновь прибывшая заключенная после окончания процедуры регистрации имеет право на два телефонных разговора. Сначала я позвонила своим адвокатам, чтобы они знали, что я уже прибыла в новую тюрьму, а затем родителям. Едва ли у меня была другая возможность по­говорить с ними по телефону, кроме той, какую я получила при регистрации в новой тюрьме. Они страшно обрадо­вались, услышав мой голос, но в то же время обеспокои­лись тем, что можно ждать от этого перемещения. Мама сказала, что она навестит меня перед рождеством. Мой младший брат Реджи, получивший освобождение от заня­тий в колледже для устройства на работу, также собирался приехать на Западное побережье. Моя мать пыталась со­средоточиться на вещах, которые помогли бы ей уйти от реальности моего положения. Хотя до самого конца дер­жалась молодцом, я думаю, она переносила это тяжелое испытание с большим трудом, чем все другие. Я спросила ее, стала ли она нормально питаться, не похудела ли снова. Всякий раз, когда бы мы ни видели друг друга или разговаривали по телефону, мы спрашивали друг друга об одном и том же. Мама в свою очередь поинтересовалась, как я питаюсь, не худею ли. Я попросила ее не беспоко­иться, потом с большим сожалением распрощалась с ней.
Как только я повесила трубку, в левой стене помеще­ния для регистрации открылась незаметная прежде дверь, и мы вошли в узкий недлинный зал. Взглянув направо, я увидела самую пугающую из тюремных камер, какие я ко­гда-либо встречала. Все пространство было разделено сте­клянной стеной. По другую сторону стены находился ко­ридорчик длиной в три с лишним метра и шириной в 60 сантиметров', в который выходили двери двух камер. Каж­дая камера не превышала размер два на три метра. В од­ной из них были вделанная в стену металлическая койка с тонким матрацем, унитаз и раковина. Другая — вся оби­та толстым мягким материалом серебристо-серого цвета*.
В полу было углубление, служившее туалетом.
— Придется снять принадлежащую вам одежду,— промолвила надзирательница.
Она вручила мне платье, пижаму, свитер, пару нижних трусов, бюстгальтер, несколько пар носков и тапочки на резиновой подошве. Я сказала ей, что надену только верх­нюю одежду. Она же настойчиво твердила, что я обязана сдать все, включая нижнее белье, и одеть тюремное.
У меня, однако, были серьезные причины для отказа от их белья. В Нью-Йорке из-за того, что мне пришлось пользо­ваться нестерилизованным бельем, я заразилась кожным грибковым заболеванием, которое распространилось по всему телу. Чтобы избавиться от болезни, потребовались ме­сяцы лечения. Я сказала надзирательнице, что мое белье забрать она может, по нет такой силы, которая заставит меня пользоваться тюремными вещами.
В какой-то степени все женщины-охранницы, должно быть, страдали сексуальным любопытством: даже те из них, кто не отличался болезненными пристрастиями, все­гда с большим интересом наблюдали, как заключенные раз­деваются донага. Вошедшая в камеру надзирательница, должно быть, и сама не замечала, с каким напряженным вниманием она смотрит на меня, ибо, когда я ее спросила, что она нашла во мне интересного, все же смутилась и быстро вышла.
Блеклое, похожее на детское платье оказалось слишком узким и коротким. Свитер грязно-серого цвета пе доходил даже до талии, его рукава закрывали руки лишь до лок­тей. Я не могла натянуть на ноги белые детские носочки, а тапочки вообще не налезали на ноги. Я выбросила и но­ски, и тапочки через открытую дверь в коридор.
Скоро я почувствовала, как холодно стало в моей камере. Но дело было не только в этом — унитаз протекал, и весь пол залило водой. Я вышла из камеры в коридор и стала звать дежурную, по никто не отзывался, а дверь, ведущая в другой, большой коридор, была заперта. Успо­каивала себя тем, что Маргарет и Говард скоро будут здесь и мы снова начнем борьбу против бесчеловечных условий заключения. В темном, детского размера платье, без ниж­него белья, босая, я начала мерзнуть. Я поддела под пла­тье пижамные брюки, сверху натянула маленький свитер, а на свитер одела пижамную куртку. Можно было предста­вить, как абсурдно я выгляжу.
Поскольку в камере не на чем было больше сидеть, я взобралась на койку, натянула на плечи солдатское одея­ло и попыталась читать книгу, привезенную с собой. Неуспела я закончить и страницы, как в коридор за моей камерой вошла надзирательница с длинными ярко-рыжими волосами. Она открыла дверь и с притворным участием в голосе спросила, не хочу ли я позавтракать. Я ответила
«да». Но пять минут спустя она вернулась и заявила, что завтрак мне «не положен». Оказывается, она связалась с тюрьмой графства Марин и там ей сказали, что перед от­правкой мне давали чай, Таким образом, до обеда мне есть не дадут.
— Вы, люди, даже не знаете, что это такое — вести себя по-человечески, не так ли? — сказала я резко.
Надзирательница, ни слова пе говоря, выскочила из ка­меры. Я отругала себя за то, что согласилась с ее первым, вежливым, как мне показалось, предложением, и верну­лась к чтению.
Позже, в тот же день, когда пришла Маргарет*

_______________

*подруга детства Анджелы и юрист Национальной Ассоциации Содействия Прогрессу Цветного Населения (НАСПЦН) - общественной организации афроамериканского учёного У.Дюбуа.

______________

и увиде­ла меня закутанную в одеяло и дрожащую от холода в ка­мере с залитым водой полом, она даже рот раскрыла от удивления.
— Они, должно быть, шутят, разыгрывают тебя,— ска­зала она.— Я бывала во многих тюрьмах, но такое вижу впервые.
Ее возмущение меня несколько успокоило. Сначала я сомневалась, не слишком ли я болезненно воспринимаю все эти вещи. Но затем я вспомнила, как Джордж описы­вал все те застенки, куда его бросали в течение десяти лет. Это место, во всяком случае, не могло быть хуже тюрьмы О Уинг в Соледаде или «центра по перевоспита­нию» в тюрьме Сан-Квентин, одиночных камер в Фолсоме или любых других камер, где тюремщики пытались пода­вить волю и решимость Джорджа.
— Эта камера даже еще и не собственно тюрьма,— сказала я Маргарет.— Это то, что они называют «прием­ным отделением», место, где предварительно, в течение не­скольких часов, а может быть и ночи, держат заключен­ных. Но меня хотят держать здесь много месяцев. Пред­ставь себе,— продолжала я,— здесь не хватает места для гимнастических упражнений, даже для тех, что можно де­лать, не сходя с места.
Мы решили зарисовать мою камеру и подробно ее опи­сать, чтобы наш комитет использовал эту схему в пресс-бюллетенях и других пропагандистских материалах об условиях моего одиночного заключения.
Маргарет ушла, чтобы передать рисунок в комитет.
— Потерпи немного,— сказала она,— очень скоро все изменится!
— Маргарет, ты же знаешь, я буду «на уровне»,— от­ветила я ей с улыбкой.
Немного погодя надзирательница провела мимо моей камеры молодую, но уже опустившуюся, неопрятного вида белую женщину. Было слышно, как открывают соседнюю дверь. Я решила, что она, должно быть, наркоманка. Гово­рить ни с кем не хотелось. Забравшись на койку, я чита­ла вплоть до прихода Маргарет и Говарда.
Они рассказали, что комитет уже привел в движение все рычаги. В самой Америке и даже в других странах распространена информация об условиях, в которых я содержусь. Буквально через несколько часов шерифа захлестнул поток телеграмм и телефонных звонков. Ше­риф Джеймс Гери, который считал себя человеком либе­ральных взглядов, реагировал на эти массовые протесты и приказал кое-что изменить. В своем интервью в издаю­щейся в Сан-Хосе «Меркури» он плакался у многих лю­дей по всей стране создалось впечатление, что он загнал меня в худшую из темниц. Одпа женщина, сказал он, при­слала протест из-за того, что меня держат босой в «не­отапливаемой дыре, по колено залитой водой».
Произошли изменения не только в условиях моего со­держания — в камере заработало отопление, мне дали одежду, обувь, но и в поведении охранников, кое-кто из них стал почти добрым ко мне:
— Мисс Дэвис, вам ничего не нужно? Все в порядке? Как понравился обед? Есть ли у вас жалобы? Имеются ли просьбы на завтра?
Перед тем как власти начали получать протесты, мне выдавали безвкусную еду типа телевизиоппых муляжей.
Тюремщики объяснили это тем, что заключенных здесь обычно держат день, не более. Вследствие протестов при­шлось им все-таки нанять человека, который стал готовить еду; тюремная администрация сообщила моим адвокатам, что мне разрешили смотреть в камере телевизор, слушать радио и печатать на электрической пишущей машинке, полученной мною еще в тюрьме графства Марин. В ре­зультате этих нововведений камера была полна гвалта и шума. Тюремщики великодушно позволили мне пользо­ваться соседней камерой. Так я получила то, что в заяв­лениях прокурора превратилось в «двухкомнатные пала­ты». «Двухкомнатные апартаменты» состояли из камеры площадью в четыре с небольшим квадратных метра и дру­гой — того меньше; как-то раз из отверстия в полу, слу­жившего туалетом, выбросило жидкие экскременты, они залили весь пол, книги.
Таким же фарсом, как «двухкомнатный номер», явился и «мой личный телевизор», о котором постоянно рас­пространялся прокурор. «Моим» он был лишь из-за настояния содержать меня в одиночке. Прокурор умалчивал о том, что в обычных женских тюрьмах разрешено смот­реть цветной телевизор. Когда я обзавелась своим, то стала добиваться, чтобы такое же право получила женщина из соседней камеры. Тюремное начальство отказало, тогда наш комитет на свои средства приобрел его и для нее. Про­курор, однако, не обмолвился об этом ни словом.
В те дни, когда условия моего содержания улучшились, я все же испытывала глубокую печаль: все, что было сде­лано, распространялось лишь лично на меня. Меня неот­ступно преследовала мысль о судьбе всех моих сестер и братьев, чья жизнь угасала в других тюрьмах. Рачелл, Флит, Джон, Луис, Джонни Спейн, Дэвид Джонсон, Хью­го Пайнелл, Вилли Тейт, Эрл Гибсон, Ларри Джастис, Ли Отис Джонсон, Мартин Состр, Мэри Хилл, братья из Аттики... Я все время думала о них, меня постоянно реследовали видения — картины их существования в мрачных застенках под охраной жестоких тюремщиков.
Эти видепия вызывали во мне ужас; я испытывала мучительную неловкость из-за того, что мои условия стали теперь получше...
Наше движение обрело огромную силу, оно заставило так быстро изменить условия моего существования в тюрь­ме, но на это же имели такое же или большее право и дру­гие сестры и братья. Я пыталась приглушить эти муки, устанавливая контакты с другими сестрами и братьями, томящимися в тюрьмах но всей стране. Я долгими часами отвечала на письма, полученные от других заключенных.
Кипы писем мне скопились за многие месяцы в тюрьме графства Марин, где тюремщики отказывались передавать мне мою почту. Именно сейчас, как никогда раньше, я чув­ствовала необходимость крепить связи с заключенными.
Казалось, само мое существование зависело от того, смогу ли я добраться до каждого из них. И я решила, если ока­жусь когда-нибудь на свободе, то всю свою жизнь посвящу томящимся за тюремными стенами сестрам и братьям.