Киянуш Гользар-Рагеб, Вечера в Крискане

Воспоминания Амира Саид-заде

Комментарий мудрого лидера Исламской Революции

Изложено весьма увлекательно. Причём увлекательна не только сама история этой свободной курдской молодёжи, но и стиль изложения книги – откровенный, короткий и безграничный. Несмотря на то, что я лично видел и был знаком с курдскими бойцами, сторонниками Исламской Республики, та их жертвенность, которая показана в этой книге, стала для меня совершенно новой и удивительной. Роль матери и жены занимает видное место в книге. Отличительна храбрость самого рассказчика и его семьи, равно как и некоторых других упомянутых элементов курдских воинов. Наряду с этими блестящими проявлениями прекрасно изложены также и проявления зависти и злобы других лиц, которые сеяли лживую клевету о курдском народе.

Это всеобъемлющая книга, история, биография, дающая знания о курдском народе, приятных и горьких событиях курдского региона в начале революции.

Декабрь, 2020 г.

Посвящается: моим павшим братьям: Мостафе и Али Саид-заде, Набаали Фаттахи (Гользар Рагеб), которые пали от рук группировки Кумалы и демократов.

Саид-заде, Гользар Рагеб

Содержание

Предисловие

1. Саид

2. Суада

3. Мостафа

4. Скорбная тень

5. Мирабад

6. Путь в неизведанное

7. Бардесур

8. Мам Рахман

9. Зачистка

10. Семья

11. Алан

12. Молчаливые коллеги

13. «Слепые пули»

14. Обет Гонче

15. Химическая атака

16. Полёт Али

17. Крискан

18. Первая встреча

19. Временная могила

20. «Мама, расскажи мне сказку»

21. Вечернее чаепитие

22. Обжигающий мороз

23. Да хранит тебя Господь, Суада

24. Палка Господня

25. Кави Санджак

26. Как я сохраняла лицо

27. Господин учитель

28. Имена и названия, документы

Предисловие

Когда я находился в плену в тюрьме группировки Кумала, сокамерником моим был один немой от рождения, скрытный человек, отдельные стороны таинственной личности которого даже спустя тридцать лет не смог я выявить. Тогда, узнав о его поступках, я помог ему бежать из тюрьмы Кумалы. Оказав такую помощь в побеге заключённого, – если бы я каким-то путём выдал себя, – то мог бы считать, что сам себе смертный приговор подписал.

В книге «Шунам» я изложил некоторые черты личности Саида Сардашти так, как понял сам, не давая им собственной оценки и суждения. После публикации книги на библиотечной конференции «Шунам» среди учёных, деятелей искусства и чиновников из родного края сейида Джамаль Ад-Дина Асад-Абади меня пригласили в город Асадабад провести несколько часов рядом с моими уважаемыми соотечественниками.

Как только я вошёл в конференц-зал, у меня зазвонил мобильный телефон, и, поприветствовав меня, на том конце провода сказали:

- Ты думал, что я пал, став шахидом?

- Упаси бог, нет! Почему вы так думаете? – С удивлением ответил я.

- А я думал, что ты сам пал смертью шахида.

- Вы же видите, что я жив. Но кто вы такой?

- Саид Сардашти, – сказал он.

Я прервал звонок, сказав, – Я перезвоню.

И вот, по прошествии тридцати лет я по-прежнему не знаю, кто такой Саид Сардашти, и чем он занимается, друг он, или враг.

«Вечера в Крискане» – это тот «кувшин воды», который вышел из родников Курдистана в письменном виде после трёх лет размышлений, дум и исследований, сорокачасовой беседы с господином Амиром Саид-заде – он же Саид Сардашти, и его почтенной супругой, госпожой Суадой Хамзэи, многих часов и дней дополнительных и отдельных интервью с бойцами и членами семей упомянутых в книге шахидов, исследовательских и полевых выездов в регион Сардашта.

Выражаю благодарность уважаемым семьям шахидов Сардашта, которые оказали мне содействие, отправив фотографии и дав подробные разъяснения.

Я признателен за искреннее и дружеское сотрудничество Управлению литературы и культуры Сопротивления в области искусства и издательству «Суре Мехр».

Апрель-май 2015 года

Киануш Гользар-Ракеб

Email: Kianushgolzar@gmail.com

1. Саид

Наступил вечер. Я опустил ставни, закрывая свою мастерскую. С некоторых пор я тружусь в сварочной мастерской Ахмадиан. Делаю круг по городу и подхожу к перекрёстку администрации. Последние новости мне передал Али Салехи. Придя домой, сажусь, по обычаю, ужинать. Вот только друзья не дают мне никак покоя: по-соловьиному свистят мне из переулочка. Выхожу, и вместе с ними слоняюсь из одного переулка в другой, меряя шагами весь город. Так мы гуляем и развлекаемся допоздна.

Вернувшись домой, пристраиваюсь на паласе во дворе с миской винограда и абрикосов, которые помыла для меня мама. Приятно в такой жаркий летний день прикорнуть у подножия Гардесур* в Сардаште, под приятный ветерок, дующий с гор.

* Гора Гардесур возвышается над городом Сардашт.

Под боком у меня словно невинный младенец, спокойно дыша, спит Мостафа. Он застенчивый и стыдливый. На два года моложе меня. Торопыга какой-то. Он настаивает – без слов, но и так ясно, – чтобы я поскорее женился: тогда и его черёд придёт. Полагаю, что он себе уже даже кого-то присмотрел, и ждёт, когда я приму нужные шаги. Тогда и он начнёт. Я улыбнулся ему, натянул на себя простыню и пошёл спать.
Дыхание моё становится всё тяжелее. Кто-то закрыл мне рот рукой, ещё кто-то нацепил мне на глаза повязку, связал меня по рукам и ногам и волоком потащил из двора нашего дома к машине. Я, без всякого сопротивления, падаю на заднее сиденье «Лендровера». На руки мне надевают наручники, и машина газует, минуя один переулок Сардашта вслед за другим. Наконец подъезжает к центральной улице. По тому, как меня втолкали в эту машину, становится понятно: этот тот самый «страшный» «Лендровер» САВАКа, что постоянно кружит по улицам Сардашта, сея на душе людей страх и панику.

Несколько месяцев назад из-за дезертирства из армии меня прямо на улице арестовали жандармы, с намерением отправить меня в военную казарму города Кабу в Хамадане.

Не выдержал я двух месяцев военной подготовки и сбежал, вернувшись опять в Сардашт. Я ведь был уроженцем гор, лишённых всяких пут и ограничений, и свободно мог идти, куда мне вздумается. А пребывать в военной казарме мне уже было невыносимо.

Прошло несколько минут, и я, по-прежнему с закрытыми глазами, по ходу машины догадался, что мы въехали в здание, принадлежащее САВАКу, позади здания администрации. Пинками, оскорблениями и руганью меня сопроводили в какое-то узкое помещение. До слуха моего донеслись странные звуки. Кто-то набросился, волоча меня, пиная ногами и поддавая кулаками. Металлические наручники вызывали боль в запястьях. Я катался по полу, извиваясь. Между тем, мой мучитель рычал:

- Сукин ты сын, молоко ещё на губах не обсохло. Я с тебя шкуру спущу, чтоб больше таких штук не вытворял!

Так он меня молотил, так унижал, что я расплакался и стал умолять его отпустить меня. И тут вдруг появляется ангел и спасает меня от этого зверя-мучителя. Мой ангел спаситель громко обращается к моему мучителю:

- Болван, зачем ты избиваешь этого ребёнка? Зачем терзаешь его? Я его знаю – это же наш сосед! Ты посмотри, что ты с ним сделал! Совести у тебя, что ли, нет, верзила? Набросился на беднягу и всё бьёт его!

Он выставляет вон из помещения мерзкого мучителя, затем снимает с моих глаз повязку, поднимает моё окровавленное лицо и говорит:

- Саид, милый, за что тебя забрали?

Вытирает с моего лица кровь, и когда я поднимаю голову, то взгляду моему представляется Джафари. Джафари – это наш сосед, что живёт прямо напротив мастерской. В полдень, когда он возвращался домой, он на несколько минут остановил свой «Пейкар» напротив мастерской, чтобы послушать мой магнитофон. Погладив меня по лицу, стал утешать, спросил:

- Чего это они тебя забрали сюда? Разве натворил чего? Как до такого докатился? Но я с тобой, и постою за тебя. Не позволю я, чтобы тебя обижали. Ты – мой человек.

Через несколько минут в камеру вошёл тот самый страшный мучитель и что-то прошептал на ухо Джафари. Тот вскакивает с места, и, подняв голову, говорит мне:

- Ну и ну! Да, братец Саид, дела твои плохи! Печальны дела твои. Если не будешь с нами сотрудничать, работы лишишься. Мне помочь тебе не получится.

- А что за сотрудничество такое?

- Говорят, ты магнитофонные записи диверсантов всяких распространяешь. Так что лучше соглашайся сотрудничать, чтобы не трогали тебя. Скажи: откуда получаешь те плёнки и куда деваешь? Не годится тебе слушать эти записи. Лучше слушать Гугушь, Сусан, Акаси*. Ты же молодой ещё – тебе нужно удовольствие от жизни получать. А такие записи – только для безумцев. Как они к тебе попали?

* Гугуш, Сусан, Акаси – известные певицы шахской эпохи в Иране.

- Да не знаю я.

- Ты только сотрудничай с нами, а тебе ручаюсь – спасём мы тебя. Обещаю – мотоцикл тебе куплю. Любишь мотоциклы?

- Да, очень.

- Вот и отлично: куплю тебе мотоцикл, поедешь путешествовать. Жену тебе найду. Тебе это по душе?

- Да, по душе.

- Да будет тебе известно: ты солдат-дезертир, и если не станешь с нами сотрудничать, пойдёшь под военный трибунал. Твоё дело пойдёт по инстанциям на самый верх: там уже будут считать тебя серьёзным преступником, на счету которого множество деяний. За преступление против шаха тебя ждёт казнь. Так что лучше тебе заговорить прямо здесь и сейчас. Тогда я закрою твоё дело, и тебя освободят. А хочешь, я тебя вообще освобожу от военной службы? Даю слово: если откроешь мне, от кого получаешь те записи, я напишу письмо, чтобы тебя освободили от воинской обязанности. И вдобавок куплю тебе мотоцикл, чтобы ты мог поехать к своей любимой. Ну как тебе?

- Говорите, что я должен делать?

- Откуда у тебя появились эти записи с выступлениями? Кто их тебе дал?

- Да откуда мне знать? Какой-то незнакомец.

- Где это было?

- На улице.

- Сколько ему было лет на вид? Чем он занимается? Где живёт?

- Не знаю. Я с ним увижусь.

- Где ты с ним увидишься?

- Буду слоняться по улице – и увижу.

- Он разве выходит на улицу?

- Да, выходит. Ненадолго, а потом вновь уходит.

- Если я тебя выпущу, сможешь найти его?

- Конечно, смогу. Я его ещё издали узнаю.

Он быстро затянулся сигаретой и выпустил дым мне в лицо. Затем поднялся с места и несколько раз обошёл тесную и тусклую камеру, сказав:

- Братец Саид, я тебе доверяю и даю шанс выпутаться из этой беды. Я сдержу свою слову и отпущу тебя, чтобы ты нашёл того человека, но горе тебе, если допустишь ошибку и не выполнишь обещание!

- Слушаюсь, выполню.

Джафари выпустил меня, и я вышел из камеры. Вот тут-то и понял, какую большую ошибку допустил. Как же я мог выдать Али Салехи, Рахматуллу Алипура и аятоллу Раббани Ширази?

Уроки по основам религиозных знаний я брал у своего учителя – Рахматуллы Алипура, у него же я обучался чтению Корана, как и у других выдающихся священнослужителей, на лекциях которых присутствовал. С его отцом, хаджи Ахмадом Алипуром – одним из знаменитых борцов региона – поддерживал контакты. Я много лет общался с ним, получая от этого какую-то особую благодать. Как же я мог выдать их САВАКу?

Некоторое время мне пришлось вести полуподпольный образ жизни из-за того преступления – дезертирства из армии – и практически не светиться на улице. Но и до моих ушей всё же донеслись шептания о народном ропоте, восстании, бунте и революции. С детства я привык помогать семье: работал в мастерской, парикмахерской, на стройке и в сварочном цехе, добывал средства на жизнь своим двум братьям и трём сёстрам, оказывая помощь отцу.

Али Салехи был моим другом с детства: он – студент университета в Урумийе и одноклассник Махди и Хамида Бакери. Через Салехи я познакомился и подружился с братьями Бакери и получил работу в строительной фирме Андаи в Урумиейе: это мы построили там городской парк. А на летних каникулах приехали Али Салехи, Мехди и Хамид Бакери, и подрабатывали рабочими. При том, что они были ещё студентами, им ничуть не было стыдно, что они работали у меня под началом в мастерской.

Однажды вечером Мехди Бакери позвал меня на свадьбу одного своего родственника. Но эта свадьба была без танцев и песен: мужчины – в одной стороне, женщины – в другой. Я впервые видел такую скучную, тусклую свадьбу. Такое было мне в новинку: ни музыки, ни певцов, ни песен, ни танцев. Единственная и странная в своём роде была та свадьба.

В прошлом году я работал в одном нефтяном консорциуме в Бушере под началом одного еврея по имени Альберт в регионе Аславийе: трудился я в сварочном цеху и сумел заработать порядочную сумму денег. Я стал весьма зажиточным и вернулся к себе в Сардашт. Мне хотелось покрасоваться перед Алипуром, пустить пыль в глаза. В самом опрятном и чистом виде, с длинными волосами а-ля хиппи, в широких брюках и в ботинках на каблуках я отправился к Алипуру. Он очень мне обрадовался, и, не обращая внимания на мой внешний вид, подхватил меня со словами:

- Ты почаще заглядывай к нам!

Со временем к нашему обществу, состоявшему поначалу из трёх человек, добавился ещё Саид Кадер-заде – становилось всё дружнее и многолюднее, пока на одном из таких вечерних собраний я не увидел в доме у Алипура одного священника по имени аятолла Раббани Ширази, которого совсем недавно отправили в изгнание в Сардашт.

Спор на тему борьбы и революции принимал всё более серьёзный оборот: её стали поднимать на многих других собраниях, среди прочих кругов. Алипур стал чаще наведываться в Тегеран; с собой он привозил рукописи религиозных учёных и авторитетных богословов. Мы распространяли их в городе. Аятолла Раббани Ширази пользовался у Алипура большим уважением: он даже приютил ссыльного у себя дома. Другие священнослужители, такие как аятолла Барикбин, аятолла Абутораби, аятолла Малкути были сосланы в Сардашт по рекомендации САВАКа и часто приходили в дом Алипура.

Потихоньку они стали мне больше доверять. К ним попадали рукописи и листовки имама Хомейни, и они переписывали их и предоставляли мне, чтобы я занимался их распространением в мечетях и школах вместе с Салехи и Кадер-заде. Не зная их содержания, я днём и ночью бродил по городу и кидал в административные и общественные здания свёрнутые рулоном бумаги с написанным на них адресом ряда лиц, получая от этого особое удовольствие.

Я не особо обращал на это внимание: всё это было для меня скорее развлечением. Меня предупредили: если попадусь, ничьего имени не называю, объясню, что просто подобрал эти листовки. Что бы мне ни говорили, – я выполнил, не докапываясь до причин и последствий.

Вчера дома у Алипура аятолла Раббани Ширази вручил мне кассету с записью и сказал:

- Господин Саид, это кассета с записью выступления доктора Моттахари, держи и внимательно прослушай её.

Я взял её и, особо не обратив внимания на его слова, вставил в сварочном цеху в свой магнитофон на полную громкость. В тот момент «Пейкан» Джафари как раз остановился перед мастерской, и он услышал звуки из магнитофона.

Целые сутки я томился в тюремной камере со всеми её прелестями: охами, стонами, причитаниями и почти без кормёжки. Часам к двум ночи в камеру мою явился сам Джафари и сказал мне:

- Братец Саид, моё обещание тебе будет выполнено: я тебя освобождаю, иди, но при условии, что завтра, как договорились, ты познакомишь меня с тем человеком.

- Слушаюсь, обязательно приду.

Он завязал мне глаза, а когда машина проехала несколько переулков и улиц и остановилась у каких-то безлюдных развалин, заявил:

- Завтра буду ждать тебя в пять часов.

Высадил меня и сказал:

- Минут через пять можешь снять с глаз повязку и отправляйся домой.

Снял я повязку и увидел, что машина уехала. Тогда я как одержимый понёсся по переулкам, и вижу, что слежки за мной нет. Повсюду рыскаю, но Джафари и его людей и след простыл. До дома Алипура добирался уже пустырём. Стучусь в дверь. Два громких стука и два тихих – это мой особый позывной сигнал. У других – свои сигналы, которые отличаются от моего. Алипур отпер щеколду и спросил:

- Саид, ты где пропадал? Почему тебя не было? Мы ещё со вчерашнего вечера тебя ждём.

Он закрыл за мной дверь, и я тихонько рассказал ему детали того, как меня задержали. И он той же ночью разбудил аятоллу Раббани Ширази и пересказал ему то, что услышал от меня. И тогда они что-то задумали. Господин Раббани написал письмо и вручил мне его со словами:

- Отправляйся прямо по этому адресу.

Ночью у дома Алипура уже дежурил «Мерседес-190»; я быстро сажусь в него, и он трогается. Выехав из Сардашта, он повёз меня в Махабад. Там я пересел на другой автомобиль, и в тот тоже тронулся в путь безо всякой паузы. Так мы проехали множество городов – названий всех я не упомню, да я их никогда раньше и не видел. И вот спустя два дня непрерывного долгого пути прибываю я в Нишапур. Весь путь, что бы я ни спрашивал у водителей, те отвечали мне односложно, добавляя:

- Займись лучше своим делом, будешь много знать – тебе же хуже: больше проблем будет. Да и опасно это.

А я про себя думаю, что сам я важной шишкой стал, раз в каждом городе меня ждёт персональное авто с водителем, который почтительно сажает меня и везёт до следующего населённого пункта. Те мелкие дела, связанные с борьбой, что я выполнял у себя в Сардаште, скорее носили характер развлечения и были занимательными. Откуда мне было знать, что я вскоре достигну такого положения, такой вес обрету, что за мной будут высылать «Мерседес» и с эскортом перевозить с места на место?

В Нишапуре я начал разыскивать того человека, имя и адрес которого мне написал в письме аятолла Раббани Ширази: спрашивая то одного, то другого, я, наконец, отыскал его и передал ему письмо. Этот господин Хасан был бородатым мужчиной средних лет. Вместе мы отправились в некое старое одноэтажное здание с тремя комнатами, расположенными друг за другом и выходящими во дворик. Он предоставил мне одну из комнат с такими словами:

- Отдыхай здесь, и из дома не выходи.

На полу комнаты был расстелен ковёр. Ещё имелось два одеяла, один чайник для кипятка и другой – керамический, заварочный рядом с лампой, напоминающей лампу Аладдина, в углу комнаты. Скатерть с завёрнутым в неё хлебом, несколько варёных яиц в нише на стене, металлическая ложка с тарелкой в тазике на шкафу.

Господин Хасан утолил мой голод приготовленной им яичницей. Два дня я просидел там совершенно без дела, расхаживая по двору и поглаживая рукой стены дома. Я вычистил дворик, выбросив весь мусор. По вечерам туда являлись какие-то незнакомцы и ночевали в двух соседних комнатах. Наутро они ушли. Кто они – не знаю, чем занимаются – понятия не имею. Откуда и куда они держат путь – тоже не в курсе. В дальнейшем они вдруг пропадали на несколько дней, и заявлялись посреди ночи, а затем снова уходили, отдавая свою комнату кому-нибудь ещё.

На третий вечер господин Хасан принёс несколько десятков яиц, мешок картошки – то ли десять кило, то ли двадцать, – и лука, и говорит:

- Начиная с завтрашнего дня, ты должен работать и сам обеспечивать себя. Положи всё это на ручную тележку, что стоит в углу двора, и отправляйся к гаражам торговать, и купи ещё фруктов и овощей.

Я бросил взгляд на ручную тележку в углу двора ис казал господину Хасану:

- Она такая хрупкая, вряд ли поедет.

Он ответил на это:

- Это только так, для отвода глаз. Даже если ничего не продашь, не переживай: вези всё домой и отдай гостям, пусть они поедят. Нам следует продолжать бороться до победного конца. Завтра к тебе кое-кто придёт и передаст письмо и несколько вещей на хранение. На конверте будет написано имя того, кому их нужно вручить. Твоей задачей будет получить эти вещи и отдать их хозяину, когда он появится у тебя. Сам пакет и вещи спрячь, и храни, пока за ними не придёт их хозяин.

Мысли мои вертелись вокруг лука, картошки и яиц: мне было неизвестно, сколько будет стоить кило, и как всё это продать, чтобы не было себе в убыток. Из слов господина Хасана я ничего не понял и только ещё больше запутался.

Господин Хасан ушёл, а я принялся ремонтировать старенькую тележку. К полночи усталый возвратился в свою комнату, почитал ночной намаз и завалился спать. А ранним утром на следующий день проснулся рано под звук азана, помолился, позавтракал, затем сложил товар на тележку и отправился к гаражам. Торговать бакалеей я не обучен, посему просто скрючился в уголке, как какой-нибудь чужестранец.

Ещё до наступления вечера ко мне подошли двое, передали мне в руки какие-то письма и были таковы. На тех письмах стояло имя адресата. Я схоронил их под фруктами и остальными товарами. Через час является уже третий человек и говорит:

- Я Хамид Восьмой.

Тогда я беру из-под овощей письмо, адресованное Хамиду Восьмому, и передаю ему. Он же, не говоря ни слова, забирает его и удаляется восвояси.

История продолжается; ко мне подходят люди кто с письмом, кто с пакетом, передают их мне, и в тот же день или в последующие дни приходят другие, называют свой пароль, без всяких объяснений забирают предназначенные им вещи, и – до свидания. О содержимом тех писем и пакетов я не имею никакого понятия.

Так день проходит за днём, а я всё не знаю, кто я такой, и что делаю в этом городе. Ни с кем в этом городе я не общаюсь, и, в конце концов терпение у меня начало иссякать. Да и господин Хасан что-то совсем меня бросил и почти не навещает. Да и когда приходит, никак не проясняет моё положение. Ему достаточно и того, что он видит – я жив-здоров. Потом он опять уходит.

Иногда ночью в дом являются новые путники, делая там привал, и я угощаю их яичницей и пою чаем. Ранним утром они покидают дом. Подобная тихая, неясная и тусклая обстановка мне не по душе. Я привык к оживлению, привык громко напевать курдские песни, бить в барабан – опять-таки, как принято это у курдов, радоваться жизни. Однако двусмысленная атмосфера и все эти таинственные люди начали меня выводить из себя. Продать мне ничего не удаётся, и все продукты идут в пищу гостям, за которые они ничего не платят. Приходит Аббас-художник, а уходит Хусейн-продавец сладостей, или Якуб-мороженщик, Хамид Седьмой, Наки Восемнадцатый, являются Махмуд из Кербелы и Помощник Пастуха, спрячутся дня на два, а потом уходят восвояси, даже не попрощавшись, и больше ни слуху о них, ни духу.

Так проходит месяц, и от безысходности и незнания я совсем лишился покоя. Теперь приходит понимание: весь тот шик, блеск, высота моего нового положения, эскорт на «Мерседесах» было напускным. Сейчас я всего-лишь уличный разносчик без роду, без племени, бездомный прислужник без пайка и льгот, посудомойщик, вынужденный мыть за гостями тарелки. Мне приходится мести их комнаты, убирать сор, ждать ухода одних и прихода других, а ещё стряпать.

И тут в голову мне приходит такая идея: без ведома господина Хасана смыться в пригород и устроиться в сварочной мастерской Хабиболлы Фаттахи. Я выбросил из головы мысль продолжать и дальше жить тайком, в маленькой съёмной каморке. Я целиком занят своей работой и даже не поддерживаю связей с семьёй. Когда мне одиноко, ко мне в комнату наведывается Захер Хамзэи, остающийся тут же ночевать. Он учитель, и голова его заполнена идеями о борьбе с угнетением. Он на одной ноге с партизанами и занимается демагогией по поводу вооружённой борьбы. Я подружился с ним и часто навещаю его у него дома. У нас тёплые отношения.

Я по-прежнему опасаюсь САВАК и не решаюсь поехать в Сардашт. Через одного своего знакомого смог передать весточку семье о том, что нахожусь в Бане. А через несколько дней ко мне приехали родители и брат – Мостафа. Захеру Хамзэи понятно, что ко мне приехали родные, а мне притом даже негде их приютить и нечем угостить. Поэтому он настоял, чтобы они пожаловали к нему домой, где они провели три дня.

Из-за развития контактов моей семьи с семейством Захера я и сам стал чаще наведываться к нему домой. Меня туда как-то невольно даже тянет. У Захера Хамзэи есть сестра на выданье, которая потому и старается меньше появляться на людях, так что я вижу на ширме только её тень. Я чувствую, что и она мной интересуется и поглядывает на меня.

2. Суада

Повсюду люди были охвачены борьбой и демонстрациями. Каждый мог свободно поддерживать любую группировку. Мы даже на уроках дискутировали с учителями, нам хотелось и самим вступить в борьбу. Больше всего сторонников было у таких группировок, как Комала, демократов, Моджахедов иранского народа* и Организация партизан-федаинов иранского народа**. Везде были слышны перешёптывания о грядущей революции, так что занятия в школах были практически наполовину отменены. Школы один день

* Организация Моджахедов иранского народа — иранская леворадикальная организация, ведущая борьбу против Исламской Республики Иран. Признана террористической организацией Ираком и Ираном, но 26 января 2009 года Европейский союз убрал эту организацию из списка террористических, а в 2012 году то же самое сделали. 20 июня 1981 года Организация Моджахедов объявила вооружённую борьбу против Исламской Республики Иран. Её глава, Масуд Раджави, сообщил в отчёте, что на первом этапе, с 1981 по 1982 год, было убито 12 000 человек. По этой причине эта организация считается в Иране террористической. Ныне её поддерживают Израиль, Саудовская Аравия, ЕС и США. Её вооружённое крыло — «Национально-освободительная армия Ирана». Она считается основателем Национального совета сопротивления Ирана, объединяющего все оппозиционные иранские силы. Была организована в 1965 году студентами Тегеранского университета, недовольными шахским режимом. Целью организации было создание в Иране социалистической республики; построенной на основе бесклассового общества, лишённого любых форм диктатуры и эксплуатации. Первоначально организация приветствовала Исламскую революцию 1979 года и захват американского посольства в Тегеране, однако, подвергнувшись террору со стороны режима аятолл, перешла в оппозицию к новому правительству и возобновила вооружённую борьбу. Ею 28 июня 1981 года был произведён взрыв в штаб-квартире Исламской республиканской партии, унёсший жизни 72 высших чинов правительства, включая лидера ИРП и председателя Верховного суда аятоллу М. Х. Бехешти, 2-го лица в стране. 30 августа в результате организованного ею взрыва в канцелярии премьер-министра погибли президент Ирана Мохаммад Раджаи, премьер-министр Мохаммад Бахонар и министр внутренних дел Х. Вахид-Дустгарди, тяжело ранен министр обороны С. М. Намджу. Всё это время члены организации подвергались террору со стороны иранских сил безопасности и несли значительные потери, а арестованных моджахедов пытали. В июле-августе 1981 года по Ирану была нанесена целая серия ударов: нападение на резиденцию генерального прокурора, взрыв в канцелярии премьер-министра, атаки на казармы Корпуса Стражей Исламской революции и полицейские участки. Сентябрь 1981 года — уличные бои в г. Мехабад, нападение на здание меджлиса, 5 сентября — взрыв канцелярии генерального прокурора исламской революции А. Коддуси (последний погиб), 12 сентября — убийство в Тебризе бывшего кандидата в президенты, видного лидера исламистов аятоллы А. Мадани. С 1982 года она перебазировалась во Францию, а в 1986 году — в Ирак, с территории которого совершала вооружённые вылазки на территорию Ирана в ходе ирано-иракской войны. Правительство Ирака расквартировало её членов на ирано-иракской границе в хорошо укреплённых военных базах с тяжёлой бронетехникой, артиллерией, танками и вертолётами. В июне 1988 года она при поддержке авиации Ирака захватила иранский город Мехран. В июле 1988 года крупные силы её при поддержке иракской армии провели наступательную операцию «Вечный свет», дойдя до города Исламабада. В ходе ответной (и последней в этой войне) операции иранских войск (операция «Мерсад») силы её были разгромлены, а в ходе последующих экзекуций в тюрьмах Ирана были казнены десятки тысяч заключённых — членов организации. В 1992 году бойцы её атаковали иранские посольства в 13 странах мира. В апреле 2003 года в ходе вторжения американо-британских войск в Ирак отряды организации были разоружены силами коалиции, а члены организации заключены под стражу, где находятся до сих пор. По некоторым данным Human Rights Watch, организация ответственна за жестокие пытки над своими членами.

** Организация партизан-федаинов иранского народа (Федаин-э Халк) –иранская леворадикальная революционная организация городских партизан, появившаяся в 1963 году (официально — в апреле 1971 года). Вела вооружённую борьбу против шахского режима и сменившего его в ходе исламской революции режима аятолл. Руководитель — Хасан Зия-Зарифи. Организация была марксистско-ленинской городской партизанской группой, возникшей из студенческого движения и городской интеллигенции среднего класса и находившаяся под влиянием латиноамериканского революционного дискурса. Её целью было спровоцировать и в конечном итоге возглавить народное движение против шахской монархии. ОПФИН начала так называемый партизанский период исламской революции, напав на жандармский пост в Сияхкяле в 1971 году. Была образована посредством объединения двух оппозиционных групп (члены одной ранее были связаны с компартией Туде, другой — с Национальным фронтом Ирана). В 1979 году из ОПФИН вышли сторонники Ашрафа Дехгани, которые начали действовать под названием Иранские народные партизаны-федаины. В 1980 году ОПФИН разделилось на большинство и более радикальное меньшинство, каждое из которых сохранило за собой название организации. Что касается национального контекста, городское партизанское движение, которое основали и возглавили Федаин-э Халк, в целом соответствовало движению иранского народа за национальное самоутверждение, которое первоначально восходит к Конституционной революции 1905–1911 годов. В частности, следует упомянуть два исторических события в отношении причин формирования Федаин-э Халк. Первый – это поражение националистического движения в результате организованного США и Британией государственного переворота в 1953 году, а второй касается возрождения и последующего разгрома демократического движения в 1960–1963 годах. Эти два события повлияли на формирование идейных принципов видных деятелей двух групп-основателей ОПФИН. Переворот 1953 года положил конец движению за национализацию нефти, возглавляемому популярным премьер-министром Мохаммадом Мосаддыком и его либерально-демократическим альянсом, известным как «Национальный фронт». Свержение Мосаддыка и возвращение в Иран шаха из его краткого «изгнания» в Багдаде и Риме ознаменовали новую эру в политическом и экономическом развитии страны. Благодаря инструментальной роли, которую сыграли военные, политические партии были запрещены, газеты закрыты, а тысячи членов Национального фронта и (просоветской) партии «Туде» были заключены в тюрьму. Подавление как националистической, так и социалистической оппозиции, создание в 1957 году министерства госбезопасности страны (САВАК), консолидация власти в руках шаха и усиление проамериканской ориентации Тегерана определяли политическую жизнь Ирана до 1960 года. Мохаммад Реза Пехлеви стремился модернизировать страну, и его модель представляла собой типичную после Второй мировой войны модель авторитарного экономического развития третьего мира путём заключения союза с США и западными странами, которые пользовались международной гегемонией в контексте холодной войны. Такой подход к экономическому развитию восходит к реализации плана Маршалла, который привёл к скорейшему восстановлению разрушенной войной Европы. Перед лицом нарождающегося социалистического блока в Восточной Европе и склонности к социализму ряда постколониальных стран Африки и Азии идеи, лежащие в основе плана Маршалла, были использованы в стратегическом плане Запада для создания импульса для быстрого экономического развития в бывших колониях. Обеспечив себе безоговорочное руководство делами страны, к концу 1950-х годов шах приступил к осуществлению проектов модернизации, которые включали в себя создание необходимой инфраструктуры и соответствующих административных и образовательных учреждений. Так как доходов от нефти не хватало для финансирования амбициозных планов, шах обратился за получением кредитов и займов к США и Всемирному банку. Во время администрации Кеннеди американцы советовали шаху проведение демократических реформ наряду с экономической модернизацией. С этой целью Демократическая партия большинства в США сделала ставку на Али Амини, бывшего посла Ирана в Вашингтоне в 1956–1958 гг., в качестве премьер-министра. В 1960 году шах позволил двум соперничающим государственным партиям и кандидатам Второго Национального фронта баллотироваться в 20-й меджлис. Нарушения на выборах и увольнение двух подряд выбранных премьер-министров наконец вынудили шаха уступить должность премьер-министру Али Амини. Поддержка США воодушевила Амини, и по его просьбе шах распустил 20-й меджлис и изгнал генерала Теймура Бахтияра, первого главу САВАК. Амини вёл переговоры со Вторым Национальным фронтом и провёл земельную реформу, но из-за разногласий с шахом по поводу военных расходов он был вынужден уйти в отставку в июле 1962 года. Шах изменил и расширил реформы, которые теперь были представлены как «Белая революция шаха и народа», состоявшей в начале из 6 пунктов. Однако в 1960–1963 годах произошло политическое обновление страны: активизация студенческого движения и Второго Национального фронта дало многим надежду на то, что достижение парламентской демократии в стране возможно достичь и мирными средствами. Между тем, земельная реформа шаха и предоставление избирательного права женщинам возмутили традиционные слои общества, группировавшиеся вокруг базара и возглавляемые шиитскими священнослужителями. Шахский режим жестоко подавил восстание религиозной оппозиции в июне 1963 года и изгнал имама Хомейни из страны. 1963 год ознаменовал вступление Ирана в новую фазу социально-экономической жизни, продолжавшуюся до 1979 года. В этот период государственная модернизация включала в себя экономическое развитие и социальные преобразования наряду с политическими репрессиями.

Что касается международного контекста, то партизанское движение в Иране следует понимать в контексте холодной войны; усиление постколониального самоутверждения в Азии и Африке в эпоху после Второй мировой войны; освободительные войны во Вьетнаме, Алжире и Мозамбике; всплеск революционной активности в Латинской Америке и появление к концу 1960-х – началу 1970-х годов воинствующих левых движении на Западе (например, Фракция Красной Армии в Германии, Красные бригады в Италии). Для воинственных левых национальное самоутверждение равнялось вызову международной гегемонии США. В частности, после смерти Че Гевары в Боливии в октябре 1967 года, положившей конец мифу о том, что Кубинская революция может быть дублирована, диссидентские революционные интеллектуалы Латинской Америки попытались утвердить партизанскую войну в городе. Новое поколение боевиков под влиянием бразильского теоретика марксизма-ленинизма Карлуса Маригеллы перешло на городскую партизанскую войну.

Переворот 1953 года и репрессии против оппозиции в 1963 году дали новому поколению активистов историческую мотивацию и убедили их, что «воинственный метод» был единственным методом борьбы с шахским режимом. Фактически, основатели Федаин-э Халк явно прослеживают возникновение партизан до «точки невозврата» в 1963 году, когда вся надежда на мирные и правовые преобразования в направлении парламентской демократии развеялись. Освободительные войны в целом и городское партизанское движение в Латинской Америке, в частности, дали этому поколению вдохновение, подход и организационные потребности для создания ОПФИН в 1971 году. Примечателен тот факт, что идея вооружённой борьбы первоначально зародилась среди левых активистов Конфедерации иранских студентов-национального союза за рубежом, позже эти идеи достигли активистов в стране. Группы-основатели ОПФИН в течение 1960-х годов готовились к продолжительной партизанской деятельности в стране. Между тем, в течение 1960-х годов Иран стал свидетелем нескольких воинствующих восстаний и операций в Тегеране, Курдистане и среди племенных народов центра страны, но поскольку эти ранние попытки боевиков не имели активного отношения к растущему диссидентскому студенческому движению, а также находились под постоянным наблюдением и прессингом со стороны сил безопасности САВАК, они длились недолго. Организация партизан-федаинов иранского народа (ОПФИН) была основана в апреле 1971 года после переговоров между двумя группами, имевшими разный исторический опыт создания и деятельности. Эти две группы обычно называют по имени их основателей: группа Джазани-Зарифи (или Группа 1) и группа Ахмадзаде-Пуяна-Мофтахи (или Группа 2). Бижан Джазани присоединился к молодежной организации партии «Туде» в возрасте десяти лет. Его отец, армейский офицер, поддерживавший автономистское движение иранского Азербайджана, бежал в Советский Союз после падения азербайджанского правительства в декабре 1946 года. Как активист, Джазани был ненадолго арестован после переворота 1953 года и провёл год в тюрьме. Находясь в заключении, Бижан разочаровался в партии «Туде». Он стал избранным студенческим представителем Второго национального фронта. В марте 1963 года Бижан Джазани, Манучехр Калантари, д-р Хешматоллах Шахрзад и Киумарс Изади основали ядро группы, которая позже превратилась в Группу 1. Организационная структура группы включала 3 отдела, состоявших из лиц, специально отобранных для 3 различных видов деятельности. Входившие в 1-й отдел руководили и направляли открытую (легальную) работу группы, в той числе и сотрудничество с Национальным фронтом. Второй отдел формировался из лиц, не имевших возможности работать легально или не проявивших способностей для членства в 3-м отделе. Обычно в него входили люди, выполнявшие второстепенную работу. Фактически вся группа работала на 3-й отдел, занимавшийся подбором особо доверенных людей для создания военизированных ячеек, готовившихся к вооружённой борьбе.

В рамках 3-го отдела были созданы 2 отряда — городской и сельский (последний именовался в документах горным, поскольку предполагалось развернуть боевые действия в горно-лесистых местностях северных, северо-восточных и северо-западных провинций Ирана). Они использовали прикрытие альпинистских групп для разведки местности. Хасан Зия-Зарифи был молодым сторонником партии «Туде», который был впервые ненадолго арестован в 1956 году. Он стал студентом юридического факультета Тегеранского университета и лидером студенческой организации Национального фронта в 1960-1963 годах, за это время он был арестован и несколько раз тяжело ранен. Зарифи присоединился к центральному кадровому составу Группы 1 в 1965 году и нанял Аббаса Сорхи, бывшего члена подпольного кружка, «Воинов партии Туде». Через Сорхи к группе присоединились Заррар Захедиан и Насер Агаян (агент САВАК). Идеологически группа преследовала антиимпериалистическую повестку дня и использовала вооружённую пропаганду для оправдания своей революционной вооружённой борьбы против монархической системы династии Пехлеви и верила в материализм. Они отвергали реформизм и были вдохновлены идеями Мао Цзэдуна, Че Гевары и Режиса Дебре. Они критиковали «Национальный фронт» и «Движение за свободу Ирана» как «мелкобуржуазные бумажные организации, всё ещё проповедующие ложную надежду на мирные перемены». Федаин-э Халк изначально критиковали Советский Союз и партию «Туде», однако позже они отказались от этой позиции в результате сотрудничества с социалистическим лагерем. Бижан Джазани, известный как «интеллектуальный отец» организации, внёс свой вклад в развитие её идеологии, написав серию брошюр, таких как «Борьба с диктатурой шаха», «Что должен знать революционер» и «Как вооружённая борьба превратится в массовую борьбу?»

*** Кумала (или Комала) – или Коммунистическая партия Иранского Курдистана – это политическая организация в Иранском Курдистане, которая действует в рамках коммунистической и радикально левой политической политики. В прошлом эта группа называлась Революционная организация рабочих Иранского Курдистана, но с созданием Коммунистической партии Ирана («Туде») в 1983 году она присоединилась к партии и приняла роль региональной организации партии в Иранском Курдистане, сменив своё название на Кумала. С тех пор она действует под этим названием. Кумала участвовала в вооружённых действиях одновременно с революцией 1979 года. Среди видных военных действий Кумалы против Исламской Республики можно выделить следующие: организация и руководство кровопролитной бойни во время Новруза 1979 года в Санандадже, вооружение женщин и их участие в партизанских войнах и политической деятельности в 1982 году, что сделало Кумалу первым политическим движением, официально приобщившим женщин к военной деятельности на Ближнем Востоке.

работали, другой – стояли закрытыми. Дети сами прогуливали занятия под предлогом уличных шествий, не появляясь в классах и не отчитываясь перед учителями и инспекторами. Они могли свободно сбежать из школы и без всякого разрешения отправиться домой. Я была в третьем классе средней школы и проживала в доме своего отца вместе с тремя братьями и двумя сёстрами в сельской области Бане.

В 1978 году, когда мой брат Захер попал в среду борьбы, он всякий раз – как по делу, так и без дела – таскал к нам в дом своего друга Саида, и они просиживали до самого утра, так что до меня через окно доносились их голоса. Они спорили друг с другом, произнося названия всех этих революционных групп, и некоторые из них даже защищали. К единству мнений они не приходили: Саид ратовал за исламские группировки, а Захер – за левые и правые, каждый день меняя своё мнение. Ему хотелось внести свой вклад в революцию и заняться партизанской войной. Они много общались, и дружба их с каждым днём становилась всё крепче. В нашей семье соблюдались традиции, почитали религию, и мне самой поведение и моральный облик Саида были по душе.

После нескольких таких его посещений я поняла, что Саид работает в сварочной мастерской Фаттахи, а его семья проживает в Сардаште. Как-то ближе к вечеру Захер привёл к нам родителей и брата Саида – Мостафу. Они пробыли у нас в гостях два-три дня. Я питала к Саиду добрые чувства, и всякий раз, как он­­­­­­­­­­­­­­­­­­ появлялся у нас дома, я испытывала радость и бодрость. Вскоре после отъезда его семьи его родные приняли решение – из-за обстановки, в которой находился сам Саид – приехать в Бане снова и остаться тут пожить на некоторое время. Так они сняли рядом с нами дом и поселились там.

Как-то раз Мостафа пришёл к нам со своей сестрой Наздар. Они пригласили нас к себе в гости. При этом они очень настаивали, чтобы вместе с родителями пошла и я. Любой мой предлог для отказа Наздар отклоняла. Она была моей ровесницей – девушка достойная, жизнерадостная и очень милая. От меня никак не хотела отстать. Даже поклялась мне, что я приму её приглашение. Мне и самой хотелось дружить с ней, поддерживать контакты, но поскольку Саид ходил холостым, а Мостафа был ещё мал, мне приходилось постоянно выдумывать какие-нибудь отговорки и отклонять её приглашение в гости. Однако настойчивость и живость Наздар сделали своё дело – она таки заставила меня пойти к ним – вместе с родителями.

Сиран, Зиба и Али – две сестры и младший братик Саида – игрались в уголке двора. Они так поглядели на меня, как будто уже многие годы мы были знакомы. Они шушукались у себя в углу и хихикали, невольно разглядывая моё лицо. Саид спешно расставлял угощение, постоянно нарезая рядом со мной круги.

Спустя несколько дней после этого визита у нас объявились Наздар и Мостафа в сопровождении Мам Рахмана и тётушки Гонче – родителей Саида, которые пришли сватать меня для Саида. У нас принято, что девушка, достигшая брачного возраста, переходила в дом мужа, а не оставалась в родительском доме. Этого требует вековой обычай, и мне следовало подчиниться совету старших.

Тётушка Гонче заходила к нам по три-четыре раза на день, всё требуя от меня согласия. В конце концов, мой отец дал согласие на наш брак. Так в сжатые сроки были устроены и помолвка, и сватовство, и смотрины. Мы обручились.

Несколько раз мы тайком встречались, три месяца спустя поженились.

3. Мостафа

Благодаря посредничеству Мостафы и Захера мы с Суадой без труда обручились и обменялись кольцами, а спустя некоторое время и поженились.

Я задумался о заработке, чтобы покрыть расходы на свадьбу. Да и Мостафа приехал в Бане, желая быть рядом со мной и работать в той же мастерской. Пока я был в бегах, он всё же не утерпел и посватался к Хомейре. Сейчас вот жизнь прижала: потребовалось ему приехать сюда и устраиваться в мастерскую рабочим и быть моим подмастерьем. Мы взяли в аренду дом побольше, и вместе переехали туда. Весь город охватили демонстрации, забастовки, волнения. Коммерция пришла в упадок. Тогда в Иран приехал имам Хомейни, и исламская революция одержала победу.

После победы исламской революции семья моя вернулась в Сардашт. Я как-то наведался и сам в Сардашт и увидел, что обстановка там не лучше, чем в Бане. Демонстрация 5 декабря 1978 года была подавлена, и 14 человек – участников шествий – были убиты силами шахского режима. Город был охвачен бурными волнениями, националистические и коммунистические группировки набирали силу, отодвинув на обочину и притесняя сторонников революции. Аятолла Раббани Ширази и Рахматулла Алипур отправились в Тегеран, где непосредственно присутствовали в свершении революции. Сторонники революции были разобщены и разбрелись кто куда, а некоторые предпочли вообще помалкивать. Город оказался в руках группировки Кумала и демократов. Закон и порядок не восторжествовали. Каждый дул в свою дудку.

Армейские казармы подверглись разграблению. Группы жандармов брали под свой контроль учреждения и партии. Либо ты – сторонник оппозиционной революции партии, или хотя бы оказываешь ей поддержку, либо вообще не примыкаешь ни к кому и держишь рот на замке, чтобы оставаться в безопасности. Я молчал и следил за ситуацией. Нашёл Хосейна Кадер-заде и Али Салехи, которые тоже вынужденно молчали и бездействовали. Салехи предоставил убежище своим ученикам, которым преподавал Коран.

Выступления группировок учащались день ото дня. Они вооружали молодёжь. На центральной площади города демократы устраивали митинги, а Кумала действовала в городских парках. Учреждалось множество новых групп и организаций, открывая свои конторы и штаб-квартиры по всему городу. Кумала, демократы, «Хайят», «Раджбаран», «Тофан», «Сарбедаран», «Розгари», Моджахеды иранского народа – у каждой была своя контора. Они собирали народ в свои ряды, устраивали заседания с дискуссиями, песнями, танцами. Иногда такие дискуссии перерастали в рукоприкладство и драки, доходило и до атак на штаб-квартиры друг друга. Кумала – с «Хайят», «Тофан» – с демократами, «Сарбедаран» – с «Ранджбаран». Каждая группа проводила заседания и митинги, дебаты друг с другом, а народ выступал зрителем.

Касемлу, председатель партии демократов, произносил речь, стоя перед кинотеатром. Он набросился на клерикальный консервативный режим. Ему аплодировали и кричали ура. Под конец речи он заявил:

- Курдский народ, знай, что США и СССР поддерживают нас. Мы должны поставить на колени этот фашистский клерикальный режим и уничтожить его!

Салехи взял меня и Кадер-заде за руку и заявил:

- Пойдёмте-ка, ребята, здесь не место для нас. Здесь веет безбожностью. Это место для неверных и капитулянтов.

Карим Ходади, «прославившийся» на весь город жульничеством, тем, что зарился на чужое добро и годами укрывался в Ираке от правосудия, теперь вновь появился в Сардаште и стал директором в штаб-квартире демократов, будучи сторонником курдского народа и отдавая распоряжения. Рахим Шивеи, семьи Накши, Ходад и часть семьи Хасанпур записались в демократы, трудясь под началом Ходади.

Городская площадь превратилась в центр торговли оружием и боеприпасами; деревянные ящики со всевозможным оружием выстроились в ряд по углам площади на продажу. Такие марки, как «Кольт», «Брно», «Узи», «Ж-3», можно было купить за три-четыре тысячи туманов. На краю площади стояли также мешки с патронами, что выглядывали из них, словно горох или фасоль на рынке. Придёт сюда впервые за оружием кто-нибудь, не умеющий стрелять, и палец его невольно заденет курок заряженной винтовки, и пальнёт он по окружающим! А потом ещё и извиняться станет, не веря своим глазам, мол: не обессудьте, не знал я, что так выйдет, из рук просто выскочило!

Вот так легко нескольких и убили. Начал распространяться хаос. И люди, чтобы обезопасить свои семьи, были вынуждены искать прибежища у партий. Среди таких было немало женщин, что переодевшись в мужское платье и сняв с головы платок, записывались в партии и организации, сами брали в руки оружие, сами шли в штабы, где заседали мужчины. Был учреждён штаб даже для привлечения молодёжи под названием «Йекити Лаван»*, в который хитроумными уловками и смешением полов готовили почву для девиантного поведения, чтобы как можно больше девушек и парней присоединялись к демократам.

* Комитет объединения молодёжи при ассоциации Демократической партии.

После военных действий с Ираком под Накаде начались столкновения правительственных сил с контрреволюционерами. И столкновения эти вскоре полностью охватили весь Иранский Курдистан. Сардашт оказался охвачен в кольцо блокады; пропали сахарный песок, кусковой сахар, растительное масло, рис, моющие средства и горючее. Подача электричества прерывалась, продукты у населения закончились. Жалованье рабочим урезали, а школьники теперь могли учиться на своём языке – курдском. Они танцевали, исполняли песни на родном языке. Военная подготовка, практика стрельбы и национализм теперь стали главной целью студенческого образования. Весь регион охватили лозунги – борьба, неповиновение и бунт. Чувство курдского национализма даже возобладало над стремлением к безопасности и покою, поставив Курдистан на грань гибели. У народа не было сил для противоборства, и он просто замолчал.

Али Абдали – руководитель штаб-квартиры Кумалы – и Юсуф Халилпур, а также Мостафа Талебольэльм, Юсуф Моллаи, Мохаммад Шариф командовали Сардаштом. Хаджи Матлаб Шамами, Рахман Шамами и Хосейн Харази были членами городского совета Сардашта. Они забрали под свой контроль часть армейских казарм и их вооружения, которые уже давно находились в условиях блокады, прервав контакт с центральным правительством и не в состоянии вести сопротивление, и танки, пулемёты, разнообразное тяжёлое и лёгкое вооружение перешло в руки народа.

Жандармерия Сардашта перешла под контроль молодёжи, и руководство над ней взяли Тоуфик Ибрахими, Абдолла и Юсуф Халилпур-Азар. Истолковали они это так: если не поторопиться и не завладеть жандармерией и казармами, уцелевшие элементы шахского режима могут вернуться и захватить город. Я и сам повёлся на их пропаганду и вместе с ними отправился в казарму и применил те навыки, которые усвоил во время собственной службы в армии, например – вождение танка. Я вывел танки из казармы и научил нескольких человек водить их. Для разворота требуется поставить ногу на педаль и заглушить один из моторов, чтобы он не зажёгся, и танк повернулся. Пока я обучал своих спутников вождению танка, они воспользовались случаем для контрпропаганды революции, и, конфисковав танки, переправили армейское вооружение в близлежащие деревни. Спустя несколько дней к ночи появились контрреволюционеры, и, взяв в кольцо казарму и жандармерию, оставшиеся без охраны, разграбили остатки снаряжения и оружия.

На закате, когда я прогуливался близ дороги, обвивающей город, ко мне подошёл какой-то человек и заявил:

- Вам тут письмо.

- А вы кто?

- Я от Мехди Бакери.

Я раскрыл письмо и вижу – оно и впрямь написано Мехди Бакери: «Брось всё и приезжай в Урумийе».

На дорогах небезопасно, да и машины редко попадаются. Основные маршруты сосредоточены в руках контрреволюционеров. Повсюду останавливают и проверяют, а если ты – сторонник Исламской Республики, тебя арестовывают. Подмазав как следует, я всё-таки добрался до Урумийе и явился домой к Бакери. Но мне сказали:

- Мехди то ли в мэрии, то ли в Корпусе Стражей Исламской Революции.

Мне пришлось отправиться в штаб КСИР в Урумиейе, где я и обнаружил Мехди Бакери. Он встретил меня, и после обмена приветствиями сказал:

- Ты должен помочь мне: в Сардаште следует навести порядок.

Я как бы в шутку заметил ему:

- Достаточно с меня и того, что я и так сделал. Всё и так уже в порядке. Помнишь, сам сказал – «Вот сделаем революцию, всё и устаканится само собой». Но на деле всё только хуже стало: ни воды, ни света, ни нефти, ни топлива, ни продуктов, ни лекарств. В городе всем заправляют коммунисты, отобравшие у нас бога. Это о такой-то революции ты мечтал?

- Ты прав. Нам нужно постараться исправить ситуацию. Тебе следует взять в руки оружие и помочь мне.

- Да что я могу? От того, что я возьму в руки оружие, ничего к лучшему не изменится.

- Ты разве не приемлешь революцию?

- Приемлю, ради неё я и старался, но сделать у меня ничего не получается. Весь Курдистан в руках контрреволюционеров. Я так вконец измучаюсь.

Но он всеми правдами и неправдами уговорил-таки меня сотрудничать, и я заявил ему:

- Слушаюсь. Как скажешь, так и тому и быть.

- Друзья друг другу ведь не вредят. Речь идёт о нашем народе, о дорогих наших соотечественниках-курдах. Мы жизнью своей рискуем ради их безопасности и мирной жизни. Вы тоже должны помочь нам, чтобы исправить ситуацию.

- И что мне делать?

- Пока только узнай про них – кто, да что. Запиши имена всех этих контрреволюционеров и названия их группировок. И храни до того дня, как всё это понадобится.

Уже прощаясь со мной и целуя в лоб, он заметил:

- Братец Саид, береги себя. Я с тобой ещё свяжусь.

Так я вернулся в Сардашт, где главным моим делом отныне стало составлять список всех контрреволюционеров. Утешал друзей-революционеров и вербовал их. Также я нашёл время, чтобы заскочить в Бане. И аккурат в тот момент, когда я кружил по городу, на площади, где торговали оружием, произошёл страшный взрыв, устроенный Талибаном, который взбудоражил весь Бане. Я в спешке направился в то место, где увидел место взрыва – там, где были свалены для продажи на обочине мешки с пистолетами TT. Вокруг месиво из оторванных частей тел людей на ветвях ближайших деревьев, с которых на землю сочилась кровь.

КСИР был на подступах в Бане. Негативная контрреволюционная пропаганда вызывала в обществе страх и ужас перед КСИРом. До прибытия в Бане КСИРа самолёты устранили звуковой барьер. Кумала и демократы вместе с небольшой частью напуганного населения сбежали, найдя прибежище в деревнях у подножия гор. Те, кто не смогли сбежать, а также старики и больные остались в городе. Что касается тех, кто не поддался на контрреволюционную пропаганду и был сторонником революции, то позиции их были тверды, и они готовы были встретить КСИРовцев.

По городу пронеслись новости о вступлении Стражей Революции. Я отправился в кафе, расположенное у городских ворот, где принялся ждать появления сил КСИР. Военные колонны въезжали в Бане по шоссе Сакказ. Под их контроль перешли городская больница и казарма. Гвардейцы вошли в городские ворота, где их с распростёртыми объятиями встречали сторонники революции. Восторженные люди осыпали их лица поцелуями и справлялись об их здоровье и делах. Те, кто устал от деятельности контрреволюционеров, гостеприимно приветствовали гвардейцев, осыпая их конфетами.

До меня дошла весть о том, что отец мой ранен и был госпитализирован в больницу Сардашта. Я тут же помчался в городскую больницу, где обнаружил Мостафу у койки отца. Нос отца был сломан, всё тело в ранах. Увидев меня, он поцеловал меня в лицо и сказал:

- Ходили слухи, что в Бане вошли КСИРовцы, и убивали каждого, кто попадался им на глаза. Говорили, что они подожгли весь город, всё уничтожая на своём пути. Я разволновался и сел в джип демократов, снабжённый пулемётом, и отправился в Бане. Посреди дороги водитель, испугавшись гвардейцев, до предела жал на газ, и джип опрокинулся. Ствол пулемёта попал мне по носу, и я потерял сознание.

Я утешил отца и сказал:

- В Бане ничего такого не было и нет. Это всё слухи. Стражи Революции вошли в город, где их приветствовали с цветами и сладостями. Люди в городе добрые и великодушные.

Командиром боевого взвода КСИР, завоевавшего Бане, был капитан Сайяд Ширази. Через некоторое время боевой взвод взял путь на Сардашт, и в душе народа зародились беспокойство и растерянность. Однако отряд Сайяда Ширази был прижат к земле в деревушке Дарсавин, где попал в осаду контрреволюционеров. Дарсавин находится напротив Сардашта. Эта деревушка ещё издали видна. Я каждую ночь выходил на крышу, откуда наблюдал, как взрываются танки и горят военные машины, подожжённые группами контрреволюционеров. Никому не верилось, что армейскому каравану удастся выйти из засады контрреволюционеров и целыми и невредимыми добраться до Сардашта. Столкновение длилось уже целые сутки, и до ушей доносились звуки миномётных обстрелов и взрывов. Блокада затянулась, и всё больше гибло гвардейцев в отряде, но на подкрепление им никто не приходил. Корреволюционеры осмелели, и революционные гимны стихли. Отряду не было пути ни назад, ни вперёд. Деревушка Дарвасин находится в теснине между скал.

Но спустя несколько дней случилось нечто вроде чуда. Караван вышел из блокады и с честью взял путь на Сардашт. До Сардашта дошли новости о подходе военного каравана. Застигнутые врасплох контрреволюционеры в растерянности покинули город, вывозя из него имущество. Народ укрылся у подножия гор и в окрестных деревнях.

Весть о приближении отряда разносили сторонники революции. Появились слухи о том, что в Сардашт летит вертолёт с предметами первой необходимости и медикаментами для больницы. И как говорили, по нему никто не пустил огонь. 6 сентября 1980 года в небе над Сардаштом появился вертолёт, и персонал больницы разместил во дворе белый флаг с эмблемой красного креста, делая знак вертолёту приземляться в том месте. Но, в отличие от ожиданий, вертолёт развернулся и поменял направление, полетев в сторону пика Гардесур – места расположения телекоммуникационной башни. Едва он приземлился, как из него выехали два джипа и выскочили несколько вооружённых солдат, которые расположились на вершине Гардесура. И пока всё внимание контрреволюционеров было приковано к вершине Гардесура, бронированная военная колонна въехала по шоссе Бане в Сардашт, и, овладев больницей и казармой, взяла под свой контроль город.

Потрясённые группы контрреволюционеров сбежали. Население тепло встретило Стражей Революции, угощая их засахаренными орешками и сладостями и декламируя приветственные лозунги. В городе оставались как те, кто поддерживал исламскую революцию, так и не определившиеся в своём выборе, однако под действием ядовитой контрреволюционной пропаганды часть населения вооружилась и, встав на сторону ряда группировок, бежала.

Бригада врачей и фельдшеров вошла в больницу, где приступила к лечению раненых. К койке моего отца подошёл длиннобородый человек среднего возраста в белой маске, произвёл осмотр и приободрил его.

На шоссе Бане-Сардашт стало небезопасно. И государство было вынуждено снабжать Сардашт вооружением, продовольствием и лекарствами вертолётом, удовлетворяя нужды армии. Понемногу положение в городе стабилизировалось, и контроль над ним получили правительственные силы. Однако безопасность оставалась относительной: власть правительства была днём, а ночью на город наступали члены Кумалы и демократы. Сторонники правительства погибали мученической смертью. Они атаковали государственные ведомства, обстреливали из пушек и ручных противотанковых гранатомётов казарму и места расположения вооружённых сил. Постепенно и вооружённые силы, и КСИРовцы получили подкрепление, возможности их расширились, и они распространили свою власть на весь город. Спустя год после победы исламской революции город Сардашт перешёл под полный контроль правительства.

В пятницу, 7 сентября 1980 года, я находился у постели отца в больнице. По городу разъезжали военные. Я сказал Мостафе:

- Побудь здесь, а я схожу, принесу отцу обед.

Но Мостафа возразил:

- Нет, ты пока посиди, а я схожу. Я сначала хочу посетить коллективную пятничную молитву, а потом зайду домой за обедом.

В два часа пополудни в больнице раздался ужасающий, мощный взрыв. Отец в страхе проснулся и стал звать меня:

- Саид! Саид!

Я ответил ему:

- Я здесь, папа!

Он положил мне руку на шею и поцеловал в лицо со словами:

- Я видел плохой сон, сынок. Мне снилось, что тебя убили.

Он покрутил головой по сторонам и спросил меня:

- А где Мостафа?

- Пошёл обед принести.

- Беги скорей за ним, я очень волнуюсь.

Я выскочил бегом на улицу. В небе над городом кружили иракские самолёты. Взрыв произошёл на улице неподалёку от больницы, и люди в панике разбегались кто куда. Я пошёл в ту сторону, где прогремел взрыв и вижу, как на земле умирают люди, залитые собственной кровью. Среди тел погибших я нашёл разорванное на куски, истекающее кровью тело Мостафы. При виде этого у меня затряслись и руки, и ноги; со стоном и вздохами голова моя поникла.

Один военный джип собирался выехать из гарнизона в Сардаште, но из-за манёвров иракских самолётов водитель джипа так заторопился, что джип свалился в яму. 106-милиметровый пулемёт сошёл с предохранителя и в случайном порядке стал палить по балконам магазинов, убив 14 человек и ранив ещё нескольких. Водитель и солдат, приставленный к пулемёту, также скончались. Мостафа в тот момент как раз переходил дорогу по направлению в больницу, и был убит в результате попадания в него снаряда.

Мы свезли тела павших в больницу, а на следующий день после омовения устроили церемонию похорон. У Мостафы осталась жена на третьем месяце беременности.

После кончины Мостафы мы погрузились в эмоциональные и семейные проблемы. Хомейра, беременная вдова Мостафы, пребывала в нерешительности, не зная, что выбрать: уехать ей или остаться. Ей хотелось покинуть ряды нашей семьи и отправиться к своим родным в Махабаде, но мои родители не сочли такое решение правильным: им не нравилось, что Хомейра родит на чужбине ребёнка Мостафы. Они препятствовали её отъезду, и после совещаний всё же пришли к выводу, что Хомейра будет рожать у нас дома и выйдет за меня потом замуж.

Я был сбит с толку таким поворотом событий и обеспокоен своей участью, и ушёл прочь из дома, не зная, куда ноги приведут меня. Передо мной стоял трудный выбор – либо мне придётся отказаться от своих чувств и забыть собственную жену – Суаду – и дать ей развод, или отпустить восвояси этого ребёнка – память о брате и отпустить Хомейру с ним, чтобы его воспитывал кто-то чужой.

Да и сама Хомейра колебалась: рожать ли ей этого ребёнка, оставшегося на память от Мостафы, здесь, в нашем доме, задуматься об этом невероятном браке или забыть о «подарке», оставшемся от своей тяжёлой жизни, и уйти.

Но не такие у нас обычаи и традиции, чтобы решение было найдено без труда. Семейные предрассудки преобладают над любыми чувствами. Как я могу позволить себе отказаться от того, что осталось в память о брате и заклеймить себя как человека, у которого напрочь отсутствует ревность и пригодность к чему либо? Неужели я позволю, чтобы мой племянник рос у чужих людей, получал взбучку и слышал в свой адрес оскорбления?

Но как я могу жениться на жене Мостафы, с которой он состоял в браке не более нескольких месяцев? Ведь это Мостафа выступил с инициативой и пошёл сватать за меня Суаду. О боже, а что я скажу самой Суаде? Её тяжёлый, степенный и молчаливый взгляд уже давно мучит меня. Полагаю, что она обо всём пронюхала и узнала, что происходит в моей семье.

Но даже если слухи до неё и не дошли, согласно распространённым у курдов обычаям, ей всё известно и она понимает: в подобных условиях курдская ревность и предрассудки перевешивают любовь и симпатии. Она не может перечить старшим и должна слушаться их, а посему – без всяких оговорок дать своё согласие. Раз своё слово сказал старший, то всё – на том венец и делу конец.

Мужчине не следует позволять, чтобы его гордость ущемлялась, чтобы на него вешали клеймо. Он должен оберегать честь и авторитет своей семьи. Он и ранен будет – не испугается, не задрожит. Боль терпеть будет – не застонет. Слова, полные намёков, он ясно поймёт. Всё это Суада хорошо понимает. Мой раненый, страждущий отец убивается по Мостафе, и сердце его разбить я не вправе. С собственным разбитым скорбящем сердцем вынужденно написал я коротенькую записку Суаде, дабы принести ей облегчение.

Ахмад Ахмадиян, владелец сварочной мастерской в Сардаште, теперь ходит в командирах. Он пришёл к нам домой с тем самым врачом, что стоял у койки моего отца в больнице, и вместе они выразили ему свои соболезнования. Им хотелось бы взять на себя расходы по облачению покойного Мостафы в саван и его погребение, но отец отказался.

Как-то вечером меня пригласили в казарму, и когда я прибыл туда, вижу: там собрались все мои друзья времён революционной борьбы. В городе появились Рахматулла Алипур и его отец – хаджи Ахмад вместе с вооружёнными силами. В комнате уже находились Хадж Ибрахим Хадж-Амини, Али Салехи, Каримиян, Саид Кадер-заде, хаджи Абдулла Вахеди, Мохаммад Ибрахими, хаджи Али Хекмат, Мохаммад Алипур. Все были заняты дружескими объятиями, поцелуями, расспрашиванием о делах. Все эти люди были влиятельными, заслужившими себе доброе имя в Сардаште благодаря стараниям решить народные проблемы.

Спустя несколько минут в помещение вошёл тот самый доктор, который обследовал моего отца и заходил вместе с военным командиром к нам домой. При виде его все встали в знак уважения и стояли в ожидании, пока он не занял место в центре собрания. Алипур шепнул мне:

- Это доктор Чамран.

Доктор Чамран устроился посреди собрания. В комнату также вошёл капитан Сайяд Ширази, и все встали для приветствия. Столы ломились от угощения – фруктов, сладостей, однако я уже наелся вдоволь. Уже целый год, как мне не удавалось как следует наесться фруктов и сладостей.

Доктор Чамран начал своё выступление словами:

- Мои дорогие! Нам с вами предстоит ещё очень много работы. В этом городе вы – наши доверенные лица. Влиятельные люди, революционеры сообщили нам ваши имена. Господин Алипур и его отец также присутствуют здесь сейчас, и они утвердили вас. Вам следует поддерживать контакты с нами, собирать необходимые сведения, новости и передавать их нам. Узнав о шагах контрреволюционеров, нейтрализуйте их. Общайтесь с ними столько, чтобы никто не мог вас заподозрить. Вам следует понять, что сейчас кризис, а значит, нельзя дать себя разоблачить. Мы на вас рассчитываем, не дайте себя так просто убить.

Спустя два часа обнадёживающей встречи мы попрощались, по одному покинули казарму и пошли домой. Однако Алипур с отцом остались.

Мне становится понятно, что это Алипур и аятолла Раббани Ширази сообщили ответственным лицам имена набожных и авторитетных жителей города, которым можно доверять, и те получили приглашение на сегодняшнее собрание. На самом же заседании мне стало ясно, что в отсутствие правительства хадж Ибрахим Хадж-Амини был полномочным представителем этого самого правительства в городе и управлял им с особой изобретательностью. Ему удалось открыть у себя в доме штаб-квартиру партии Исламской Республики и привлечь в эту партию всех религиозных и революционно-настроенных лиц. Я и сам пару раз побывал у него дома и записался в партию Исламской Республики, встретившись там с хаджи Рахманом Рахимпуром. Хаджи Али Хекмат разрешал семейные, клановые и даже национальные противоречия, не позволяя кому-либо попасться на удочки контрреволюционеров.

Я докладывал новости и всю собранную информацию за последние месяцы хаджи Ахмаду Акбари, командиру КСИРа, с такими словами:

- Это вам подарок от Мехди Бакери.

Хаджи Акбари собрал рано утром своих людей на улице, организовав парад с девизом «Аллах велик» под команды «Шагом марш» и «Смирно», суля народу надежду и безопасность. Вечером в городе совершили обход патрули, провели досмотры, и его люди были подло убиты Кумалой и «демократами». Его брат погиб в деревушке Маркан, а он сам – во время стычки с контрреволюционерами.

По велению доктора Чамрана вся ответственность за управление городом, обязанности в качестве пятничного имама-проповедника, координация действий вооружённых сил и командования легла на аятоллу Алипура.

Контрреволюционеры подкинули гранату в дом Саида Кадер-заде, ранив его племянницу, Ружан Кадери, в которой вытек глаз.

Некоторое время спустя командующего сменили, и на место Салех-заде поставили Ахмадияна, а Али Салехи был назначен на должность заместителя командующего по политической работе и безопасности. Хаджи Ахмад Алипур был избран в парламент – Меджлис Исламского совета – народным депутатом от Сардашта.

Я по совету доктора Чамрана, сказавшего: «Мы уйдём, а тебе следует поскорее жениться и завести детей, ведь дети останутся после нас и займут наши места», решил поскорее в этих неприятных обстоятельствах жениться, дабы спастись из всей этой суматохи.

Моя семья тем временем была довольна идеей о нашей с Суадой помолвке до той поры, пока не появится на свет ребёнок Мостафы, а затем и моей женитьбы на Хомейре. Хомейра отправилась в родительский дом, но пребывала в нерешительности, не зная, что ей делать. Было принято решение подождать, пока не появится на свет этот ребёнок – память о моём брате, и лишь затем мы окончательно решим. Мои родители вместе с сёстрами и младшим братом Али уехали в Бане, а Суаду посадили в машину и запросто, без всяких церемоний, отправили в дом жениха.

После этой женитьбы на счёт Суады я был спокоен, и смог уделять больше времени своей работе и делам, связанным с борьбой.

По четвергам в четыре часа пополудни члены семей погибших приходили вместе со всеми на могилы павших мучеников, где становилось довольно шумно. И вот в тот четверг мой братик Али прибежал ко мне и сказал:

- Брат, тут вот большие часы под дерево выставили, и я боюсь, как бы кто их не забрал. Пойдём, заберём их. Принесём домой.

- Где это?

- На кладбище!

Несмотря на то, что Али ещё мал и только пойдёт в школу, после кончины Мостафы он занял в моём сердце особое место – так я его люблю. Мы бегом добрались до места погребения мучеников и видим: Али не соврал. На могиле павших, под деревом, где обычно собирается народ, были установлены большие часы. Мне приходилось слышать о бомбах с часовым механизмом, но самих их я не видел. Так что я быстро отправился в гарнизон и сообщил:

- У меня дело к господину капитану Сайяду Ширази.

Капитан Сайяд Ширази подбежал ко мне и спросил:

- И что у тебя за дело ко мне, Саид?

Он меня знает: неоднократно встречал на заседаниях попечителей города. По приказу Сайяда Ширази был подготовлен джип Galant, куда вскочили несколько рейнджеров. И все вместе с Сайядом Ширази мы оправились в путь. Сайяд выспросил всё у меня и сказал:

- Вы ложитесь на землю. Эта бомба с часовым механизмом заведена на четыре часа.

Своим коммандос велел:

- Я обезврежу бомбу, а вы отойдите назад и лягте на землю.

Несколько человек вызвались сделать это сами:

- Господин капитан, позвольте нам её обезвредить.

На что он ответил:

- Если и должен кто-то погибнуть, то пусть лучше это буду я. – А меня спрашивает. – Чего ты стоишь, не отходишь в сторону?

Я ответил ему:

- У меня что, кровь не такая, как у вас, синяя, что ли? Хочу быть рядом с вами.

Тут я забрался на дерево и осторожно отделил бомбу от сука, взял её под мышку и стал спускаться вниз. Мы сели в джип и вернулись в гарнизон. Я сбросил бомбу с холма, где был расположен гарнизон, в овраг, где она и взорвалась. Если бы взрыв произошёл в тот час, когда на могилах павших толпился народ, он унёс бы жизни десятков людей.

В 1979 году недавно вернувшийся в Сардашт Хадж Ибрахим Хадж-Амини на следующий день после встречи с имамом Хомейни после вечернего намаза в мечети собирался под руку со своим младшим сыном Мостафой первым выйти из мечети – то было его почётное право в знак того уважения и высокого достоинства, которым он пользовался среди верующих – и внезапно демократы открыли по нему огонь из пулемёта, в результате чего он скончался на месте. Люди в спешке потянули Мостафу за руки назад, чтобы его не задело пулями. Так в теракте, устроенном демократами, погиб этот старый, верный революционер из группы борцов, готовых пожертвовать жизнью ради имама Хомейни.

Помимо групп коммунистов, левых, шейхом Джалалем Хусейни, братом шейха Азаддина Хусейни, духовного лидера Кумалы, сформировалась также группировка «Хоббат» реакционно-исламской направленности, связанной с арабскими странами, которая занялась вооружённой борьбой против Исламской Республики. Группировка «Хоббат» истребляла басиджей – ополченцев КСИР и самих Стражей Исламской Революции. Шейх Джалаль Хосейни был пятничным имамом в Бане ещё до Исламской революции, во имя ислама сумев сплотить вокруг себя наивный народ.

Эта группировка получала довольствие прямиком из Ирака и действовала, прикрываясь религией, однако основы её были социалистическими. Она состояла в дружеских отношениях с Саддамом Хусейном. Члены группировки демократов в основном были из Западного Азербайджана, а силы Кумалы привлекались из Курдистана.

При отправке раненых демократов в регионе Канисур в больницы Букана ранение получил один артиллерист из числа демократов по имени Мирза Абдуллах, и между членами Кумалы и демократами разгорелась кровавая стычка.

Я согласовал свою задачу с Хадж Шахабом, заведующим отдела информации и операций КСИРа в Сардаште, и взял на себя обязанность по заведению знакомств. Я должен был обнаруживать и всё узнавать об информационных и финансовых источниках контрреволюционеров. Имелись у меня два фотоаппарата «Полароид», чтобы можно было делать снимки нужных мне лиц. И я кружил под видом фотографа в городском парке и по улицам, а находя влиятельных лиц или сторонников контрреволюции, снимал их. Для того, чтобы сделать дополнительное фото нужного мне лица, я вытаскивал фотографию и минуты через три показывал ему её и говорил с сожалением:

- Простите, фотография ваша испорчена.

После чего снова убеждал его постоять, чтобы я сделал фотографию во второй раз, и когда показывал ему второй снимок, отдавал ему его, и он уходил. Первую же фотографию я хранил для передачи её КСИРу.

В городе я строил из себя друга и сторонника Кумалы, с которой контактировал. Всякий раз, как я ехал в Тегеран или Урумийе, то выполнял для них какую-нибудь работу, стараясь привлечь к себе их внимание. Таким путём я и добывал нужные сведения.

По настоянию Суады я отправился в городок Рабат, где купил маленький клочок земли, чтобы потом жить там, но всё это так, для отвода глаз, так как под видом купли-продажи земли я хотел поудобнее устроиться и лучше выполнять свои задачи в этом городке, управляемом контрреволюционерами, отстоящего от Сардашта всего в пятнадцати километрах.

КСИР вручил мне сто тысяч туманов, чтобы я под видом торговца мог обнаружить и разузнать источники купли-продажи долларов и динаров контрреволюционеров. Мне надлежало понять, кто именно осуществляет финансовое снабжение контрреволюционеров. Мне так согласовали задачу в разведывательном подразделении КСИРа, что я имел право приходить туда только по ночам, посылать необходимые донесения и получать новые приказы. Чтобы никто не узнал о моих связях с КСИРом, мне было запрещено там появляться днём. В моей повестке дня была задача, связанная с долларами и динарами, и для её осуществления я вынужден был ездить в городок Рабт.

Рабт находился под полным контролем контрреволюционеров, и на подъездных путях к нему был установлен контрольно-пропускной пункт, досматривающий всех проезжающих. На границе, у въезда в город, стояла будка Кумалы. Следом за ней – пункт пропуска демократов, где осуществляют досмотр всех путников. Человека должны хорошо знать, чтобы пропустить в городок. Далее – очередь досмотра уже со стороны «Хоббат», и лишь в конце нужно миновать КПП «Моджахедов иранского народа». Ситуация сложилась опасная, и в любой момент меня могла арестовать одна из этих группировок.

Поскольку стоял день, я не мог согласовать свой отъезд в Рабт с Хадж Шахабом. Волей-неволей я отправился выполнять поручение. С другой стороны, я не мог оставить свою задачу выполненной лишь наполовину и вернуться домой. Я был вынужден остаться на несколько дней в Рабте, не докладывая Хадж Шахабу. Спустя неделю охранники Кумалы заметили моё присутствие в Рабте и принялись допрашивать меня. Я ответил, что приехал туда из-за страха перед КСИРом. Я боялся, что меня схватят и отправят служить на фронт. Они это стерпели и позволили мне остаться. Чтобы запутать следы, я снял комнату, прикупил немного всякого барахла и разложил его по комнате. Здороваясь с членами Кумалы, я сказал, что сбежал в Рабт из-за страха перед Шахабом.

Ахмад Байазди, Азир Байазди, Абдолла Шахин, Юсеф Халилпур-Азар, Мохаммад Шариф-Амини, Мостафа Талебольэльм-Салари, Рахмат Фатхи, Али Абдали, Хосейн Абдали и Хашем Абди были ключевыми членами Кумалы. Еще некоторое количество её членов составляли жители Санандаджа и Маривана, с которыми я начал знакомиться. Мне предложили вступить в ряды Кумалы, но я пропустил его мимо ушей и не принял. Занимался я куплей-продажей иракских динаров, и таким образом понял, что финансовое положение «Хоббат» и «Моджехедов» лучше, чем у остальных.

Днём я фотографировал, делая снимки контрреволюционеров, членов Кумалы и демократов. Еженощно контрреволюционеры совершали атаки на КСИР в Сардаште. Мне нужно было определить число нападающих на Сардашт, разобраться в том, в какой группировке они состоят, какие у них имеются возможности и вооружение. Мне также требовалось узнать, по каким маршрутам они совершают ночные вылазки, и через какие деревни проходят, а также дома у кого именно в Сардаште они находят убежище.

4. Скорбная тень

Как только мы поженились, пришла новость о том, что Мостафа погиб, и Саид уехал в Сардашт. Хомейра, жена Мостафы, была на третьем месяце беременности. Ещё не прошло и сорока дней после смерти Мостафы, как пошли слухи, что Саид желает жениться на жене Мостафы и позаботиться о ребёнке своего брата. Печаль и скорбь из-за кончины Мостафы шли рука об руку с тяжёлой тенью, нависшей над Хомейрой, и подобно удару молнии обрушились на мою жизнь. Существовал такой обычай, что брат берёт жену своего брата, ибо его ревность и жертвенность не позволяют, чтобы ребёнка воспитывал посторонний человек. Если жена твоего покойного брата выйдет за другого, это считается позором. Брату нужно снести всё ради брата, в лепёшку разбиться, лишь бы вырастить его детей.

Мой дед в те времена, когда ещё сватался сам, однозначно заявил:

- Как только девушка достигает совершеннолетия, не следует ей оставаться в родительском доме. Ей нужно поскорее замуж идти и переезжать в дом мужа.

Я ожидала, что теперь он скажет так:

- Наши обычаи и мораль требуют, чтобы Саид сам позаботился о ребёнке своего брата и не позволил ему стать беспризорным. С Суадой тоже всё ясно: либо она разведётся с Саидом и думать о нём перестанет, либо поладит с Хомейрой, и будут они вместе жизнь коротать.

Душой моей завладел ужас, я больше не могла этого выносить. Если мой отец или дед одобрят свадьбу Саида с Хомейрой, протестовать против этого решения я не смогу. Они были уверены: жена должна быть покорна своему мужу, а в его дела ей лезть не следует. Обязанность женщины – заниматься домом и детьми, а путаться под ногами мужа она не должна. Нельзя ей позволять ронять репутацию мужа и говорить о нём неуместные вещи.

Хомейра тоже пребывала в нерешительности. Это Саиду следовало принять решение о ней: дать мне развод и жениться на Хомейре или взять её в качестве своей второй жены, а для меня – соперницы.

Мне самой следовало выпутываться из этого затруднения. Я только молилась, да завидовала. Саиду не хотелось брать в жёны Хомейру, но позаботиться о ребёнка брата, вырастить его, было его долгом, который он не мог сбросить с себя.

Я приняла решение, сочтя, что уж лучше иметь соперницу, чем разводиться. Мне нужно было бороться, спасать свою жизнь, и быть вдали от Саида было для меня невыносимо. Я заставила его быстрее разобраться с нашим браком, и он согласился. Но ещё не прошло сорок дней с момента кончины Мостафы, и особо настаивать я не могла. Неопределённость терзала меня. Внутреннее волнение и нетерпение толкали Саида к тому, чтобы побыстрее принять решение и определить мою участь.

В этих сложных обстоятельствах я получила от Саида коротенькое письмо и косынку на голову, что несколько облегчило мои переживания. В письме было следующее:

Во-первых, здравствуй, моя наречённая,

Это подарок моей дорогой наречённой Суаде.

Милая Суада, поскольку я занят, то не могу подробно изливать тебе душу, но я надеюсь, что эта печаль будет последней для нас обоих. И ещё я надеюсь, что ты сможешь рассеять все мои печали. Ты тоже береги себя. Милая Суада, не чувствуй себя одинокой. Надеюсь, ты будешь всегда с радостью носить эту косынку, что я тебе посылаю. Больше мне пока сказать нечего. Надеюсь, свидимся. 11.09.1979.

После того, как прошло сорок дней с момента кончины Мостафы, согласно посланию Саида, я приготовилась к свадьбе, однако на сердце у меня не было спокойно. В момент недолгой встречи с Саидом я церемонно и самоотверженно заявила ему:

- Если и тебе, и твоей семье пойдёт на благо женитьба на Хомейре, то я против этого ничего не имею. Я готова развестись.

Он расстроился и спросил:

- Это значит, что ты меня не любишь?

- Нет, как раз по той причине, что я тебя люблю и желаю всякого блага, я и предложила это.

Он разозлился:

- Ты не имеешь права оставлять меня. Есть бог на свете, он нас не оставит. Всё пойдёт на лад.

Я пригласила нескольких из своих одноклассников сделать снимок на память, и у нас получились две-три фотографии. Я отправилась в дом мужа без всяких церемоний и торжеств. Мне не хотелось жить вдали от своей семьи и уезжать в Сардашт. Но хаотическая ситуация в семье Саида требовала от меня находиться с ними рядом и утешать их.

Семейство Саида приехало за мной на машине, и наскоро попрощавшись, я рассталась со своей семьёй и отправилась в Сардашт. Наша свадьба вообще больше походила на поминки.

Прошёл месяц. У них имелся маленький двухэтажный домик, на каждом этаже которого было расположено по две комнаты. Мам Рахман поставил в угол двора свою лошадь и телегу, которые и обеспечивали ему заработок. Шестилетний Али постоянно крутился вокруг меня. Это был сострадательный, смешливый мальчик приятного нрава, которому очень хотелось начать самому зарабатывать деньги. Ему нравилось, когда я мыла его в бане. Когда мать его тёрла мочалкой, он сбегал от неё. Он никого не обижал. И всё, что бы я ни поручала ему, он с энтузиазмом выполнял. Саид был занят своими делами, а мне никаких объяснений не давал. Не знала я, ни чем он занят, ни куда ездит. Он ничего не говорил мне об этом, а сама я стеснялась расспрашивать его о работе. Я была покорной женой, любящей своего мужа. Моими обязанностями было готовить еду и заниматься домашними делами. Саид иногда пропадал, отлучаясь на несколько дней, затем появлялся дома снова. Однажды тётушка Гонче заявила:

- Почему бы тебе не поинтересоваться у Саида, куда он ездит и с кем общается? Уезжает в Бане, а приезжает из Маривана. Едет в Махабад, а возвращается из Санандаджа. Как знать, не завёл ли он ещё себе жену? Разве ты не хочешь знать, куда он ездит и чем занимается?

- У нас ведь нет телефона, иначе откуда мне знать, куда он ездит и чем занимается? Да и вообще, какое мне до этого дело? Вот возьми сама и спроси. А мне совесть не позволяет встревать в дела мужа. Ты его мать, так что лучше будет, если ты же его и спросишь.

- Но ты же видишь, что нет покоя и безопасности во всём Курдистане. Я боюсь, как бы с ним чего не вышло, а то ещё отправят его на тот свет, а мы ищи-свищи: даже останков его не найдём.

Чтобы привязать Саида к себе, спустя два месяца после нашей свадьбы я забеременела. Беременность эта способствовала зарождению в сердце Саида отцовской любви к своему ребёнку. Я вынудила его купить участок земли в городке Рабт, чтобы перебраться туда.

А через несколько месяцев Хомейра произвела на свет дочку и назвала её Йадегар*. Это был ребёнок павшего, то есть шахида, и все мы были перед ним в долгу. Саид и тётушка Гонче отправились в Махабад к отцу Хомейры и привезли с собой Йадегар, однако Хомейра осталась там же, и все заботы о Йадегар легли на наши плечи. А ещё через несколько месяцев и я произвела на свет дочку – Лейлу.

После покупки участка в Рабте мы стали наведываться туда чаще. Иногда я ездила вместе с Саидом, оставалась в Рабте на несколько дней и потом возвращалась. Однажды, когда Саид проходил мимо военной

* Йадегар (персид.) означает «Сувенир на память». В данном случае ребёнок остался для Хомейры памятью о погибшем муже.

ставки Кумалы в Рабте, его кто-то позвал и затащил в штаб. Я прождала его до захода солнца, но он так и не появился. Тогда я сама отправилась в штаб Кумалы и попросила отпустить моего мужа. Мне сказали, чтобы я ехала в Сардашт, а Саид вернётся спустя несколько дней. Пока что он пробудет их гостем.

Сколько бы я ни умоляла их, всё безрезультатно. Я вышла и поехала в Сардашт. На контрольно-пропускных пунктах Кумалы и демократов было небезопасно. Повсюду ездили военные грузовики, была слышна стрельба. Здесь останавливали машины и проводили досмотр. Ночью даже мужчины опасались проезжать по этой дороге в одиночку. А я, шестнадцатилетняя, с двухмесячным ребёнком, вынужденно поехала в Сардашт одна. Сидя в минибусе, я плакала. Да, наплакалась я там вволю. Я поняла, что дела Саида прискорбны, и я могу потерять его. Если они прознают, чем он занимается на самом деле, то уже не отпустят. Он занимался фотографированием и иногда давал снимки мне, чтобы я передавал их его товарищам в КСИРе. Если он выдаст себя, то его наверняка казнят. Он же такой верующий, божий человек, революционер. Всем своим сердцем предан он был режиму Исламской Республики и верховенству имама Хомейни. Но с тактической точки зрения свои цели он скрывал и мне ничего не говорил о них. Я только недавно поняла, что он связан с борьбой и пытается так нанести удар по контрреволюции, чтобы сам дьявол не подкопался.

Я прижала к груди малютку Лейлу и подумала о Йадегар. Если Лейла могла видеть своего отца, то Йадегар – не могла и уже не сможет, так как появилась она на свет уже после его кончины. Внезапно мои прошлые мечты и ревность исчезли, и я увидела себя на месте Хомейры. Перед глазами моими предстала участь Хомейры. Она определилась со своей жизнью, муж её погиб. Я же только сейчас поняла, насколько всё у меня стало теперь зыбко. Контрреволюционеры не щадят сторонников Хомейни, так что надежды на то, что Саида освободят, у меня не было, однако теперь я стала ещё большей бродяжкой, чем Хомейра. Куда мне деться с маленьким ребёнком, как устроить свою жизнь? Мысли о том, что Саид в плену, мучили меня, а раздумья о том, как вырвать его из рук Кумалы, превратили меня в комок нервов. Спутанные мысли лезли в голову, взяв в окружение и не выпуская. Возможно, сам Господь удалил от меня Саида, чтобы я осознала всю боль Хомейры, поняла её на собственной шкуре.

В панике и муках я наконец прибыла в Сардашт, рассказала обо всём Мам Рахману и тётушке Гонче. Последняя сказала мне:

- Ты только не волнуйся, я сама поеду и освобожу его.

Однако Мам Рахман, который после гибели Мостафы и отъезда Хомейры обессилел, теперь только уставился в миленькое личико малыша Али и лил слёзы. Так что теперь малыш Али стал у нас в семье мужчиной. Вся семья из восьми женщин и девочки, а также разбитого горем отца теперь возлагала свои надежды на малыша Али, чтобы привести жизнь в нормальное русло. Беготня и расспросы тётушки Гонче результатов не дали, и с каждым днём пленение Саида всё больше затягивалось.

Али пришлось собирать отработанный машинный бензин и смазывать им в городе жалюзи в домах, чтобы как-то заработать.

Мы вместе с Наздар и Зибой ухаживали за Йадегар, кормили её молочной смесью. Но если не получалось достать эту смесь, мне приходилось сцеживать для неё собственное молоко, переливать в бутылочку и с трудом кормить её, чтобы она не осталась голодной.

5. Мирабад

Поскольку моё пребывание в Рабте затянулось, моя мать и Суада встревожились и приехали вместе с моей четырёхмесячной дочуркой Лейлой повидаться со мной. Все отснятые фотографии и собранные сведения я передал матери, чтобы она передала их КСИРовцам в Сардаште, однако Суада с дочкой остались подле меня: ей хотелось построить дом на нашем участке в Рабте и остаться жить там.

Я несколько раз крутился по Рабту, наворачивая круги вокруг ставки Кумалы, и внезапно у меня возникли подозрения насчёт одного из тех военных. Он попросил меня зайти в ставку, где и начался допрос.

- Для чего ты приехал в Рабт?

- Чтобы жить здесь и быть подальше от КСИРа.

Кинув на меня недоверчивый взгляд, они сказали:

- Побудь пока в этой комнате.

Я набрался терпения и сижу. Всё пока идёт как обычно, всё спокойно. Никто ни к кому не пристаёт. К тому же, дверь в комнату открыта, и я вполне могу походить здесь туда-сюда. Так я прождал до ночи, и никто особо мной не интересовался, однако позже дверь заперли на замок прямо перед моим носом. Несмотря на все колебания и неуверенность, я всё-таки воспользовался покровом ночи и бесшумно и незаметно сиганул через окно и сбежал. Я сел в такси, желая ехать за Суадой и Лейлой, чтобы всем вместе скрыться в Махабаде. Посреди дороги машину остановил Мостафа Шамами – он у демократов ведал кадрами КПП – и снова отправил меня обратно в руки Кумалы. Там меня спросили, зачем я снова сбежал от них.
- Я и не думал сбегать – я же не под арестом. Сказал себе, что у вас ко мне никаких дел нет, вот и ушёл.

- Мы тебя арестовали.

- Я же ничего не сделал, чтобы меня арестовывать. Вы мне сказали: «Ты наш гость». Но мне не хотелось гостить у вас.

Когда они досматривали мой мешок, на глаза им попались сто тысяч туманов наличными. Подозрения их после этого только усилились. Тогда они и спросили:

- Зачем тебе с собой столько денег?

- Я привёз их, чтобы купить здесь землю. Хочу поселиться в этих местах.

Они провели досмотр моих документов, и на глаза им попалось письменное соглашение о покупке земельного участка размером 600 метров, который я приобрёл ещё в прошлом месяце. На меня поглядели недоверчивым взглядом и сказали:

- А у нас и правда есть к тебе дело.

Они приглядели помещение под тюрьму, куда меня и поместили. Я выглянул из окна во двор и вижу: там поставили кастрюлю с водой для варки томатного супа, и кто-то при этом закричал:

- У нас гости! Батальон Шаху уже в пути.

Выливают ведро воды в суп и помешивают томаты. Тут меня охватил смех, и я себе сказал под нос:
- Что это за томатный суп такой, что туда льют целое ведро воды?

Ещё до полуночи число арестантов выросло в разы: у каждого – борода, и у меня сложилось ощущение, что каждый из них – это сторонник Исламской Республики, захваченный на дороге рядом с окрестными деревушками в пунктах досмотра проезжающих автобусов и минибусов, которых поместили ко мне в камеру как очередных арестантов. И среди них – Мохаммад Пейник.

Под утро я услышал голоса членов Кумалы, которые плясали, громко выкрикивая «ура» и хлопая в ладоши. До меня донеслись их слова:

- Убили! Убили!

Тогда я прислушался и расслышал, как они говорили:

- Убили! Убили учителя Корана. Мы убили этого наёмника!

При этих словах я весь затрясся. Спустя час в мою камеру вошли плачущие Мостафа Салари и Кадер Шамс-Абади. Когда я спросил, почему они плачут, они ответили, что убили Али Салехи.

- Кто? Как?

- Они явились к нему на урок и потребовали от него выйти, на что он попросил у них соизволения дать ему закончить урок по Корану. Однако эти мерзавцы вошли в класс и на глазах у учеников выпустили в Али Салехи град пуль. Он погиб прямо на месте.

Я застонал, ибо у меня разрывалось сердце из скорби по Али Салехи, но больше всего я волновался за Суаду и Лейлу, которые скитаются одни в этом чужом городе, не имея пристанища. Спустя три дня на глаза мне одели повязку и усадили в машину, которая ехала в направлении деревушки Сисар по дороге в Махабад и Сардашт.

Пока мы ехали по дороге мимо деревень, несколько продажных лиц, принадлежащих к ряду контрреволюционных группировок, отпускали кичливые, унизительные и непристойные фразы против курдов, кидались в меня камнями. Мне предстояло проделать сложный путь, и я молился, чтобы Суада могла благополучно добраться до Сардашта. Она пока ещё молода и неопытна – всего лишь шестнадцать лет, да ещё и с трёхмесячным ребёнком под мышкой. Да поможет им бог вернуться в Сардашт.

Силы Кумалы конфисковали дом Хазари-пура, старосты деревушки Сисар, и Мине Шам, один из высоких чинов Кумалы, вместе со своими сыновьями, Ибрахимом и Умаром Мине Шам, которые также были членами Кумалы, поселился в нём и выделил часть дома под тюрьму.

В Сисаре я занимался очисткой снега. Ко мне подошёл один из прохожих, оказавшийся моим знакомым, который, протянув мне руку для приветствия, поздоровался и начал расспрашивать о делах. Во время рукопожатия в моей руке оказался клочок бумаги. Мой знакомый подмигнул мне и сказал:

- Я Ибрахим Битуши.

Ибрахим был выходцем из деревушки Битуш под Сардаштом, и знакомство у нас было скорее шапочное. Он один из сторонников революции. Я отправился в туалет, где развернул записку. Её прислали КСИРовцы Сардашта, которые попросили меня быть поосторожнее и беречь себя. Помимо этого, они хотели получить от меня сведения о местоположении тюрьмы, численности заключённых и боевиков Кумалы. Я задумался о том, как им передать записку с ответом. У меня не так уж много данных, да и бумаги с ручкой нет. С трудом удалось достать ручку, и я написал ответ им на оборотной стороне той же записки с перечислением количества заключённых, способа их содержания под стражей, количества охранников Кумалы и описанием местонахождения штаба. После этого я принялся ждать.

На следующий день по время прогулки как бы невзначай мимо меня прошёл Ибрахим Битуши, который сказал:

- Братец Саид, я тут в Сардашт еду. У тебя есть, что передать твоей семье или, может, что-нибудь нужно в городе?

Я отвечаю:

- Нет.

Когда он подошёл ко мне, чтобы попрощаться и пожать руку, я на глазах у охранников Кумалы – Карима Маривани, Фаттаха Накдеи, Абдоллы Кумеи и Соруда Корди – вложил ему в руку скомканную записку, и он тут же ушёл.

По курдской радиостанции передавали голос Рахматуллы Алипура из Тегерана: он выступал на курдском языке, чтобы его понимал народ Курдистана. Члены Кумалы отпускали в его адрес непристойные ругательства. Очень уж он был им ненавистен. Алипура даже называли «курдским Моттахари»*. Он вёл передачи на радио. По рекомендации доктора Мостафы Чамрана он вошёл в состав правительства Исламской Республики и стал заместителем премьер-министра Раджаи. В качестве представителя курдского народа и суннитов он работал в парламенте над составлением Конституции.

Длинные дни в темнице начинались с отсутствия новостей, пыток, побоев и допросов. И так без конца.

- На кого ты работаешь? С кем контактируешь? Что ты думаешь об Исламской Республике? Кому ты собирался передать деньги?

Ночами меня водили с побоями и руганью на кладбище в Сисаре и угрозами и запугиванием требовали признания. Но я-то знаю, что стоит хоть в чём-то признаться, ждёт меня неминуемая смерть. Они пускали всё на самотёк, говоря:

- Признайся, что ты продажный наёмник. Курд ты продажный, вот кто ты!

И так меня избили, что сами выдохлись. Но не было у меня никаких сведений, чтобы передать им. Пытки были тяжёлыми, изнурительными. Так бьют всех заключённых, пытаясь выбить у них признание. Огромное количество вшей, отсутствие бани и удобств, недоедание и плохая санитария приводят к заражению ран.

Некоторое время назад Мохаммада Аббаси, Халиля Рахмани, Мостафу Ахмадияна, Наджмуддина Растгари и Мохаммада Никпея посадили под стражу в Сисаре, так что я больше не был одинок. А поскольку данная местность мне знакома, я составил план побега: вылью несколько стаканов воды на глиняные стены темницы, стены отсыреют, ночью проделаю в них отверстие и сбегу. Я попросил Халиля Рахмани помочь мне, однако он испугался и подло доложил Кумале о моём побеге. Таким образом, мне снова достались побои, а также девять месяцев неопределённости, распилки леса и пребывания в тёмной, сырой камере посреди зимней стужи с завязанными руками. Передо мной расхаживали двое тюремщиков. На закате дня однажды меня привезли к реке Заб. Сели мы в локте – это местная разновидность лодки, перемещаемой с места на место с помощью троса, и таким образом, добрались до другого берега реки. В деревне Банаве наступила ночь. На «Лендровере» мы пустились в путь в деревню Мирабад, что расположена на шоссе Пираншахр-Сардашт, где меня снова посадили в тюрьму.

Там я с удивлением обнаружил ещё одного заключённого – муллу Мохаммада Азими, пятничного имама в Сардаште. Мулла Азими был одним из тех духовных лиц, кто встал на путь борьбы и, начиная с 1983 года контактировал в Сардаште с ссыльными при шахе священниками. Он ежемесячно проводил с ними встречи и заседания. Следствием этих встреч стало то, что он присоединился к ряду сторонников имама Хомейни.

* Мортеза Моттахари – (1919 (или 1920) — 1979) — иранский мусульманский богослов и политический деятель. Получил первоначальное теологическое образование у своего отца. В возрасте двенадцати лет поступил в традиционную исламскую школу в Мешхеде и учился там в течение пяти лет. Затем отправился в Кум, знаменитый шиитский образовательный центр. Он оставался там в течение пятнадцати лет и окончил своё образование под руководством Аллама Табатабаи, Имама Хомейни и других известных учителей. Он много писал о губительном влиянии коммунизма на молодёжь. Он также писал о толкованиях священных книг, философии, этике, социологии, истории и многом другом. В 1952 году он учредил Совет студентов Тегеранского университета, а в 1955—1978 годах преподавал там теософию. В 1963 году он был арестован полицией САВАК вместе с имамом Хомейни. После изгнания Хомейни в Турцию он стал одним из лидеров исламского движения, внеся весомый вклад в мобилизацию боевых отрядов улема. После победы исламской революции 12 января 1979 года он был назначен главой Совета Исламской революции. 1 мая 1979 году был убит боевиками антиклерикальной организации «Форкан». Имам Хомейни, выражая соболезнования, сказал: «С ним я потерял дорогого сына. Я скорблю по человеку, который был наслаждением моей жизни». Муртаза Мутаххари оставил после себя более двадцати книг, многократно переизданных на персидском, арабском, турецком, урду, английском и даже русском языках.

Одним из таких ссыльных был аятолла Джавахери*. Мулла Азими был верующим, честным и богобоязненным человеком, сторонником революции. По распоряжению самого имама Хомейни он был назначен представителем имама в Сардаште и пятничным имамом. Члены Кумалы спрашивали у него, почему он дал себя назначить официальным, государственным предводителем молитвы?

* Аятолла Джавахери был назначен после Исламской Революции религиозным лидером провинции Западный Азербайджан в Иране.

На это он отвечал, что ещё до революции был предводителем молитвы и читал молитвы ради одного только Господа Бога. По словам мыллы Азими, «ветви и листья дерева под названием ислам засохли так, что недалеко было то время, когда и корни его засохнут, однако благодаря восстанию, поднятому имамом, это дерево ожило навечно, зазеленели его ветви и листья, оно окрепло и вскоре распространится по всей земле».

В 1980 года его дом подвергся ночному нападению, а его самого увезли в Мирабад. При этом за год до этого лидера Демократической партии Халеда Азими, его сына, схватили и в качестве заложника держали в тюрьме Альбатан, чтобы мулла Азими сдался демократам. Так что теперь они оба оказались заключёнными. Халед пребывал в тюрьме, бывшей под началом демократов, а мулла Азими – в тюрьме, принадлежащей Кумале.

Спустя два дня туда же доставили Мохаммада Никпея, Кадера Шамсабади и Мостафу Салари, которые были преподавателями в средней школе Сардашта и похищены членами Кумалы в разных регионах. Увидев их, я обрадовался, так как не был теперь одинок.

Здание отделения связи в деревни Мирабад было превращено в ставку Кумалы и тюрьму для пленных. В деревне часто гас свет, и тогда она оставалась в потёмках, однако члены Кумалы пользовались электрогенератором, имевшимся в местном отделении связи. В ставке их было светло.

Али Абдали, ведавший тюрьмой Кумалы, принудил муллу Азими, в котором было под два метра роста и почти двести килограммов веса, залезть в бочку с битумом, положив на него сверху снега, чтобы помучить того. Его били в лицом кулаком и прикладом ружья, окружали его кольцом и насмехались над ним.

Через несколько дней пришла и моя очередь: меня позвали, завели в камеру и завязали мне глаза. На меня накинулись четверо, избивая прикладом ружья, ногами и палкой. От этих побоев я лишился сознания. Я катался по полу от ног одного к ногам другого. К телу моему был привязан кабель – я верчусь и кричу, но крик мой ни до кого не доходит. Меня избивали несистематично, при этом приговаривая:

- Ну-ка, говори, для кого ты привёз те деньги.

Когда я пришёл в себя, увидел, что вишу вниз головой, и в лицо мне льют воду. Мои ноги привязаны к потолочному вентилятору, а голова почти касается пола. Видя, что я пришёл в сознание, они включили вентилятор, и мои ноги, привязанные к его лопастям, закружились с молниеносной скоростью, так что даже ветром обдавало. Тело моё мельтешило по кругу, и так мне стало худо, что даже вырвало.

Они снова начали задавать свои вопросы:

- Говори, для чего сюда приехал? С кем приехал? По какому делу? Кто ещё работает на правительство?

Я назвал им такие имена, которых они и сами знали. Например, Шахаб Расул, командир КСИР.

- Так, этих мы и сами знаем. Ты остальных назови. Сто тысяч туманов – немалые деньги. Кто тебе их дал? Для чего? Что ты хотел сделать с ними? Кому ты должен был передать их?

- Это мои собственные сбережения. Я и сварщик, и парикмахер, и неплохо зарабатываю. Эти деньги – мои. Я приехал сюда купить участок.

Тут ко мне подступает старик, и, продолжая избивать меня куда попало, говорит:

- Говори, кто тут работает на правительство, кто продажный наёмник?

Я рассвирепел и ответил ему:

- Я сам, мой отец и мать моя. Все работают на правительство. Оставьте меня уже в покое. Весь Иран –наёмники.

Устав пытать меня, он развязывает мне руки и целует в лицо: моё настойчивое сопротивление, видимо, пришлось ему по душе. Теперь он уже ведёт себя иначе: подчёркнуто уважительно, милосердно. Он спрашивает:

- Ради чего ты терпишь все эти мучения?

- Да кто я такой? Никто. Сведениями не владею. Тут весь народ сотрудничает с правительством. Если вы можете – то арестуйте весь народ, убейте всех. Против вас лично я ничего не предпринимал. У меня есть собственные убеждения, которые я чту. Как ты сам чтишь свои убеждения, так же и я. Почему вы хотите обвинить меня в продажности, почему хотите навесить на меня клеймо шпиона?

Наконец мне развязали ноги и руки, и ещё с неделю у меня всё болело так, что я не мог даже свободно дышать. В уборную – и ту не мог сходить по-человечески. По-моему, у меня были сломаны рёбра, и я задыхался. Раны на теле загноились, от них стало вонять. Я и сам не мог переносить вонь от гниения живой плоти. Мои сокамерники тоже испытывали мучения, их просто тошнило из-за этого. Я был вынужден промывать свои раны чаем и мочой, тем самым как бы «дезинфицировать» их.

Мулла Азими читал молитвы и своей слюной обмазывал мне раны. Не прошло и нескольких дней, как мои раны, обработанные слюной муллы, засохли и начали заживать. Я терпеливо всё сносил и уже недели через две-три мог, наконец, встать на ноги, окончательно поправившись.

Благодаря усилиям семьи муллы Азими и выплате пятисот тысяч туманов наличных одному из главарей Кумалы в городе Букан, доктору Джафару Шафии, спустя шесть месяцев плена муллу Азими наконец выпустили.

После победы революции нашлись такие, кто слишком расчувствовался и, взяв в свои руки оружие, стали членами различных группировок, не зная, какие их ждут последствия. Негативная пропаганда и угрозы запугивали любого, кто просто здоровался, общался или помогал членам таких группировок: им говорили, что если они попадут в руки КСИРовцев, их ждёт казнь. Большинство людей, которые имели подобные слабые стороны, легко поддавались на обман и присоединялись к таким группировкам, дабы, как они полагали, не попасть в тюрьму КСИР. Они считали, что если останутся в городе или деревне, то в случае поимки их КСИРовцами их ждёт виселица. Некоторых невежественных людей также соблазняли стать членами Кумалы посылами предоставления им высоких должностей, оружия, свободными – без ограничений – контактами девушек и парней. Вот они и примыкали к этой группировке. С помощью таких трюков этих группировок простодушный народ припадал к их ногам, и, несмотря на новые столкновения КСИРа с контрреволюционерами, список их грязных дел только множился, так что иного выбора, кроме как покаяться и вернуть всё на круги своя, у них уже не оставалось. Однако многих из тех, кто купился на их лживую пропаганду, фактически не совершив ни одного преступления и со временем увидев их низкий нравственный облик, а также мягкие и гуманные действия КСИРа, постепенно стали капитулировать перед последним и вооружаться для борьбы с теми группировками.

После революции во всём регионе ощущалась потребность в правлении. Когда казармы и государственные учреждения оказались в руках контрреволюционеров, людям ничего другого не оставалось делать, как подчиняться контрреволюционерам. «Обществу рабочих и крестьян» было необходимо обеспечивать своё существование, так что пришлось идти на сотрудничество и даже сговор с правящими группировками. Внешне Кумала сотрудничала с националистическими и демократическими тенденциями, с социалистическим укладом общества: каждое племя или род так или иначе присоединялось к какой-либо группировке ради обеспечения собственной безопасности от нападений и развязывания кровопролития со стороны другой группировки. В повестке дня народа сформировалось благоразумное и целесообразное сотрудничество. Люди были со всеми и ни с кем. Тяжёлые жизненные условия требовали играть сразу на оба фронта, поэтому на первый план выдвигалось обязательное и целесообразное сотрудничество.

Набожные люди в регионе были аполитичны. Сколько бы контрреволюционеры не сеяли негативной пропаганды, пытаясь возбудить в них националистический пыл, они натыкались на неудачи и не могли привлечь в свои ряды верующих мусульман. Люди, между тем, поняли, что в стране установлен режим исламского правления, и потому не хотели вставать на сторону этих группировок против Бога и Его пророка. Но вооружённые силы контрреволюционеров путём насилия, обмана, всевозможных трюков и хитростей проникали в дома людей, пользуясь их временной вооружённой поддержкой, дабы прибегать к меньшему насилию. И чтобы у них не отобрали мулов, служивших для перевозки тяжестей, и не конфисковали коров и овец под предлогом того, что они являются сторонниками Исламской Республики, эти несчастные люди были вынуждены подчиняться им и для виду соглашаться сотрудничать. Кумала желала получать дань, демократы же требовали платить налоги им. Моджахеды и члены группировки «Хоббат» конфисковали имущество людей под предлогом «джихада на пути Господа». Как говорится, чтобы не сгореть в «огне мести», люди искали убежище в воде, но тонули в преступлениях.

Когда силы Кумалы входили в какую-либо деревню, первым делом они направлялись в дома сторонников демократов, заставляя тамошних жителей – якобы сторонников демократов – обеспечивать пропитанием их собственные войска, чтобы их сторонники не пострадали, да и чтобы удовлетворить их. А если в деревне появлялись демократы, они отправляли своих солдат в дома сторонников Кумалы, чтобы те несли расходы, а собственные их сторонники не страдали. Если обе эти группировки не могли справиться друг с другом, то посылали собственных солдат к тем, кто вообще не примкнул к какой-либо стороне, чтобы навязать им повышенные расходы и помучить. Таким образом, расходы их, уходившие на взаимную борьбу, снижались.

Народ разделился на три группы: сторонники Кумалы и сторонники демократов. Третья группа – те, кто не был чьим-либо сторонником и не нашёл себе убежища, на плечи которых легло основное бремя расходов контрреволюционеров, и вынужденные платить дань всем группировкам. Любая группировка старалась переложить свои расходы на конкурента, ослабить его, однако поскольку и конкурирующая группировка защищала своих сторонников, то занималась тем, что расхищала провизию и имущество тех людей, кто никуда не примкнул, но выступить против такого обращения никто не был в силах.

В деревнях были известны и имена, и адреса таких беспартийных людей, которые не были чьими бы то ни было сторонниками. Они и несли основные расходы по содержанию и питанию контрреволюционеров: их имущество и скот – ослы и мулы – похищалось, а обратиться за помощью было им некуда и не к кому. Лозунгом Кумалы было: «Беспартийный – значит бесстыдный!»

Ряд людей невольно поддался на такую бессовестную пропаганду Кумалы и принудительно стал её сторонником, однако большинство честных, ревностных людей в Курдистане были вынуждены проглотить обиду и выслушивать в свой адрес оскорбления, отдав предпочтение тому, чтобы быть ни на чьей стороне, чем сторонниками сразу двух группировок.

Они обижались на летевшие в них оскорбления и унижения, теряли своё имущество, но не становились продажными наймитами.

Те, у кого нет религии, ничего и никого не уважают. Их пропаганда гласит: «Плоды с того дерева, что ты сам посадил, собирать должен лишь ты. А девушка, выросшая в отцовском доме, в первую очередь должна прислуживать отцу».

Двое из членов Кумалы вступили в интимную связь с собственными сёстрами, так что в рядах Кумалы распространились моральное разложение и бесстыдство, ставшие чуть ли не официально признанными вещами. При виде таких непотребств набожные жители Курдистана поняли, что Кумала осрамилась. Позор в её рядах стал притчей во языцах повсеместно, и потому народ стал смекать, что к чему, и после этого ряды этой группировки сильно поредели.

Они были уверены: человек произошёл от животного, а значит, он волен поступать так же, по-скотски, в своих интимных отношениях. Слишком открытая, свободная среда, благоприятствующая смешению полов среди молодых девушек и парней, привела к распространению половых связей, а заодно и средств контрацепции как в их рюкзаках и сумках, так и в штаб-квартирах группировок.

Преднамеренно устраивались совместные миссии при участии девушек и парней в горах, в крепостях, где создавались все условия для их вступления в незаконные половые связи. Это становилось нормой. Например, один мужчина и две женщины или одна женщина и двое мужчин или две женщины с тремя мужчинами уходили для выполнения различных поручений и на ночные задания.

Некоторые даже вступали в брак, но не рожали детей, и были обязаны по приказу своих организаций отправлять жён на выполнение ночных заданий.

Они старались распространить в обществе такие бесстыдные отношения, но наткнулись на сопротивление верующего курдского народа. Мужчин в некоторых деревнях хватали и сажали в тюрьму якобы как шпионов и агентов правительства, проявляя неуважение к их семьям.

Многочисленные группы народа и собрания племён района из-за угнетения и несправедливости, творимых этими группировками, начали выходить из себя и присоединяться к мусульманским курдским отрядам смертников – пишмарг, брать в руки оружие. Они пошли по пути джихада, воюя с контрреволюцией. Подлинно исламское поведение КСИРовцев, их порядочность и смелость широко привлекали в их ряды мусульманское население, которое формировало племенные ударные и мобилизационные группы, что вставали на борьбу с контрреволюционерами, заставляя их отступать дальше, в деревни.

Средний слой населения – ханы, помещики – не мирились с несправедливостью, творимой контрреволюционерами. Они вставали на сторону государства целыми племенами и вооружались. Под стражу брали ханов и вождей племён, конфискуя их имущество и заставляя идти на четвереньках перед всем народом по жилым кварталам, при этом члены Кумалы сидели на них верхом, подгоняя их так же, как ослов, и заставляя крутиться перед людьми, чтобы заставить тех бояться и преподать им урок. Беда эта случилась со многими, которые страдали от горя. Вследствие проявленного к племени мангар демократами неуважения и побоев в Махамаде все перешли на сторону правительства и поднялись на бой с контрреволюцией. Умар Балани, житель села Баланзаб, уселся верхом на одного из вождей племён, заставив того, словно осла, вышагивать по кварталу. Впоследствии он замучился угрызениями совести и сдался правительству, но в итоге всё же сошёл с ума.

Лица без роду, без племени, эти самовлюблённые эгоисты, заполучившие в своё распоряжение пушки, танки и оружие, творили в Курдистане самоуправство, совершали преступления, но никто не становился у них на пути. Теперь же всё постепенно начало меняться, и власть их приходила в упадок.

Я находился в плену уже более года. Многие из заключённых в центральные тюрьмы Кумалы бахвалились: - В тюрьме Кумалы – как в раю! Там хоть и режут овец, но заключённые получают лучшее питание, одежду, к их услугам все удобства. И днём, и ночью учатся: там словно целый университет! Любые развлечения и удобства там имеются. Любому, кто попадёт туда, весьма повезёт. Он там будет расти над собой.

На своём маршруте я уже познакомился со всеми ставками, штабами и учреждениями, бывшими под контролем Кумалы, и всё внимательно изучил. К моему лицу стали тщательнее приглядываться. Мне бы так хотелось, чтобы меня перевели в центральную тюрьму, чтобы избавиться от неопределённости и избежать казни!

Посреди зимы на второй год моего заключения мне как-то завязали руки и глаза, и мы пустились в путь. Двое стражников шли впереди меня, и ещё двое двигались позади. Они сделали меня страшилищем, которого сами же и боялись. Стражники соблюдали дистанцию и не подходили близко ко мне. Днём мы шли, а ночами останавливались на постой в деревнях. Руки мне развязывали, лишь когда мне нужно было в уборную или поесть.

По дороге они срывали на мне свою злобу побоями и паясничанием. Перед тем, как войти в деревушку Дивалан, они сняли с меня одежду и принесли мне новую, чистую и модную военную форму. И когда я надел эту цельнокроеную, хорошо сидящую на мне форму пилота, то и сам поразился. Я и до этого неплохо смотрелся, но сейчас стал просто загляденьем!

Но я знал: население этого района питает отвращение к пилотам, затаив ненависть к ним в глубине души. Когда правительственные иранские вертолёты подвергли атаке места расположения контрреволюционеров, обстреляли их машины, неутомимые силы контрреволюционеров бросились врассыпную, укрывшись среди деревенского скота: коров, овец, коз, исчезнув из виду. И вот так, согнувшись в три погибели, на четвереньках, подобно овцам, они и двигались, дабы их не распознали. Пилоты же вертолётов, знавшие эту их тактику, подвергли обстрелу мелкий и крупный рогатый скот, отправив на тот свет и коров, и овец, и людей.

После этого группировки контрреволюционеров распространили среди людей пропаганду: Исламская Республика не желает, чтобы у народа Курдистана оставался в живых скот – овцы, козы и коровы, не говоря уже о самих людях! Она всех пускает под откос! Чем же провинились, скажите на милость, эти коровы и овцы несчастных бедняков? Это всё дело рук тех мерзавцев-пилотов! Не хотят они, чтобы вы жили мирной и спокойной жизнью. Им нужно довести вас до нищеты и оставить умирать. Вот почему они уничтожают ваши стада, – чтобы вы с голоду померли. Они даже скотину не жалеют. Они хотят смести с лица земли курдский народ. Народ Курдистана, единственный способ остаться в живых – присоединиться к рядам Кумалы!

Вот так, в форме пилота и со связанными глазами, меня ввели в деревню Дилаван. До меня донеслись голоса толпы, несущейся на меня. Между тем, члены Кумалы распространили среди людей такую пропаганду:

- Мы захватили одного из лётчиков-наёмников режима. Этот мерзавец убивал ваших коров и овец!

Разгневанные люди приближались ко мне, желая отомстить за свой павший, якобы «по моей вине», скот. Женщины накинулись на меня, держа в руках длинные чёрные кочерги. Одна старуха произнесла:

- Бейте, бейте этого негодяя, он убил мою жёлтую корову!

Другая ударила меня по голове черенком лопаты, приговаривая:

- Безжалостный убийца! Почему ты уничтожил мою козу?

Ещё одна сказала:

- Из-за него пал мой мул! Да проклянёт тебя Господь Бог, мерзавец!

Лицо и голова у меня закровоточили. Скрыться мне было негде. Я ходил по кругу вокруг себя: глаза-то у меня были завязаны. И тут упал наземь. Они начали лупить меня по голове, мстя за своих коров, овец и коз, понося меня, на чём свет стоит. Так мне и побоев досталось, и отборной ругани. Но некоторые слова их вызывали у меня смех. Дети запускали в меня камнями, получая от этого удовольствие. Так члены Кумалы провели среди разгневанного народа около часа, активно распуская свою пропаганду, и в мой адрес неслась одна ругань. После всего этого я поднялся по ступеням в дом и приютился в комнатке. По голосам собравшихся мне стало понятно: вокруг меня собралось очень много людей. Кто-то из членов Кумалы мне сказал:

- Ты устал. Прислонись к стене, отдохни.

И как только я облокотился назад, чтобы прислониться к стене, то потерял равновесие, ноги мои подкосились, и я упал на спину. До ушей моих донёсся чей-то смех – надо мной насмехались. Стало понятно, что меня провели, и никакой стены сзади меня нет. Смех присутствующих мучил меня, но собравшись, я понял, что сижу в каком-то помещении. Им было невдомёк, что я сам – курд – и их отборные ругательства, что они рассыпали на курдском языке, мне вполне понятны.

По истечении часа мне наконец развязали глаза и руки, и только тогда я понял, что нахожусь в местной мечети деревни Дилаван, а вокруг меня сидят жители этой деревни. Мне принесли хлеб и кисломолочный напиток – дуг. Я принялся вспоминать дороги и положение на местности этого района. Им пока ещё невдомёк, что я сотрудничаю с КСИРом.

Мы снова пустились в путь, и вышли из Дивалана. Проходим мимо деревни Агалан. Впереди у нас – переход через речку Бардесур. Иду я пешком со связанными руками по узким тропинкам, протоптанным скотом в горах. За плечами у нас – крепости и подножия гор. К закату мы прибыли в деревушку Бардесур.

6. Путь в неизведанное

Вместе с тётушкой Гонче и ребёнком под мышкой мы пустились в путь по деревням – искать следы Саида. Мы побывали в тех деревнях, где были штабы Кумалы, и занимались там расспросами. Дрожа и трясясь от страха, мы входили в деревни, подконтрольные демократам и прочим контрреволюционным группировкам, справляясь об участи Саида. С каждым днём слухи всё множились, и мы всё больше беспокоились о нём. Кто-то говорил:

- Да казнят его.

Кто-то ещё заявлял:

- Его в тюрьму заключили.

Мы боялись брать с собой Мам Рахмана или кого-то ещё из мужчин-родственников, ибо на мужчин тут же навешивали клеймо и арестовывали. Невзгод потом не оберёшься. Али оставался дома смотреть за сёстрами, да за младшими. Мы же с тётушкой Гонче постоянно скитались по деревням.

С трудом, но всё же мы в итоге прибыли в деревню Мирабад. Нам сказали, что там держат в тюрьме Саида. Когда мы направились в штаб Кумалы, Али Абдали, заведовавший тюрьмой, не разрешил нам встретиться с Саидом. Али Абдали и Рахмат Банеи, а также Мохаммад Шариф Амини незцензурно выругались, так что мне стало неприятно. На самом деле я не поняла, что они имели в виду, просто мне не понравилось то, как они вели себя. А они имели в виду, что брат с сестрой могут вступить в брак. Я же воспитывалась в набожной семье, так что разговоры на такие темы были для меня сущим мучением. У них глаза бесстыдные, наглые были, и я старалась не смотреть им в глаза. Им хотелось унизить любого, кто ладил с режимом Исламской Республики, нанести удар такому человеку. Какой это будет удар – душевный, физический, имущественный, или удар по престижу и нравственности – без разницы. Мне сказали:

- Ты врёшь. Ты же грамотная. Почему не сотрудничаешь с нами? Мы же ведём борьбу ради курдского народа, и вы должны сотрудничать с нами. Вы должны выдать нам местные звенья режима, чтобы мы уничтожали их. Ты сообщница своего мужа. Ты учительница в государственной школе. Почему ты служишь сразу двум господам?

Я ответила на это:

- Семье нужен кормилец. Также и народ Ирана нуждается в кормильце, в вожде. Почему вы воюете со всем иранским народом? Вождь Ирана – имам Хомейни, которому все подчиняются. И мы тоже подчиняемся. И если это считается преступлением, то я – соучастница своего мужа. Но вам тогда придётся перебить весь иранский народ.

Они разозлились и начали перекидываться грубыми ругательствами, но поскольку мы были жителями одного и того же города и были знакомы, они стушевались. Один был нашим соседом – Фаттахи. Его сестра была нашей учительницей по Корану. Мы были выходцами из одного квартала. Остальные его сёстры были моими подругами. Им не хватило духу поднять на меня руку. Ограничились лишь унижением – насмешками и оскорблениями в мой адрес. Им казалось, что раз я такая молоденькая – всего шестнадцать лет, – то можно обмануть меня привлекательными, безнравственными темами. Чтобы выбраться из опасности, я сказала:
- Я ещё не в таком возрасте, чтобы судить об Исламской Республике. Пробелы в образовании не позволяют мне этого. Я пришла сюда повидаться с мужем. Мой отец не имеет к этому отношения, он просто зарабатывает на жизнь.

Я их убедила, и они от меня отстали. Однако разрешения на встречу не дали. Несколько месяцев спустя мы с тётушкой Гонче снова отправились в Мирабад. На ночь устроились в доме одного из местных жителей. Дочке вдруг захотелось в туалет. Я встала и посреди ночной темени вышла во двор к туалету, но тут ноги мои поскользнулись, и я повалилась к устью колодца. Одной рукой я прижимала к себе Лейлу, а другой вцепилась в стенку колодца, прижавшись к ней ногами, чтобы мы обе не свалились в него. Так я кричала и вопила, что на мои крики прибежал хозяин дома, не давший нам упасть в колодец. Колени у меня были поранены, из них шла кровь. Утром, когда я ходила в штаб Кумалы, эти мерзавцы даже не сказали мне, где Саид и что они с ним сделали, как будто его вовсе увезли из Мирабада. Вот так нам и пришлось возвращаться с пустыми руками, даже не повидавшись с ним.

7. Бардесур

Речка Бардесур пересекает деревни Бардесур, Мазрае, Дулту и Касемрош на границе Ирана с Ираком, у деревушки Ноукан. Нам предстоял тот же путь по изгибам речки вокруг деревни Бардесур. Мы были в глубокой долине, в окружённой со всех сторон горами территории с высокими естественными стенами – скалами, в удалении от остального мира. Мы зашли в скромную комнату в двухэтажном здании, где располагался штаб Кумалы. С меня наконец сняли форму лётчика. Когда я примостился на коленях напротив огня в печи, увидел старика – низкого роста, с длинными усами, курившего кальян. Мои стражники называли его Братец Салех. Усевшись рядом, Братец Салех спросил меня:

- А ты знаешь, что это за место такое?

- Не знаю.

- Здесь центральная тюрьма Кумалы. С местными законами знаком?

- Нет!

- Здесь такие законы, которые ты должен соблюдать. Ты не вправе разговаривать с другими заключёнными обо всех перенесённых тобой мучениях и пытках. Но если ты быстро исправишься и изменишь свои убеждения, то выйдешь отсюда.

- Разве я что-то совершил, что мне нужно исправляться? Я даже не знаю, почему меня арестовали.

- Ты лучше своими делами занимайся. Ни к кому не относись здесь по-дружески. Ты не имеешь права передавать кому-либо информацию о том, что делается в этом регионе.

Затем он обратился к охраннику:

- Лучше вы ему растолкуйте всё. Он слишком уж высокого мнения о себе.

Охранник взял меня за руку и повёл в кладовку на первом этаже, где накинулся на меня с пинками и кулаками.

- Отсюда даже птица не может улететь, – сказал. – Остерегайся даже одной мысли о побеге. А если захочешь переступить за рамки, то будешь иметь дело со мной. Ты не имеешь права докладывать об обстановке в регионе другим заключённым. Среди них имеются полковники, стражи революции, басиджи и солдаты. И ты не вправе заводить с ними приятельские отношения. Если узнаем, что ты с кем-то из них сдружился, останешься в дураках.

Мне даже не верилось, что здесь была центральная тюрьма Кумалы. Вся их лживая пропаганда вылетела у меня из головы. Я понял, что попал в каземат, и выбраться отсюда будет трудно, если вообще возможно. Мне развязали руки и повели по узкому коридору, где в ряд были расположены друг за другом четыре камеры. Открыв железную дверь одной из них, охранник втолкнул меня внутрь. В свете фонаря охранника я увидел, что там в два ряда спали заключённые. Но от стонов и жалоб моих они проснулись. У двери мне освободили место, и я робко приютился в углу. Какой-то худой паренёк подошёл ко мне, накрыл одеялом и поприветствовал.

Я думал, что попал в какое-то особое общежитие, где буду наслаждаться многочисленными удобствами, однако все мои представления о центральной тюрьме Кумалы рассыпались как карточный домик, и от чрезмерной усталости и бессилия я просто улёгся спать. Застарелые и новые раны от пыток мучили меня, не давая заснуть.

Рано утром в полудрёме я заметил, что в этой маленькой камере на брезентовых палатках разместилось целых двадцать человек заключённых, которые спят под чёрными армейскими одеялами. Каждый подложил под голову мешок или свёрток и погрузился в сон. Лишь когда они проснулись, я понял, что в отличие от других тюрем, где я побывал до того, и где большинство составляли местные солдаты, здесь были не курды, а иноплеменники, и говорили они по-персидски. Здесь во всеобщем смущении и бессилии коротали совместно время и солдаты, и полицейские, и учителя, и джихадисты, и смертники из бригад пишмарга, и мусульмане-курды. Все были истощёнными и худыми.

Они настолько были утомлены, что у них даже не было сил подняться со своих мест. Господин Ядоллах – по-видимому, главный по камере, – подошёл ко мне и обменялся любезностями. Но поняв, что я курд, не остался больше рядом и отошёл. Киянуш-басидж, который вчера ночью укрыл меня одеялом, подошёл, справился о моём здоровье и сказал:

- Тебе до самого утра было плохо, ты всю ночь охал и стонал.

- Мне было больно.

- Тебя ранили?

- Да.

- Ты получил раны в бою?

- Нет, с горы упал.

Я общался с ними очень осторожно, зная, что повсюду есть шпионы и доносчики. Заключённым-курдам можно было меньше верить: большинство из них сотрудничало с Кумалой. Они попали в тюрьму в основном по каким-то организационным причинам, из-за бунта в рамках имеющихся группировок и потому старались путём выслуги перед Кумалой, соглядатайством и доносами поскорее найти способ, чтобы выбраться на свободу. Такими недостойными поступками они пытались доказать свою преданность Кумале и подготовить себе почву для выхода на волю. Салех и Надер Маривани, Тимур Бахтияр, которые раньше были членами Кумалы, очень быстро сдружились со мной, однако я сохранял осторожность и не делился с ними деликатными сведениями.

Проснувшись, мы чистили снег, рубили дрова для печи в пекарне и плиты на кухне, дровяных обогревателей камер и штаба Кумалы – по снегу и холоду приходилось вместе с охранниками плестись в лес, срубать там ветки деревьев и нести обратно в здание тюрьмы.

Киянуш со своим братом, а также одноклассником Хасаном Мурадом был заключённым Кумалы и уже год, как был разделён с ними, не зная об участи брата. Он в отчаянии стучался в любую дверь, лишь бы узнать точно, что стало с братом, но до сих пор чего-либо узнать ему не удалось. Среди заключённых ходили слухи о его брате, но Кумала не разрешала доносить их до ушей Киянуша.

Постепенно этот басидж завоевал моё доверие, и он стал расспрашивать его о брате. Он ещё очень юн, с миловидным и грустным лицом. Ведёт себя он почтительно, и большую часть времени молчит и проводит в свой камере. Этот басидж даже превратился в тюрьме в некий символ Исламской Республики. Когда доносчики и наёмники хотят завоевать доверие Кумалы, то делают против него грубые выпады, дабы подготовить себе возможность поскорее освободиться. Однако Киянуш не поддаётся и терпеливо переносит обиду, страдая по тому, что его брат и Хасан Мурад далеко от него. Он чаще всего проводит время рядом с Мохаммад-Резой Азими, выходцем из того же города, что и он сам. Азими – человек верующий, солидный, и доверять ему можно вполне.

Сафдару Мохаммади, Йадолле Мотлаку и Мохаммад-Али Байяну в прошлом году удалось с группой заключённых прорыть траншею в тюрьме и ночью сбежать, однако посреди пути они попали в засаду, устроенную демократами, и нескольких из них убили. Спустя некоторое время этих троих вернули в тюрьму Кумалы. Мне так хотелось искренне с ними подружиться, однако они проявляли благоразумную осторожность, чтобы связываться с курдами. Они были учителями и работали в сельских школах Курдистана, когда были арестованы силами Кумалы. Им пришлось весьма тяжко, и в любой момент их могли казнить. Поэтому и надежды на освобождение у них не было. Они томились в тюрьме уже два года.

Братец Салех был начальником тюрьмы, а братец Джамаль – его замом по исполнительным делам. Братец Мохаммад – его зам по культурной части: на уроках идеологии он преподавал заключённым идеи атеизма и коммунизма. Бедняги заключённые вынуждены все эти теоретические темы полностью принимать без всяких сомнений и колебаний. Всякие вопросы с негативным подтекстом и критика этих продажных наёмников ведёт лишь к удлинению срока заключения.

Вши, блохи и мыши стали нашим бичом. Плохая санитария и отсутствие надлежащего питания лишь усугубили и без того жалкое положение. Нашей основной пищей стал томатный суп с картофелем и наваром от фасоли и гороха. Когда несколько заключённых выходили на волю, они брали с собой письма тех, кто оставался в тюрьме, чтобы передать эти письма их родным.

Несколько ночей спустя они вернулись, и посреди колючих зимних морозов Мохаммада Али Байяна, учителя из Кума, который вёл уроки в курдских деревнях и был одним из тех, кто предпринял в прошлом году попытку к бегству, а также Мохаммада Сафариана из Боджнурда, представившегося солдатом КСИРа, но бывшего, по подозрению Кумалы, стражем КСИРа, ночью повели на казнь.

На следующей неделе Бехруза и Ибрахима, оба из которых были членами группы сельскохозяйственного и строительного джихада в Керманшахе, арестовали во время строительства моста в одной из курдских деревень и также отвели на казнь. В атмосфере суматохи радио Тегерана передало такую новость, от которой всё моё состояние перевернулось, и я стал сыт по горло жизнью. Рахматулла Алипур проезжал на машине по мосту Сейидан Хандан в Тегеране, когда члены контрреволюционной группировки Фуркан* вручили ему письмо для прочтения. Пока он был занят чтением письма, его расстреляли из автоматов Узи, и он скончался на месте. Этот борец был известным суннитским учёным, который в довольно-таким молодом возрасте получил от муллы Сейеда Санджуха в регионе Алан богословскую степень суннитского муджтахида. И 8 февраля 1982 года, когда ему было 28 лет, он погиб.

* Фуркан – одна из контрреволюционных и террористических группировок в Иране, члены которой убили ряд борцов и революционеров, включая учёного Мортезу Моттахари.

Мне не разрешалось выходить на прогулку дышать воздухом, я находился под стражей, и в отношении меня действовали более суровые ограничения. Заключённые не выдавали своих убеждений, однако они обладали понятием чести и были почтительны друг к другу. Помимо нескольких курдов, которые выставляли себя как сторонников Кумалы, дабы поскорее выбраться из тюрьмы, никто из солдат армии, КСИРа или государственных структур шпионом не был. Никто не занимался подлыми делами, и своих товарищей не выдавал. И хотя Кумала поджидала изменения убеждений заключённых, чтобы освободить их, никто позорных выходок, даже внешне, не приемлил. Все терпеливо переносили тяготы заключения, но убеждениям своим оставались верны.

Уборкой камеры мы занимались по очереди. Посуду мы носили мыть к пруду на открытом и пологом участке на горном склоне. И вот когда пришла моя очередь, ко мне подошёл один из членов Кумалы – Абдолла Шахин – и спокойно, тихо так прошептал мне на ухо:

- Братец Саид, ты о себе-то подумай.

А нужно сказать, что он приходился мне дальней роднёй, и хотя и состоял в Кумале, в нём ещё остались некоторые родственные чувства, и он решил меня искренне предупредить, дабы я понял – дела мои плохи. То есть скоро меня ждёт казнь. Я знаю, что моей свободе придёт конец с потерей Кумалой ценной организационной информации и выдачей имён личного состава, местонахождения штабов и названий находящихся под её контролем районов. Кумала никогда не согласится с потерей этих сведений и передачей их правительству, если выпустит меня на волю. Большинство заключённых не в курсе того, в каком именно регионе они содержатся в заключении, а также в каких регионах сосредоточены оборудование и штаб-квартиры Кумалы, вот почему их освобождение для Кумалы не представляет особой опасности. Многие заключённые вообще считают, что их содержат в провинции Иракский Курдистан, однако освобождение местных заключённых, хорошо знакомых с географией этих мест, для Кумалы является опасным делом, и она всячески пытается не совершать подобных промахов.

Несколько заключённых искали меня, желая узнать, какие есть пути в этом регионе, но так как мне было известно, насколько эти сведения важны для Кумалы, и что этим людям доверять нельзя, я предпочёл воздержаться от предоставления им информации, и нужные данные передал майору Фирузу Гольшани, командующему полицией Урумийе, человеку проницательному и набожному, который вместе со своей группой попал в засаду, устроенную Кумалой, вследствие чего оказался в плену. Он сможет использовать эти данные в случае необходимости.

Сейчас весна, с момента моего пленения прошло девятнадцать месяцев, но никаких сведений о моей семье мне не поступало. Я вспоминаю Суаду, Лейлу, Йадегар и моих сестёр, тоскую по родителям. После смерти Мостафы все надежды в семье легли на мои плечи: они надеялись, что я наведу порядок. Но я оказался в таком переплёте, что даже не знаю, что с ними теперь. Возможно, что никогда больше с ними не увижусь. Но я уверен, что мой брат Али позаботится о них. Несмотря на то, что он ещё подросток, на душе у родителей с ним спокойнее. Он дорог семье и воодушевляет её.

Я погрузился в отчаяние, так мне стало плохо. Конечно, я бы предпочёл до конца жизни стараться избегать потери надежды. Лучше уже подготовить план и испытать судьбу, – возможно, так я найду путь выбраться отсюда. Мне просто следует действовать, во всём положившись на Бога. Что бы ни произошло со мной, значит, тому суждено было случиться.

Но я не мог довериться никому. Повсюду были услужливые доносчики – в каждой камере, в любой миг готовые доложить о любом контакте между заключёнными силам Кумалы. Несмотря на то, что сторонников Исламской Республики можно было вычислить по поведению, манерам и обращению с другими, когда речь заходила о жизни, тут уже нельзя было знать, насколько они могут сопротивляться. Многие занимались одной болтовнёй, однако при первом же испытании начинали трястись от страха и заставляли других вместо себя идти на смерть.

Все заключённые хорошо знали, что из тюрьмы Кумалы не может вылететь даже птица. Я же с нетерпением ждал возможности испытать свою судьбу. Остаться здесь – значит обречь себя на смертную казнь.

Я выяснил всё, что было необходимо, и принялся составлять план побега. Поделился этим планом я с братцем Амином из Бане – членом отряда курдских мусульман пишмарг, однако он боялся и не шёл на сотрудничество. А вот Киянуш Гользар настроен был положительно. Из пятидесяти заключённых я вынужден был довериться только этому пареньку из басиджей. По его поведению было очевидно – он честен и слову своему верен, однако физически он был слабоват. Я боялся, что если его начнут пытать, он не выдержит и умрёт. Проведя целый год в заключении, он отощал настолько, что стал похож на скелет, так что вряд ли сможет вслед за мной передвигаться по снегу и морозу в горах Курдистана.

Киянуш ушёл в себя и всё справлялся о своём брате у любого, кого видел. Его требовалось воодушевить. Я сказал ему, что видел его брата в Мирабаде, дабы как-то подбодрить его. Он поверил этому и обрадовался. Но на самом деле Азими слышал об участи Набат Али и Хасана Мурада дурные сведения, просто не стал сообщать их Киянушу. А точнее, всё дело в том, что Кумала не разрешала никому докладывать ему о судьбе этих двоих.

По словам Кумалы, Киянуш – ещё ребёнок, и ему следует «исправиться», чтобы его выпустили на свободу. Однако нравственные устои Киянуша были несовместимы с моралью Кумалы, и он как настоящий басидж терпеливо сносил все обиды и клевету. Пару раз всё уже было готово для его казни, но поскольку он был несовершеннолетним, её откладывали. Единственную ценность среди заключённых в тюрьме для Кумалы представляли члены КСИРа и басиджи – само их наличие могло предотвратить казнь членов Кумалы, содержащихся в правительственных тюрьмах. Если государство захочет освободить заключённых-сторонников Кумалы, то и сама эта группировка выпустит на свободу такое же число пленных солдат и офицеров. Однако басиджа Киянуша вряд ли отпустят. Если же государство казнит террористов, Кумала казнит басиджей. В любом случае, участь Киянуша представлялась смутной, так как Кумала вряд ли оставит его в покое.

Его содержали в тюрьме для того, чтобы обменять на сторонников Кумалы, содержащихся в государственной тюрьме, но такая сделка прерывалась, так как правительство не выполняло её волю.

Правительственные силы задержали несколько террористов-членов Кумалы, которых та надеялась обменять на схваченных ею в плен людей. Правительство не соглашалось на такой обмен, не признавая официально террористические группировки и не желая иметь с ними дел.

Его брат Набат Али был одним из сотрудников центра содержания под стражей КСИР в Керманшахе, когда про него узнали члены Кумалы.

По прошествии времени мы проникались друг к другу всё большим доверием, он рассказывал мне о судьбе брата. Вместе с несколькими своими одноклассниками он участвовал в операции «Шунам» в Мариване и получил ранение. Когда его везли в больницу в Санандадже вместе с его братом и Хасаном Мурадом, они попали в засаду, устроенную Кумалой, и были схвачены. Он рассказал мне, что пятеро из его одноклассников погибли в крепости Шунам, и их тела остались лежать там же. Сама же крепость Шунам снова оказалась в руках у иракцев. Мне так хотелось вытащить его из этой кумаловской тюрьмы, чтобы сбежать вместе. Своим побегом мы могли бы хорошенько унизить Кумалу.

Как только я попал в центральную тюрьму Кумалы, я прознал про связь Киянуша с девушкой по имени Шилан, одной из тех, кто зависел от Кумалы. Они потихоньку поддерживали друг с другом в тайне ото всех отношения. Киянуш очень скрытный человек, и благодаря такой любовной авантюре он немного пришёл в себя. Однако он никак не раскрыл свою связь.

В Сардаште у меня была парикмахерская, и теперь в тюрьме я сам стриг и брил заключённых. Однажды я подстригал Киянуша на краю пруда тюремного участка, когда к нам горделиво подошла Шилан, которая вела своих собак. Указав на волосы Киянуша, она сказала на курдском языке:

- Жалко, так красиво.

Я очень удивился: эта прелестная девица из сил Кумалы вообще ни с кем не говорила. Только со своей сестрой Сиран ей было легко общаться. И чтобы разговорить её, я указал на тело Киянуша, и также по-курдски сказал:

- Да какой он красавец: всего-лишь кожа да кости!

Она улыбнулась и сказала:

- Да я не про него, а про его волосы.

Я не знаю ничего о ней – ни кто она, ни чем занималась. Однако она была расстроенной, подавленной и неразговорчивой. Сам Киянуш тоже не рассказывал о ней – ни кто она, ни чем занимается, однако был в неё влюблён.

С каждым днём я питал всё больше надежд на свой план побега. Я старался подбодриться, повысить свой духовный настрой и уверенность в себе, но с физической точки зрения ослаб, не зная, выдержат ли мои ноги побег или остановятся на полпути. Я посвятил Киянуша в план побега. Он колебался. Дело в том, что посреди зимы Шилан перевели из тюремной зоны в другое место. Киянуш же ожидал Шилан, всё глядя на дорогу – не появится ли там она. Мне представлялось, что из-за неё он не готов бежать со мной. Я ему сказал:

- Да выкинь ты из головы эту Шилан! Или она сама тебя покусает, или её собаки!

Он рассмеялся и ответил:

- Ей-богу, я даже не знаю, кто она и чего ей было надо. Иногда она мне носила пирожки.

Пришла весна, и Киянуш совсем потерял веру в то, что Шилан вернётся, и объявил мне о своём согласии на побег. Мы мерили шагами нашу четырёхметровую камеру с восхода до заката, пытаясь как-то подготовиться к побегу физически – упражняясь, разминая мышцы. И все спрашивали нас, чего это мы делаем. И я в шутку отвечал, что хочу сбежать, спрашивая, не нужно ли им чего с воли?

Таким образом, я хотел запутать да замазать это дело, и если всё у нас удастся, Кумла ещё поплачет! Я верил, что если нам удастся хоть на миг скрыться из их виду, то они нас не найдут. Во всех туалетах в тюремной зоне сняли потолки для ремонта, и на их место положили куски ковролина из нейлона, чтобы никто не намок под дождём. Зимой потолки в туалетах сильно протекали.

В шести туалетах, стоящих друг за другом и выходящих задней стороной к реке, потолки уже обновили. Уже стояла весна, и победы воинов ислама на южном фронте приводили Кумалу в замешательство. Народу явили мощь режима Исламской Республики, а диктаторское поведение контрреволюционных группировок попросту обижало население региона. Разочарованные, испытывающие сожаление люди целыми толпами вставали на сторону государства, брали в руки оружие, чтобы обеспечить безопасность себе и своим семьям, вели войну с контрреволюцией. Отток сил Кумалы стал настолько многочисленным, что она с каждым днём всё больше теряла своих позиций, уходя из деревень. По сравнению с мощью Исламской Республики я даже смог подсчитать количество сил Кумалы, смотря на предпринимаемые ею шаги как на жужжание назойливых мух.

Воины ислама произвели широкое наступление по южным фронтам и уже находились на подступах к Хоррамшахру. Кумала была весьма раздражена и расстроена. Она понимала, что в случае окончания войны между Ираном и Ираком исламских воинов направят в Курдистан и без труда решат все местные распри. Вот почему всё внимание Кумалы было приковано к новостям о военных действиях и победе в Хоррамшахре. Я знал: в восемь часов вечера все солдаты Кумалы уходят к себе в гарнизон и следят за новостями о дальнейших продвижениях бойцов ислама, раскладывая по полочкам и анализируя все дневные события. В это время заключённые также заняты тем, что слушают отрадные для них новости о победах исламских сил и особо не присматриваются к тому, кто и куда ходит.

Ночью по радио объявили, что борцы Исламской Республики уже подошли к Хоррамшахру. Я назначил план побега на завтрашнюю ночь. В момент побега нам нужно, чтобы одновременно с нами в туалеты зашло ещё несколько человек, которые хождением туда-сюда отвлекут на себя внимание на данном участке, дабы охранникам было сложно вести учёт всех, кто входит в туалет и выходит оттуда. Нам также нужно будет убедиться, что рядом с тем туалетом, через который мы собираемся совершить побег, не будет солдат и сторонников Кумалы из числа заключённых. Необходимо, чтобы двое-трое доверенных лиц находились вместе с нами в соседних туалетах, чтобы у нас не вышло проблем в тот момент, когда мы будем производить шум. Так нам проще будет перелезть через стену и прыгнуть прямо в реку. Я поделился своими соображениями с Алирезой Амири-Фардом, высокопоставленным офицером-ширазцем, и братцем Амином Банеи, и те смело пообещали, что когда вы выйдем, они одновременно войдут в два боковых туалета и поддержат нас.

Я подготовился к завтрашней ночи и спокойно уснул. Во сне я увидел, как сижу на берегу полноводной реки Заб и смотрю на её просторы. А по волнам реки идёт красивая каллиграфическая вязь аятов Корана. Передо мной вдруг предстал старик священник в белых одеждах, похожий на ангела, который спросил:

- Хочешь переправиться через эту реку?

- Да, хочу,– почтительно отвечаю я и спрашиваю, – А кто вы?

- Я Хомейни. Ты хочешь, чтобы я переправил тебя на тот берег реки?

- Да, хочу.

Тогда он взял меня за руку и с лёгкостью перебросил на тот берег реки. И я как лёгкое пёрышко перелетел на тот берег реки и очутился в лесу. В том лесу из-под земли торчали корни деревьев, ветви их переплетались друг с другом, так что получался узор в виде коранических аятов.

Я проснулся и обрёл уверенность в том, что наш побег увенчается успехом, Хоррамшахр будет освобождён, а воодушевление от побед исламских воинов поднимет дух заключённых. Штаб Кумалы превратится в обитель скорби, и на лицах их будет явное уныние и злость. По лицам же заключённых волной прокатится надежда и радость. Я наполнился решимостью и припас с собой немного хлеба и халвы, оставшихся с обеда, положив их в платок.

Наступило время – восемь вечера, – а вместе с ним – начало новостей по радио. Я огляделся за пределами тюремной зоны и увидел, что охранник там сидит один, а все остальные собрались в штабе. Киянушу, Амири-Фарду и братцу Амину я подал знак, и они по одному пошли в сторону туалетов. Киянуш должен был пойти в четвёртый туалет, Амири-Фард – в пятый, а братец Амин – в третий по счёту, чтобы все туалеты вокруг нас были заняты, и никто посторонний в них зайти не смог. Через несколько минут я отправился в путь, проверил первый, второй и шестой туалеты. Все они были пусты. На душе у меня стало спокойно, и я пошёл к Киянушу. Я разрезал пластиковую клеёнку лезвием бритвы в виде английской буквы Т, чтобы наши головы могли пролезть через горизонтальную перекладину буквы Т, а ноги – через вертикальное основание этой буквы, и углы клеёнки не свешивались. Конец верёвки я приделал к доске и опустил в выгребную яму в туалете, чтобы она могла выдержать наш вес. По этой верёвке я забрался на стену вверх и сказал оттуда Киянушу:

- Давай, поднимайся.

Он что-то медлил и наконец сказал:

- Если я уйду с тобой, моего брата казнят.

Мне хотелось вернуться и всё ему объяснить, но времени не было: для объяснений уже поздно. В этот решающий момент я не мог сказать ему: «Твой брат погиб». Я боялся, что он запоздает, и тогда пиши пропало. Он сказал мне:

- Иди лучше ты, счастливо!

Я слышал от Мохаммада Резы Азими, что его брата и Хасана Мурада расстреляли. Я не мог сообщить ему эту новость и омрачить его настроение. Я застрял на стене и смог только произнести:

- Киянуш, дорогой, я всё возмещу.

И, безнадёжно повиснув на верёвке, я скользнул в сторону реки. Верёвка была коротковата, а стена – высокая, и я с расстояния примерно десять-пятнадцать метров я свалился в реку и погрузился в воду. Я только старался сохранять равновесие и не удариться головой о камни. Когда я падал и вертелся в реке, местные собаки подняли лай и кинулись на меня. И когда они уже хотели приблизиться ко мне, быстрое весеннее течение отнесло меня на другое место вместе с собой. Стремительное течение не позволяло мне плыть. Да и пытаться контролировать себя тоже было невозможно. Я сталкивался с камнями, лежащими на дне реки и близ берега, стараясь только не удариться головой. Тело моё ощущало невыносимый холод речной воды. Кровь моя словно застыла в жилах, я задыхался. С огромным трудом мне наконец удалось идти в воде и перевести дыхание. Я старался, чтобы шум от моих рук и ног не выдал меня тюремному охраннику. И хотя шум ревущих волн заглушал мой плеск, и охранник его просто не слышал, я остерегался и не шумел. Вероятно, сам запах моего тела растворился в воде, и собаки Шилан отпустили меня и больше не преследовали.

Всякий раз, как Киянуш рубил дрова на территории тюрьмы, измельчал и корчевал пни, собаки вертелись у ног Шилан и спокойно подходили к Киянушу, совсем не лая. По-моему, они с ним подружились.

Понизу реки, метрах в трёхстах от меня, находилась плотина, которая вместе со стволами прибрежных деревьев и обильным кустарником сильно замедляли течение реки, которая текла значительно спокойнее. Я схватил одну такую ветку и с помощью неё выбрался на сушу. Я специально выбрал такой кривой путь, идущий в обход, и вместе с течением реки нёсся в Ирак. Мне было известно, что когда тюремщики из Кумалы заметят, что я сбежал, то кинутся искать меня в совершенно противоположном направлении – в Сардаште. Я промок и был ранен, от холода весь трясся. Я двигался из-под вершины горы в сторону сторожевой башни Кумалы, где была дислоцирована их ПВО, следившая за тюрьмой. Они, наверное, уже догадались о побеге и двинулись в деревне Агалан, что расположена на пути к Сардашту. Никогда им не догадаться, что я направляюсь в Ирак и спрятался под их сторожевой будкой. У меня есть два часа до переклички. Я ушёл далеко от зоны тюрьмы, но опасался, что, если ещё больше удалюсь, как бы мне невольно не оказаться на их пути, и потому решил остаться на этом месте, подсушить одежду и последить за передвижениями Кумалы. Высокорасположенная ПВО охватывала всю тюремную зону. Потихоньку я добрался до подножия сторожевой будки, где укрылся прямо под скалой. Оттуда я поглядывал на тюрьму. При этом я был полон уверенности, что в этом месте никто меня разыскивать не станет. Я снял с себя одежду и отжал её, дабы она поскорее высохла. Я полностью держал под наблюдением все передвижения в тюрьме и в любой момент времени ожидал реакции. Однако до десяти вечера, когда там обычно происходила перекличка, ничего не случилось. Тут я вспомнил Киянуша, которого обязательно казнят, если он расколется. Я мечтал однажды вернуться сюда и изрешетить пулями герб Кумалы с серпом и молотом.

В десять вечера в тюрьме поднялся шум и гам, залаяли собаки. Я увидел, как забегали солдаты Кумалы, как засветили фонари, свет которых перемещался по периметру всей тюрьмы, блокируя всю зону. Суета, шум, гам и облавы достигли апогея. В каждую сторону разбегалось по одной группе. Они по многу раз сновали в окрестностях тюрьмы. Несколько часов рыскали вокруг тюрьмы и в близлежащем лесу, и под конец утомились. Разделившись в итоге на две части, они отправились в сторону деревни Агалан в поисках меня. По свету фонаря в их руках я понял, по какому пути они двигаются. Они были не в состоянии оставить тюрьму без охранников и все вместе пуститься меня искать, поэтому вынужденно довольствовались теми двумя группами. Постепенно всё стихло, и я спокойно спустился с вершины, обойдя тюрьму сзади. Я шёл по свету фонарей в руках тюремщиков, отставая от них на несколько сот метров и тоже следуя в сторону деревни Агалан. На душе у меня было спокойно, ведь никого не было, кто бы стал идти у меня по пятам. Риск ослаб, и я просто следил, как бы не попасться в их западню. В то же время я был рад, что держу их под контролем. Так я прошёл два часа вслед за охранниками.

Они добрались до деревянного моста Агалана. Переправившись через реку, вошли в деревню. Я успокоился, видя, что путь их пролегает через Агалан, Дивалан, Мирабад и Сардашт, и преследовать меня некому. Перейдя через мост Агалан, я снова пошёл с той стороны реки по пути в Бардесур, в противоположном от них направлении, к вершине Гияхранг, возвышающейся над тюрьмой Кумалы. И хотя мой путь стал длиннее и дальше, однако я уверился в том, что они больше не смогут напасть на мои следы. Земля в тех местах скользкая, и я, шлёпая своими босыми ногами, часто поскальзывался и натыкался на камни и ветки, отчего был весь в ссадинах. Я пятился назад, чтобы запутать свои следы, если они примутся искать меня здесь, дабы они пошли в противоположную от меня сторону. По дороге в ночной темноте мне пришлось проходить через заросли высокого и острого, словно бритва, астрагала, и рано утром мои израненные и кровоточащие ноги вывели меня к вершине Гияхранг, где я устроился на привал. Глянув на тюрьму, я посмеялся – как ловко я обвёл вокруг пальца Кумалу.

Я устроился отдохнуть там же, замаскировавшись, и принялся терпеливо дожидаться наступления ночи. Никому доверять нельзя. Нельзя позволить себе невольно ошибиться, если на пути у меня появится какой-нибудь прохожий, пастух или крестьянин, и увидит меня. Нужно помедлить, чтобы они потеряли надежду найти меня и прекратили розыск, полагая, что я уже добрался до Сардашта. Я не доверял даже птицам и зверям, стараясь не попадаться им на глаза. У меня с собой был оставшиеся с обеда хлеб и халва, превратившиеся в тесто, побывав в речной воде, а значит, в пищу уже не пригодные. По необходимости мне пришлось кормиться травой, которой я и набивал себе желудок. Пока только на дворе весна, и фруктов ещё нет.

Вдали я заприметил крестьянина, который был занят тем, что с помощью своих быков вспахивал плугом поле. С восторгом дожидался я того момента, когда наступит закат, и я подойду и смогу отведать его припасов, так как обычно пастухи и крестьяне носят с собой порцию еды на день, закладывая её в скалах. И если от такой порции что-нибудь осталось, они прячут её где-нибудь в уголке, чтобы оставить на следующий день. Ну а если остатков еды у них и нет, то наверняка уж сахар и чай у них найдётся, а заварочный и кипятильный чайники спрятаны где-нибудь в кустах или под деревом, – чтобы попить чаю на следующий день. После полудня, когда крестьянин отложил свою работу и ушёл, я в темноте пробрался на то место за продуктами, и выглянул из-под окопа. Там на скатёрке оставались только чайники, да пара кусков сахара. Остатков же еды не обнаружилось.

На следующую ночь я пустился в путь и развлекался тем, что бродил в горах Курдистана. Местным жителям доверять я не мог. Настолько я был уверен в себе, что готов был прикончить любого, кто появится на моём пути. Однако я старался вообще не показываться кому-либо на глаза. Отдохнув днём, ночью я снова был в пути по направлению к деревне Мулла Шейх. Я спустился с вершин гор и оказался в долине. И снова с трудом потащился на противоположную вершину, а с неё – снова полез вниз, но всё равно особо на своём маршруте не продвинулся. Я устал то подниматься, то опять спускаться, из-за чего мне приходилось проделывать путь по вертикали и опять назад, нисколько не продвинувшись вперёд. Я проходил совсем немного – всё из-за большой высоты. Зигзагообразная дорога удлинила мой маршрут в несколько раз, и иногда из-за спусков и подъёмов весь мой проделанный путь, как оказывалось, сводился к нулю. Так я шёл до раннего утра и очутился наконец у деревни Мулла Шейх. Ещё будучи в тюрьме, я слышал доносившиеся до нас звуки пушечной стрельбы и визг снарядов. Я знал: то стреляют пушки в гарнизоне правительственной армии в деревни Мулла Шейх. Я обессилел, от голода у меня и ноги не шли. Из-за питания травой я мучился поносом и рвотой, тело моё всё иссохло без воды. Я улёгся на землю, чувствуя, что падаю в обморок. Какое-то животное, учуявшее запах крови, подошло ко мне: я видел только его тень, не зная, травоядное оно было или плотоядное. Животное бродило рядом со мной, производя шум. Я притворился мёртвым, так как у меня не было сил ни кричать, ни защищаться. Я снял с себя рубашку и прикрыл ею раны. Так и лежал. Мне повезло: животное ко мне не приблизилось. Я терпел до вечера, прикидывая в уме приблизительное расстояние пути до деревни. Я понял, что осталось проделать ещё несколько километров, да вот только не в силах был предвидеть возможные опасности на своём пути. Иногда, когда я чувствовал полный упадок сил, вспоминал свой сон, и приободрялся.

На третий день я также отдыхал днём, а ночью шёл. От меня до военного гарнизона оставался один километр. Пока стоит ночь, солдаты не станут щадить никого и ничего, что ползёт: они стольких миловали и сами же потом страдали от того, что их проводили вокруг пальца, когда их товарищи погибали, что жалости у них уже не оставалось, так что они тут же открывали огонь по любой ползущей цели. Я укрылся за каменным выступом, где прождал до самого утра. И вот когда вышло солнце, я снял рубашку, обвязал её вокруг головы и закричал. В гарнизоне услышали мой крик и насторожились. На их долю много выпало подобных бед, которые начинались так же. Контрреволюционеры много раз проводили солдат: под предлогом попадания в плен, нужды в помощи они заставляли тех покинуть свои окопы, а затем пускали в них очередь из пулемётов. Военные сохраняли бдительность и следили за мной в бинокль. Видя все мои старания, они целой группой решили приблизиться ко мне под полным прикрытием и арестовать.

Я представился им. Когда они поняли, что я находился в заключении, меня подняли и расцеловали, затем повели в сторону гарнизона. Я настолько был благодарен Богу за спасение, что из глаз у меня потекли слёзы. Я припал к земле и поцеловал её – родную землю моего Курдистана, успокоившись и совершив полный земной поклон. Из ног моих вытащили колючки, мелкие камушки, на раны наложили повязки. Я был ужасно голоден, но сперва выпил стакан чая и даже выкурил сигарету марки «Бахман».

Теплый приём этих воинов заставил меня забыть обо всех невзгодах. Спустя два часа после договорённости с бойцами КСИРа в Сардаште они приехали за мной на машине и увезли с собой.

8. Мам Рахман

Мам Рахман свыкся с работой с лошадью и телегой. После заботы о детях я как могла помогала ему, и по вечерам, когда он возвращался домой с непосильной работы – переноски тяжестей, – я брала у него седло и насыпала лошади корма. Ставила перед лошадью ведро с водой и чистила её скребницей, чтобы она не упала с ног. Заработок Мам Рахмана зависел теперь от этой скотины. У него был небольшой дом в два этажа, и мы ютились в двух комнатах на первом этаже. В отсутствие Саида я кое-как сводила концы с концами, а рядом с Мам Рахманом было как-никак полегче: всё ж таки я была в большей безопасности.

Потихоньку ремесло Мам Рахмана стало процветать, и он принялся на своей лошади ездить в Ирак – один-два раза. Привозил оттуда товары и продавал их у нас. Все те недели, пока Мам Рахман находился в поездке, Али был в семье главным мужчиной и заботился обо мне, Лейле, Йадегар, Назанин, Зибе, Сиран и их матери. Он заботился о нас, покупая всё для дома. Домашние покупки были на нём. В таком хрупком тельце таился поистине мужской дух, и вёл себя он оттого по-мужски. И лицом, и делами он становился похож на Саида, его жесты отпечатывались в моём сердце. За два года он стал в нашем доме настоящим мужчиной и нёс на себе это свалившееся на него бремя жизни с честью и отвагой.

Нахождение Саида в заключении затянулось – прошло уже двадцать месяцев. Тем временем распространялись неприятные слухи и новости о том, что его, якобы, казнили. Каждая такая новость приводила нас в отчаяние, лишая надежды. Мы даже задумались о проведении по нему поминок. Однако спустя какое-то время я поняла, что то были всего-лишь слухи, и ничего больше, а Саид по-прежнему жив. Тётушка Гонче несколько раз пыталась встретиться с ним, но увидеть его ей не удалось. За всё время его нахождения в тюрьме она только единожды видела его.

И снова разошлись слухи, что Саид сбежал из тюрьмы Кумалы, но утонул в реке Бардесур. Поневоле мы задумались о проведении поминок, но в сердцах были против этого. И через несколько дней Мам Рахман донёс до наших ушей неприятную новость.

Али Абдали, заведующий штабом Кумалы в деревне Мирабад, послал нам весть, что либо сам Саид должен перейти на сторону Кумалы, либо они убьют его отца. Но как Саид, находящийся в тюрьме Кумалы, должен перейти на её сторону? Это сообщение шокировало меня. Сколько бы я ни ломала над этим голову, не понимала, что это означает. Может быть, перед Мам Рахманом в его поездке в Ирак встали проблемы. Наверное, он попал в лапы Кумалы и она ему пригрозила? Мы уже не знали, где тут правда, а где – ложь.

Хомейра уехала, оставив у нас на руках своего ребёнка. Так что помимо своей Лейлы мне надлежало заботиться ещё и о Йадегар. Обе они уже начали ходить и мило лепетать. Мостафа же погиб, а Саид был в плену. Теперь вот я даже не знала, что там случилось с Мам Рахманом в пути! Мы остались вдвоём с маленьким Али, не зная, что нам делать и куда податься. Сёстры Саида только и делали, что и день, и ночь лили слёзы. Тётушка же Гонче не теряла надежду, обладала выдержкой, то и дело задавая нужные ей вопросы.

Беда приходила за бедой, не давая возможности даже выдохнуть с облегчением. Мы денно и нощно ожидали хоть каких-то вестей от Мам Рахмана, считая минуты, однако об этом несчастном старике ничего не было слышно. Люди у нас за спиной говорили всякие гадости. Кто-то говорил: «Да все они контрабандисты», другой прибавлял: «Двойные агенты они». Ни КСИР нам не доверял, ни контрреволюционеры. Голова шла кругом у всех, и никто не знал, где Саид, и чем он занят. Каждый при этом строил свои предположения и догадки и параллельно упрекал нас.

Переутомившись и потеряв надежду, я отправилась в отчий дом в Бане – может быть, там найду какое-то решение. На следующий день мне вручили телеграмму из КСИРа, где было написано, что Саид освобождён и находится в отделении КСИРа в Сардаште. От радости мне хотелось взмыть в небо, и я с молниеносной скоростью помчалась в Сардашт.

Мы с тётушкой Гонче, Лейлой, Йадегар и Али помчались на свидание с Саидом. Однако с удивлением увидели, что Саид находится в месте задержания у КСИРовцев. Мы в глубоком изумлении провели рядом с ним час, больше нам не разрешили оставаться подле него. Он же смог поцеловать только Лейлу, Йагедар и Али. Наше присутствие в КСИРе рассматривали как присутствие посторонних, чему мы несказанно поражались. У меня кружилась голова от вопроса, почему Саида держат в заключении и тут. Сам же Саид тихонько произнёс:

- Суада, милая, не расстраивайся. В Кумале меня хотят убить и я должен оставаться здесь ради собственной же безопасности.

9. Зачистка

При первом же общении с братьями из КСИРа я понял, что они в некоторой степени сомневаются во мне и желают держать меня под наблюдением. Я же хотел устранить все их сомнения. Речь шла о сумме в сто тысяч туманов – эти деньги могли кого угодно совратить. Они предполагали, что у меня был тайный сговор с Кумалой, и эти деньги я предложил контрреволюционному течению. В такой сумятице я считал, что ребята из разведки вполне правы, что никому не доверяют. Мне просто нужно проявлять терпение и своими действиями полностью развеять все их сомнения и завоевать доверие к себе. Путём моего освобождения в КСИРе хотели узнать, как это мне удалось сбежать от Кумалы.

Действуют они двояко: с одной стороны – задержали и проверяют меня, а с другой – пользуются имеющимися у меня данными о пребывании в тюрьме, как держат меня под контролем, чтобы выяснить всю правду, так и мне самому поручили осуществлять контроль над другими заключёнными, дабы на душе у меня стало спокойней. В любом случае, мне делают перевязки ран и утешают заодно.

Самый главный их вопрос сводится вот к чему: по какой такой причине я отправился в Рабт, не получив приказа, да ещё и денег потом зазря лишился? Мне нужно было доказать им, что я содержался в плену у Кумалы, а не пришёл в их тюрьму по доброй воле, не был их соучастником. Здесь же, в месте временного содержания, Кумала не может достать меня, и потому я в безопасности. Я попросил ребят из КСИРа сделать так, чтобы новость о моём побеге из тюрьмы в Кумале оставалась в тайне, и Кумала не знала, где я нахожусь. Сейчас пришло время дать ответ: мне нужно отправляться в тюрьмы Исламской Республики, чтобы среди тамошних заключённых выявить террористов и убийц.

Повидаться со мной приехали мама, Суада с Лейлой и Йадегар, и Али. Лейле и Йадегар исполнилось уже по три годика, но они не узнают меня. Я вдоволь расцеловал их, втянул в себя их запахи. Например, от Йадегар пахло погибшим Мостафой, и оттого в глазах моих стояли слёзы. Хомейра уехала в свой отчий дом, и я даже был рад тому, что она оставила Йадегар под наше попечение, а значит, мне не стыдно перед духом Мостафы. Суаде никак невдомёк, почему я нахожусь под стражей КСИРа. Она с удивлением молила их освободить меня и лила слёзы. Мне не хотелось объяснять ей истинную на то причину и волновать её. Я сказал только, что Кумала хочет убить меня, а тюрьма КСИР – это самое безопасное место, где моей жизни ничего не угрожает.

Мать с волнением сообщила мне, что отца арестовала Кумала, и чтобы его освободили, мне нужно сдаться ей. Когда же я спросил у неё, кто принёс такое сообщение, она ответила:

- Али Абдали!

- А он не говорил, для чего его арестовали?

- Ему сказали: «Ты на лошади отправился в тюрьму Кумалы и помог сбежать Саиду».

На этом свидание оканчивается. Я совсем забыл о себе и погрузился в думы о своём старом отце. Через некоторое время я понял, что отец как раз возвращался из Ирака, когда Кумала арестовала его в деревне Мирабад, посадила в тюрьму, а товары и лошадь его конфисковала. Я сам спорил с собой, не зная, что мне выбрать: дать себя арестовать, а потом расстрелять, или позволить им держать в плену, а потом казнить отца? Хотя с другой стороны, полной свободы действий у меня всё же не было. Ничего особого я не мог сделать, находясь в месте временного задержания КСИРа. Они думали, что я плету новый заговор, чтобы выбраться из их лап и опять примкнуть к Кумале.

Всё было завязано на мне. Необходимость найти ответ на все эти неизвестные мне вопросы доставляла мне страдания. Однако я всецело положился на Господа Бога и проявлял терпение. Возможно, будь я свободен, то отправился бы на поиски Кумалы и смело ответил бы на их подлость.

Описание в деталях всех штабов и районов, находящихся под властью Кумалы, я предоставил Хадж Шахабу, раскрыв данные о совершённых Кумалой преступлениях. Он там заведует чуть ли не всем, и он же прикрыл мои слабые места и составил мне программу действий. В координации со службой разведки меня оставили пока в тюрьме в качестве сторонника Кумалы. Но так моя жизнь хотя бы в безопасности, а заодно я раскрыл информацию о личном составе контрреволюционных группировок.

В месте содержания заключённых сторонники Кумалы более сплочённые и выдают намного меньше информации, известной им. Однако по их шуткам и ироничным замечаниям я понимаю, что у них существуют вполне оформившиеся, организационные отношения. Мне приходится применять весь свой опыт, чтобы выявить среди них лиц, занимающих ответственные позиции, лидеров группировок и террористов.

Спустя некоторое время Юсуф Молаи и Мостафа Талебольэльм попросили убежища у правительства и сдались. Раскаявшиеся недолго оставались в тюрьме. Спустя недолгое время нахождения под арестом и выдачи всего, что им известно, их отпустили на волю.

В тюрьме я уважаю обычных сторонников Кумалы и не мучаю их, однако без зазрения совести указываю на вооружённых членов Кумалы и демократов, убийц и террористов, передавая их в руки закона. Доверие Хадж Шахаба ко мне усилилось и он даже позволил мне один раз в неделю навещать домашних, выбираясь домой. Свобода дала мне больше сил, и я помогаю в тюремных делах.

На мне лежит надзор за свиданиями заключённых, проверка поступления и выхода продуктов. Нахождение моего отца за решёткой затянулось, и мне было обидно, что он так далеко от меня. В итоге мы с Хадж Шахабом договорились, что я отправлюсь в отчий дом Али Абдали в Сардаште. Я сделаю предупреждение его отцу и скажу: «Если Али не освободит моего отца, я арестую всех членов твоей семьи!»

Отец всячески поносил Али и заявлял, что нет у него с Али никаких дел, и вообще он с ним не знается.

Он сделал вид, что Али якобы опозорил его, всячески клянясь, что сын его вообще не слушается отцовских наставлений, и что его вмешательство в это дело лишь всё усугубит.

Проклиная Али Абдали, он сказал:

- Что мы совершили, что должны расплачиваться за ошибки Али?

На этом я удовлетворился, разочаровавшись в своём поступке, и, не солоно хлебавши, оправился в обратный путь. Но на завтра мне принесли сообщение от Али Абдали, в котором говорилось, что он убьёт моего отца, если я хоть пальцем трону его семью.

Тут я и догадался о том, что не всё так просто, и отец с сыном поддерживают контакты. А значит, его отец дал ложную клятву и провёл меня вокруг пальца. По решению КСИРа, мы арестовали всех членов семьи Абдали и доставили их в тюрьму КСИРа.

Конечно, отец его снова начал клясться и божиться, проклиная Али на чём свет стоит, однако я спросил:

- Если ты не поддерживаешь отношений с Али, то как так вышло, что ему стало известно о моём визите к тебе в воскресенье, после чего он начал мне угрожать?

Он беспомощно застонал и лишь попросил:

- Отпусти ты нас, а я даю тебе слово, что пойду и высвобожу твоего отца.

- Нет уж, освободят одного тебя, а ты пойдёшь и приведёшь моего отца. Всех же остальных членов твоей семьи мы будем держать здесь, чтобы ты выполнил своё обещание.

Он согласился на это, и мы его выпустили. Не прошло и нескольких часов, как он вернулся вместе с моим отцом. И хотя никакой вины на семье Абдали не было, я был вынужден воспользоваться ей ради освобождения своего отца. Но ведь шла война, и чёрное с белым были несовместимы. Мы освободили членов семьи Али Абдали, а отца я отвёз домой. Очень измучен был бедный старик.

Он сказал, что больше всех терзал и мучил его Мохаммад Шариф Амини. Однако из-за таких действий моё тайное присутствие в тюрьме КСИРа будет вскоре всем известно, а значит, моё присутствие там больше необоснованно. Подозрения КСИРа в отношения меня, таким образом, будут сняты, и они поймут, что я невиновен.

Однажды вечером я находился дома, когда на меня напали, и собирались было взорвать мой дом с помощью гранаты. Я схватил гранату, готовый к бою, однако наш сосед, господин Джаванмарди, подоспел вовремя и помешал им осуществить тот план. Я слышал, как он сказал членам Кумалы:

- Саид был в тюрьме КСИРа.

Я никак не это не отреагировал. Но как только глава команды террористов – Аббас Гафари, который приходился мне дальним родственником, услышал о том, что я находился под стражей у КСИРовцев, уклонился от выполнения приказа Кумалы и помешал нападению.

Некоторое время спустя появилась новость о том, что Мохаммад Шариф Амини прибыл в Сардашт и лично захотел сдаться правительству. Но сколько мы ни выжидали, больше новостей об Амини не было. Тут у меня и возникли подозрения: не прибыл ли он в город для диверсии? Отправившись на его поиски, я столько мест обошёл, пока дома у одного из своих знакомых не узнал его адрес.

И вооружившись кольтом 45-го калибра, я отправился в его тайное убежище. Постучал в дверь. Открыла мне Бири Баязди – сестра моего друга, которая на церемонии траура по Имаму Хусейна – на Ашуру –побивая себя в грудь, устроила теракт, взорвав гранату, в результате чего мой друг погиб. Увидев мой гнев, она загородила мне путь и поклялась кровью своего покойного брата, сказав:

- Богом заклинаю тебя, хочешь – ударь в грудь меня, но только нашего гостя не трогай. Сама знаю, что он подлец и преступник, однако он получил в нашем доме убежище, и я не хочу, чтобы здесь пролилась его грязная кровь.

Нужно сказать, что Бири в этом доме – невестка, однако ей удалось заставить меня уйти оттуда с позором и несолоно хлебавши. А Мохаммад Шариф Амини, узнав, что я приходил за ним, отбросив всякие сомнения, сам без промедления явился к КСИРовцам и сдался. Спустя недолгое время его простили и выпустили на свободу.

Мои отношения с КСИРовцами крепли с каждым днём. Однако они всё ещё хотели получить обратно те выданные когда-то мне сто тысяч туманов. Я официально стал членом племенных отрядов басиджей, и они вынужденно согласились вычитать некоторую сумму из моего ежемесячного жалованья.

Спустя некоторое время я смог в координации с Шахабом в сдаваемом в аренду под парикмахерскую помещении магазина выявлять контрреволюционные группировки и их сторонников. Я занимался своей работой и в чужие дела не лез, однако меня ежедневно притесняли и предупреждали. Патроны и гильзы высыпали прямо перед моей парикмахерской, присылали мне угрожающие письма.

Однажды утром, когда я пошёл на работу в парикмахерскую и едва успел поднять створки, чтобы открыть двери помещения, из-под створок на землю свалилась граната, и я немедленно ринулся к уличному бордюру и улёгся на землю ничком. Граната взорвалась, но я, к счастью, не пострадал.

Именно из-за таких угроз я официально вступил в ряды КСИРа и получил вооружение. Первой моей должностью там стала роль басиджа в племенном отряде, который занимался организацией местного ополчения, используемого в борьбе с контрреволюционными элементами. Я занимался снабжением, транспортом и финансами, участвовал в операциях.

Такие друзья, как покойный Али Салехи и Рахмат Алипур, Бакер-заде и Бакери, заложили в меня веру в борьбу и необходимость принять мученическую смерть. Мне хотелось вместе с исламской революцией как-то уменьшить зло, несомое народу Курдистана наёмниками.

Как-то я отправился на встречу с Бехнамом Назири, заведующим патрулём в Махабаде, и остался там на несколько дней. Я как раз занимался распределением подарков учеников для казарм, как заметил, как один из командиров с длинной белой бородой весь ушёл в себя и пристально смотрит на юных басиджей. Сколько бы я ни окликал его – он не слышал, полностью погрузившись в себя. На все мои призывы: Братец! Братец! – никакой реакции. Я ему, – Хаджи! Хаджи! – и опять без ответа. Я подошёл к нему поближе и сказал:

- Где ты, братец? Не волнуйся, он или сам придёт, или получишь письмо от него.

На что он улыбнулся и ответил:

- Погляди-ка на этих ребят: они – будущее революции. Им через несколько лет управлять страной.

Тут подошёл Бехнам Назири и познакомил нас:

- Это Мохаммад Боруджерди, командующий силами региона.

Мне никак не верилось, что такой смиренный человек может быть командующим всего региона!

Как-то я хотел поехать в Урумийе и случайно пересекал как раз шоссе Махабад. Заглянул к Бехнаму Назири и там снова наткнулся на Боруджерди, который шёл в сторону деревни Дарлак – ему нужно было забрать одну беременную женщину и переправить её в больницу. Он решил принести себя в жертву и сделать благое дело чисто по-человечески. Но так как никакого транспорта не было, он посадил её в свою машину и повёз в больницу. В двадцати пяти километрах от Махабда по шоссе в сторону Нокде, началась стрельба по его машине, машина попала на мину, и все, кто были в ней, погибли.

Хаджи Ноушад занимался укреплением басиджей из племенных отрядов, и к нему прибывали всё новые и новые командующие. Афифи, Араб, Назари, Хейдари, будучи командирами басиджей из племенных отрядов, расширили проводимые операции во всей организации, успешно пользуясь подключением к ним настроенного против контрреволюционеров народа. Наблюдение и выявление контрреволюционеров были моими основными задачами. Мне приходилось наблюдать и выявлять личности любых контрреволюционеров, проникавших в городскую черту Сардашта.

Али Аскари, Сафар-заде, Исмаил Ахмади Мокаддам, Насирпур, Аман-Элахи, Давуд Аскари один за другим становились командующими КСИРа в Сардаште и руководили операциями. После зачистки деревень от контрреволюционеров мы стали вооружать местный люд – кого принудительно, кого – по желанию, дабы он сам мог защитить свою жизнь, имущество и честь. Наши силы были ограничены, а операции продвигались спокойно, фаза за фазой. В ходе первой же операции была освобождена дорога к деревне Маркад, жители деревни получили оружие, а также был создан гарнизон племён. А поскольку я сам был человеком грамотным, и к тому же родом из местных племён, то обратился с речью к жителям только что зачищенной деревни. Я раскрыл им зловещие замыслы контрреволюционных банд и растолковал это людям.

Солнце зашло, и мы вместе с Хосейном Каримианом обходили город. Несмотря на то, что он вообще-то не курит, он заявил:

- Братец Саид, разреши мне купить пачку сигарет.

- Но ты же не курильщик.

- А я положу сигарету в карман, и на случай, если произойдёт взрыв снаряда, он заденет только пачку, а сам я останусь цел.

Я рассмеялся подобной тактике. Когда мы вернулись ночью в казарму, был отдан приказ о начале операции. В окрестностях деревень Валиур и Варджиль демократы взяли в блокаду армейский гарнизон, и вот уже целую неделю, как была прервана связь между центром и казармой. Нам следовала отправиться на зачистку региона и спасение правительственных сил.

Ночью мы выступили в составе двадцати человек: были там ребята из племенных отрядов басиджей и КСИРа и дошли до долин Гараван и Гаржаль на пологом склоне речки Заб. Настолько там крутые склоны гор, что даже горному барану с трудом удаётся взобраться наверх по такой каменной стене. После спуска с той горной кручи в долину нам нужно было двигаться вверх, к вершине, чтобы достичь казармы. И в этот момент нас остановил пулемётный обстрел демократов. Видимо, операция наша раскрылась, и они уже поджидали нас там. Во время спуска по долине в овраг и к реке мы попали в засаду, устроенную демократами. При первом обстреле ручными гранатомётами погиб братец Салам Хоре, наш радист. Демократы же находились в окопе, и у них было над нами преимущество, так что они могли нас контролировать. А мы, не имея никакого убежища, не могли отреагировать. Если мы начнём пускать град из пуль, то выдадим наше местоположение и столкнёмся с таким же градом из пуль, выпущенным по нас противником. Омар Мулла вытянулся в струнку и в одиночку сыпал пулями. Ему страшно, он сказал мне:

-Наполни мне обойму.

Он бросил круглую гранату размером с куриное яйцо, вызвав на бой противника. От этой гранаты раны получили два демократа: Мохаммад Абдали и Джавад Афифи. Их же гранаты рассеяли наши силы. Ничего у нас не выходило, и каждому следовало подумать, что следует сделать: либо схорониться где-нибудь в уголке и стать незаметным для противника, либо, – если ситуация позволяла, – бежать, чтобы избежать гибели. У нас не было вестей друг о друге, и каждый устроился в каком-нибудь углу или закутке, как в убежище. Я пополз под скалу, замаскировавшись. До самого утра просидел я там, не смыкая глаз, и заснуть так и не смог.

Ранним утром по всей местности стояла тишина. Демократы сбежали. Наконец по одному начали показываться и наши солдаты. Мы провели перекличку. Семь лучших наших людей погибло, и мы не знали, что делать с их телами. Салам Хоре, Хосейн Каримиан, Мохаммад Хазари и Рахман Маманди мученически погибли. Также погибло некоторое число басиджей не из наших мест, которых я не знал. Остальные же получили ранения, но возможности переноски их на себе за линию боя у нас не было.

С тяготами и страданиями мы добрались-таки до деревушки Варгиль и направились в гарнизон басиджей. Джавад Афифи, хоть и был из состава неместных сил региона, и к тому же раненый и усталый, ночью смог сбежать из этой местности и тем самым спастись. Мы снова собрались вместе и стали восстанавливать силы. Я понял, что ранен, только когда прибыл в деревню и обнаружил на теле множество впившихся внутрь крошечных осколочных ранений. Все дороги были под контролем демократов, и тела наших павших мы не могли забрать с собой. Но спустя три-четыре для под защитой оперативной ударной группы мы снова вернулись к нашей операции и подобрались к телам павших. Враги не пожалели тела наших людей: они сожгли их. Труп Хосейна Каримиана распух, но его можно было узнать по одежде. Когда к нему подошли наши ребята, я закричал:

- Не приближайтесь! Возможно, там ловушка!

Я осторожно подошёл к нему и поднял на руки. Я заметил пачку сигарет в кармане его брюк: сбоку она была прострелена, так что он был только ранен. Однако его столько пытали, столько из него вылилось крови, что он умер.

Перенеся трупы в деревню Варгиль, мы атаковали армейский гарнизон. Демократы сбежали, и мы заняли гарнизон без всяких проблем. Армейские части были ранены, больны и истощены. У них кончились припасы съестного. От сильнейшего голода они находились в агонии. Некоторые просто не выдержали под гнётом блокады и голода и отдали Богу душу. Тела павших, разложенные по сторонам казармы, вздулись. Любого, кто вылезал из окопа, демократы отправляли на тот свет. Ребята из казармы целую неделю не могли и голову высунуть из окопа. Они вынужденно брали пустые канистры из-под растительного масла и испражнялись в них, и, завертев их крышками, ставили затем на край окопа.

Спустя неделю до нас дошла весть, что солдаты из гарнизона попали в окружение в деревне Шиве Сал Нилас. С Хадж Саидом Кадер-заде, основателем племенных отрядов басиджей Сардашта, и Азизом Хайаком – братом Гаффари, оперкомандующего, мы отправились им на помощь. Брат Гаффари бросал гранаты и распевал гимны, говоря о контрреволюционерах так: «Ну, пусть выходят вперёд эти ублюдки. Заслужили они того, чтобы их перестреляли».

В нём не было ни капли страха, скорее, это сами пули боялись подлететь к нему! Мы вывели из окружения наши силы. Веление имама Хомейни – «От дела, которое делается ради Господа, разочарования нет» – я написал и зарубил у себя на носу, стараясь хорошо выполнять любое дело. Мне поручили заведовать финансами в племенных отрядах басиджей и раздавать жалованье нашим воинам. Поскольку последние не могут оставить свою казарму и отправиться за своим довольствием в Сардашт, я был вынужден заезжать в каждую такую казарму в сопровождении и выдавать причитающееся им жалованье, за которое они расписывались.

Всегда при мне была сумма где-то между пятью и десятью миллионами туманов наличными. Суммы эти разнились – начиная с двух тысяч семисот туманов до семи с половиной тысяч. Самые крупные купюры – это пятьдесят и сто туманов, которые занимают много места. Наши связи с провинцией Западный Азербайджан прервались, и потому КСИРовцы передавали мне жалованье и премии для членов племенных отрядов басиджей в Санандадже, а я их уже раздавал солдатам. Несмотря на многочисленные опасности, я разъезжал между деревнями и казармами и всем платил во время.

КСИРом был отдан приказ: в том случае, если я попаду в ловушку, расставленную контрреволюционерами, и у них окажутся деньги, то я должен буду с помощью бидона бензина поджечь мешки с деньгами, то есть лучше было уничтожить их, чем позволить использовать их для покупки контрреволюционерами оружия и боеприпасов. Зарплату свою получают у нас от трёх до пяти тысяч человек. Месячное жалованье на них выдаётся мне на основании ведомости за прошлый месяц. Когда я приехал к солдатам, то увидел, что некоторая часть их переведена из казарм в другой регион, ещё несколько человек погибло, а раненых развезли по больницам в разных городах. Таким образом, на руках у меня оставались деньги, предназначенные для тех солдат, которых перебросили в другие казармы. Я вынужден был хранить эти деньги, чтобы в конце месяца вернуть их в Сананджадж. Передо мной постоянно стоит угроза риска, нападения и грабежа со стороны врагов. Мне предстоит прочесать весь Сардашт и найти «своих» солдат, чтобы вовремя выплатить им зарплату.

Иногда, когда я разъезжал по деревням, чтобы рассчитаться с членами племенных отрядов басиджей и местными солдатами, то сталкивался со странными, удивительными зрелищами: в деревне Банавиле Рабт, к примеру, местные войска забрали себе всё оружие и боеприпасы и примкнули к демократам. Гарнизон целиком опустел, и следа не осталось от бывших там солдат.

Контрреволюционеры деревни установили блокаду над деревушкой Басрой и завладели гарнизоном. Они взяли всех солдат в плен, а казарму подожгли. Пятая колонная врага проникла в казармы Басры и Калте и уничтожила находившихся там солдат, присоединившись к контрреволюционерам. Они увели в плен деревенскую молодёжь, конфисковав коров и овец. В ещё одной деревушке – Сиявешане – не пожалели даже кур и петухов – даже их забрали, а местных жителей арестовали.

Я не находился в такой уж безопасности и вынужден был объявлять об изменениях в графике своих разъездов по деревням, заставляя ждать наших солдат, дабы никто не узнал, по каким маршрутам я передвигаюсь. Саид Алами, заведующий финансами, был выходцем с севера. Иногда он сопровождал меня. В одном столкновении расстреляли другого моего коллегу – Алирезу, и тот скончался с вывороченными наружу кишками.

С Джавадом Афифи мы получили в Урумийе мешок с деньгами, и мы уже направлялись в Сардашт, когда в деревушке Кавалан попали в засаду, устроенную контрреволюционерами. Из пулемёта расстреляли жёлтую машину «Симорг» службы электрификации, и теперь поджидали нас. Мы не могли ни остаться там, ни двинуться дальше. Если мы останемся в деревне Кавалан, то ночью за нами непременно явятся, деньги отнимут, а нас самих убьют. Афифи был вынужден сесть за руль, а я спешился, и, несмотря на пулемётную очередь и линию огня, отвлекал контрреволюционеров, и таким образом нам удалось совершить побег и спастись от смерти. Несколько пуль задели нашу машину, и магнитофону пришёл конец.

По какой-то случайности тринадцать человек из числа ответственных лиц, командиров и старших членов племенных отрядов басиджей были приглашены в казарму басиджей в деревне Хулисан для участия в каком-то гарнизонном мероприятии. Кадер-заде, Агаи, Хазар Мааруфи, Абдолла Камелаи и Мохаммад Хазари прибыли вместе со мной. Мы добрались до моста в деревни Налас и уже собирались перебраться через него. Там был крутой подъём, и сколько бы мы ни старались, машина никак не могла взобраться на мост и вместо этого потихоньку скатывалась назад. Волей-неволей нам пришлось вернуться в деревню Налас. И когда мы читали намаз, из деревни Холисан послышался звук ужасного взрыва.

Нам стало ясно, что контрреволюционеры устроили нам западню и полагали, что мы прибыли в казарму племенных отрядов басиджей в деревне Холисан. Они атаковали казарму басиджей и мечеть в Холисане, перебив всех до единого солдат в казарме. Когда же мы наконец прибыли во второй половине дня в Холисан, то воочию увидели, что всё имущество деревенской мечети – ковры, паласы, книги, томики Корана – всё это было сожжено.

Между Кумалой и демократами постоянно были раздоры и конфликты, они совершали атаки на гарнизоны друг друга. Местные и региональные же вооружённые силы умело пользовались этим, подбирались ночью в окрестности штабов Кумалы и демократов и пускали всё на воздух своими гранатомётами. Вследствие таких вот взрывов, устроенных, по их мнению, неизвестно кем, отношения между Кумалой и демократами расстроились. Между ними формировались всё новые и новые размолвки и разлады. Образец и пример участия племенных отрядов басиджей и курдских мусульман из отрядов пишмарга в подобного рода операциях были похожи на расправу с Суре Баве в деревушке Баве.

Эти мусульманские отряды пишмарга в одиночку, не оставляя никаких следов, уничтожали гранатомётами десятки гарнизонов Кумалы и демократов. Они так планировали свои операции, что члены Кумалы и демократы возлагали всю вину на противника, набрасывались и уничтожали друг друга.

Сурев Баве или «Дерево Суре» было названо так в память о павшем солдате между деревнями Налас и Ваван в местечке под названием Мулла Шейх. Концом солдата по имени Суре Баве стал его арест, после чего демократы привязали его к дереву и осыпали пулемётной очередью. Он работал в одиночку и участвовал во всех операциях. Он симпатизировал имаму Хомейни и режиму Исламской Республики, мужественно сражаясь. Его называли «невидимой силой» на войне: всюду он поспевал, везде присутствовал и за всем вёл наблюдение, словно с неба бросаясь на контрреволюционеров. Он был превосходным специалистом, который умел с помощью структурных конфликтов и преследований неоднократно сталкивать лбами Кумалу и демократов, истощая их потенциал, силу и энергию.

Кумала считала демократов оппортунистами и противилась компромиссным переговорам Касемлу с правительством. Демократы же считали членов Кумалы советскими агентами. Таким образом, они конфликтовали друг с другом. Революционным силам их конфликты были только на руку. Они усиливали их, сея раздор и подспудно создавая почву для того, чтобы они сами, своими же руками уничтожили друг друга.

Я хорошо изучил уловки контрреволюционеров, и с успехом вовремя мог нейтрализовать их действия. Один из демократов, Мохаммад Амин Биураи, который работал на иракскую разведку, отправил мне сообщение, в котором говорил: «Ирак готов заплатить тебе в долларах или динарах за каждый килограмм твоего веса, при условии, что ты будешь выполнять для него то же, что делаешь для КСИРа». Я послал ему сообщение с таким ответом: «Я не отдам ни пяди своей земли за доллары или динары!»

Со временем мои вера и совесть становились всё крепче, и я понял, что выбрал для себя правильный путь, а мои друзья, соратники времён борьбы и революции один за другим присоединялись к отряду павших. Хадж Ахмад Алипур, народный депутат Сардашта в парламенте ИРИ, погиб в одной сомнительной аварии, когда ехал по шоссе Такестан, и его машина перевернулась. Он вместе с четырьмя своими телохранителями 4 августа 1984 года воссоединился со своим погибшим сыном Рахматуллой Алипуром.

10. Семья

И вещи, и лошадь Мам Рахмана конфисковали члены Кумалы, а его самого изрядно терзали. Он больше не был в безопасности, а следовательно, и зарабатывать тоже не мог. Поездки его по деревням теперь стали ограниченными, и жизнь его находилась под угрозой. Поскольку Саид с трудом освободил своего отца из заложников, возможно, в любой момент Мам Рахмана могли заманить в ловушку где-нибудь между деревнями и схватить. Да и сам Саид был в опасности и очень редко появлялся дома. И каждый раз, как приходил, немного бунтовал и снова быстро возвращался на позиции КСИРа.

Пару раз на наш дом совершали атаку, желая устроить всеобщую резню, забросав дом гранатами, однако в отсутствие Саида дома и при посредничестве соседей отказывались от таких планов. Когда выпады врагов на имущество, жизни и честь людей участились, Мам Рахман вступил в ряды племенных басиджей и получил на руки оружие. Вооружаться из принципа для людей, обладающих достоинством, ради защиты семьи и безопасности в собственном городе стало чем-то в порядке вещей. Так же и Мам Рахман считал это своей обязанностью и взял в руки оружие, вступив на поле битвы с контрреволюционерами. Теперь и он неделями не появлялся дома, служа в отряде басиджей.

В 1983 году на свет появилась Захра, а Саиду хотелось иметь мальчика. Чувствуя огромную любовь и симпатию к святому имаму Резе, мы отправились в паломничество к его гробнице в Мешхед, попросив его помочь нам, дабы родился у нас сын, чтобы заполнил он пустующее место брата Саида – Мостафы. И вот уже год спустя даровал нам Господь сына, и мы в честь своих чувств к имаму Резе назвали его Мохаммадом Резой.

Али, который уже был подростком, сажал Мохаммада Резу себе на плечи, кружил его и всячески развлекал. Он не позволял сёстрам малыша выходить на улицу и играть там с мальчишками. Он постоянно следил, как бы кто не посмотрел косо на его двоюродных сестёр и брата и затевал драки с местными мальчишками, так что тем мало не казалось.

11. Алан

Постепенно вооружённые силы в регионе стали хорошо обученными и окрепли. Операции по зачистке в окрестностях Сардашта перенеслись на основные дороги и шоссе. После въезда Сайяда Ширази в Сардашт путь в Бане из Сардашта вновь стал небезопасным, и пока я пребывал в плену Кумалы, там снова проводилась зачистка.

Братец Гаффари брал под своё командование многие такие операции. Направления вокруг Пираншахра, близ Сардашта и Махабада были освобождены. Я в некоторых операциях не принимал участия, однако что касается тех, в которых участвовал, то по ночам мы выкручивали фары и клаксоны автомобилей, чтобы водитель не тянул руку к клаксону и не включал фары, дабы не сорвать нам всю операцию. Деревушку Сисар мы освободили зимой, и я несколько раз наведывался домой к старосте Сисара, в том районе, где пребывал в тюрьме. Слава Богу, мне удалось это, и я горделиво обошёл деревню, вспоминая подробности своего заключения.

Операции по освобождению шоссе и деревень до самых границ страны начались с трёх путей. Первый путь – Бардесур и тюрьма Кумалы, и началась эта операция под командованием Хадж Рашида. Я был вместе с ним.

Второй путь – из Алана до Алата под предводительством Омара Муллы. Омар Мулла заведовал ударной группировкой. И третий путь – пограничный базар. По ночам мы двигаемся пешком, и в любом освобождённом нами районе мы ставим гарнизон с солдатами ради установления безопасности. За нами идут силы поддержки, бронетехники и тылового обеспечения и строят дороги с помощью погрузчиков и бульдозеров. На пиках и холмах, выходящих в сторону шоссе, мы также поставили солдат для безопасности. Так и путь был укреплён, и инициатива действий перешла от контрреволюционеров к нам. Мы выходили из-за деревень и окружали врага, заманивая его в ловушку.

При поддержке артиллеристов мы стали продвигаться в сторону Бардесура и центральной тюрьмы Кумалы. Ирак тоже оказывал артиллерийскую поддержку контрреволюционерам и бил по нам. Шоссе Агалан находилось в руках Кумалы, и мы были вынуждены идти по тупикам и прямыми путями и окружить Кумалу. Мы продвинулись до подножья горы Гияхранг и после полудня добрались до тюрьмы Кумалы.

Но ещё до нашего прибытия силы Кумалы покинули тюрьму и сбежали в Ирак. Больше там не было никого, так что мы завладели тюрьмой с минимальными потерями. В штабе Кумалы было обнаружено множество оставленных там противозачаточных средств и один кольт. Моя мечта наконец сбылась: градом пуль я сбил эмблему серпа и молота с верхней части фасада тюрьмы Кумалы и уничтожил её.

После формирования национального совета сопротивления из контрреволюционных группировок: Кумалы, демократов и Моджахедов иранского народа с целью не допустить появления и расширения нового фронта борьбы в Курдистане против Ирака и встречи Масуда Раджави с Тариком Азизом они стали проводить серии передислокаций и несколько операций в районе Алан и Биуран с установкой самодельных мин с дистанционным управлением. Касемлу поклялся: если иранским войскам будет сопутствовать успех, и они смогут войти в район Алан, он сложит оружие и вместе со своими солдатами сдастся правительству. Настолько этот район непроходим, а они – уверены в себе, пользуясь поддержкой Ирака, что никогда и ни за что не поверят, что потеряют контроль над районом Алан.

В долине деревни Дарманабад, сколько бы мы ни старались, продвижение наше шло медленно, и мы в растерянности отставали до полудня. Силы наши таяли: солдаты один за другим погибали. В долине постоянно эхом раздавался рычащий звук, который по одному сбивал с ног наших бойцов. Распознать это эхо было невозможно и потому не ясно, в каком месте нам устроили ловушку и откуда в нас стреляют. В этой ситуации мы совершенно сбились с толку. Над нами кто-то стоял, но сколько бы мы ни пускали в них пуль, никого подстрелить не удалось. Через какое-то время мы поняли: над нами поставили огородные чучела, а вовсе не настоящих людей. По правде говоря, нас оболванили, уведя в сторону наши мысли, а сами били по нам с помощью снайперской винтовки. Путь перед нами был заблокирован, и потому продвинуться мы не могли.

Хосейн Базмаре был одним из раскаявшихся и капитулировавших демократов. Он сказал Хадж Каве:

- Дайте мне гранатомёт, а я пойду, найду их и расстреляю.

Хадж Каве на это согласился и выдал ему гранатомёт. Тогда Хосейн забрался на пик, и спустя час после того, как он пустил в ход свой гранатомёт, то эхо прекратилось. В окопе находились двое вероотступников, один из которых был убит, а другой под действием взрывной волны потерял равновесие. Хосейн схватил его, и за шиворот поволок вниз. Тот неверный всё время поднимал шум и выкрикивал лозунги-выпады против имама Хомейни. И так, с руганью, он и скатился вниз, к основанию горного пика. Нёс он какой-то бред. Как только он достиг края крутого обрыва близ шоссе, Хадж Каве как закричит Хосейну:
- Сбрось ты вниз этого неверного сукиного сына!

И Хосейн свалил неверного вниз с края обрыва с высоты пятнадцать метров. Кровь его забрызгала мне ботинки. На труп его мы скинули несколько мелких монет как подаяние и прошли мимо. Хадж Каве отдал винтовку того неверного Хосейну Базмаре в качестве подарка и поблагодарил его.

Миномётный снаряд попал в сломанный мост и убил лошадь. Её жеребёнок лежал прямо под ней и сосал молоко из сосков матери. От такого зрелища у меня внутри всё перевернулось, и я заплакал.

Мы прибыли в деревню Бижух. История этой деревни восходит к началу проникновения сюда ислама, о чём говорится в многочисленных преданиях. Рассказывают, что когда исламское войско прибыло в Иран, двое сподвижников-асхабов для пропаганды истинной религии вошли в деревню Бижух, и принялись там вести пропаганду, но она пришлась не по сердцу жителям тех мест, и они совершили гнусный поступок, убив тех двоих асхабов.

Когда командующий исламским войском возвращался тем маршрутом и услышал о том, что случилось, он воткнул в их могилы по две сухих ветки, а по прошествии времени те две высохшие ветки превратились в зелёные взрослые деревья, которые крепко стояли на протяжении ещё сотен лет. Те деревья стоят до сих пор и почитаются народом. На месте гибели исламских проповедников была воздвигнута мечеть, и рядом протекает речушка. Вода в ней проточная, освежающая. Местные почитают её. Поэтому местные уроженцы поменяли название деревни Бижух, что на курдском языке имеет непристойное значение, в Исламабад. Как только мы прибыли в Бижух, передо мной появился паренёк лет четырнадцати-пятнадцати, и, поздоровавшись, полез в карман, откуда вытащили фотографию имама Хомейни в пластиковой обложке, и с честью произнёс:

- Мир имаму!

Я спросил его:

- Как тебя зовут?

- Ибрахим. Только вы никому не говорите. – Потом предложил. – Пойдём, покажу вам штаб тех собак.

Я пошёл следом за ним, и он привёл меня в штаб демократов. Когда я вошёл в тот штаб, то передо мной оказался склад с таблетками и пивом. И я спросил у Ибрахима:

- Куда это ты меня привёл? Это ещё что?

- Пойдём, покажу штаб тех неверных.

Я пустился вслед за ним, и мы вдвоём подошли к штабу вероотступников. В тех местах ещё не была проведена зачистка. Я заметил, что неверные замаскировали там танк, о чём сообщил своим ребятам. Прибыв на место, они забрали тот танк в качестве военного трофея. Из Исламабада мы совершили бросок в район Хезар Кани, или «Тысяча источников» в Ираке, где начали истреблять контрреволюционеров. За семь суток проведения операции преследования и гонки мы из района Челе близ Сардашта добрались до горы Алан.

На маршруте Пираншахра и Бане проводились параллельные операции, которые также вели в Алан. Теперь мы действовали сообща, и вскоре зачистим весь регион от контрреволюционных группировок.

Силы Муллы Омара достигли вершины Алана. Контрреволюционерам не было известно, что это за люди. Один из демократов спустился вниз с вершины пика, и, нацелив свой кольт на Муллу Омара, спросил:

- Вы кто такие?

Тот ответил:

- Мы батальон Шаху. А ты кто?

- Я из сил демократов, вот поднимался вверх на пик, проверить, как там орудия.

- С тебя нужно взыскать штраф: зачем ты оставил орудия без надзора, а сам явился сюда? Йалла, ну-ка, давай сюда своё оружие!

Он отобрал у него оружие, а затем отпустил на свободу с такими словами:

- Иди и передай демократам: Исламская Республика разоружила меня и захватила и орудия, и горный пик!

Когда это сообщение дошло до ушей демократов, они тут же покинули свой гарнизон, оружие и боеприпасы и сбежали. Так были освобождены районы Биуран и Киле. Алан – район стратегический и опасный, но и он был освобождён в результате семидневной операции и боёв исламских моджахедов. Шаг за шагом земля окрашивалась кровью павших, а демократы бежали всё дальше. Операции мне были по душе, а войны я не боялся. К любой операции я бывал готов буквально по свистку и тут же пускался в путь. Басиджи готовились к операциям и поражались им.

Распевая воодушевляющие гимны и скандируя лозунги, они поднимали всеобщий боевой дух, словно шли не на войну, а на свадьбу. Оперативные колонны формировались под звуки приветствий пророку ислама, и таким же образом начинались атаки. В ушах у меня звенели призывы имама Хомейни о том, что не следует умирать в собственной постели.

В ходе операции «Аль-Фаджр-4» мы продвинулись к Сулеймании в Ираке. Эта операция стала известна как семисуточное сопротивление. Все неместные войска были одеты в местную одежду и совместно с силами патриотического союза Иракского Курдистана за сутки выдвинулись вперёд и достигли района Сулемайнии. Те солдаты, что не были из числа местных жителей и потому не умели завязывать пояс на штанах так, как это делают курды, завязывали их мёртвым узлом, и для них становилось настоящей проблемой развязать их, когда им требовалось сходить по нужде. Развязать такой мёртвый узел они так просто не могли. Некоторые мочили штаны просто из-за того, что было уже невтерпёж, и поднимали шум и крик. Мы были вынуждены рвать штыками им шнурки на штанах, чтобы освободить их.

Как только мы подошли к задворкам Сулеймании, меня отозвали для выполнения одного поручения обратно в Сардашт. Однако оперативные силы дошли до самого Киркука, где с честью провели свою операцию.

По пути мне встретился один из пограничников, который был ранен и не мог двигаться. Когда я спросил его имя, он ответил:

- Я Махмуд.

Я подтянул его к грушевому дереву, росшему около шоссе, и сказал:

- Сорву-ка я тебе пару груш: ты съешь их и почувствуешь хоть какой-то прилив сил.

- Ради бога, не рви, это чужое. Я всё равно есть не буду!

Мы полностью находились на виду у иракцев, и я был вынужден с тяготами перенести Махмуда на ту сторону реки, чтобы он находился в безопасности подальше от взрывов снарядов. И пока мы переходили туда, в то самое грушевое дерево ударил снаряд миномёта, и с него посыпались плоды.

Если бы я опоздал хоть на миг, начав переход чуть позже, то оба мы отправились бы на тот свет.

Я заметил Махмуду:

- Видел ты этот божественный промысел? Ты не позволил нам поесть груш, теперь вот Господь Бог высыпал эти груши на землю. Теперь ты позволишь мне пойти и принести несколько штук? Не съедим мы их – все увянут и испортятся.

Он засмеялся и сказал:

- Ну иди, принеси!

Я пошёл туда и принёс охапку груш, и мы поели. По шоссе в нашу сторону ехала карета «Скорой помощи». Я бегом направился туда, чтобы встать у неё на пути и не дать уехать, дабы она отвезла Махмуда в больницу. На расстоянии двести-триста метров в ту «Скорую помощь» начали стрелять из гранатомёта, и она взорвалась. А когда я подошёл к ней, то увидел, что в ней были раненые Омар Мулла со своим двоюродным братом, Салехом Наздаром, и на карете их как раз перевозили в больницу в тот момент, когда их атаковали контрреволюционеры, и все погибли. Только тогда я понял, что мы с Махмудом находились на мушке у контрреволюционеров, однако если бы они выстрелили в нашу сторону, то выдали бы себя, и Муллу Омара вывели бы из борьбы. Видимо, Мулла Омар и Салех Наздар знали у себя там, в карете «Скорой», что их везут в больницу.

Вот так закончилось личное дело одного из самых известных местных воинских командиров. Мулла Омар был отважным, смелым человеком, с чувством юмора. Его вечным товарищем был Салех Наздар. Оба они умерли с гордо поднятой головой.

12. Молчаливые коллеги

В период священной обороны* наш дом превратился в место встреч ребят из КСИРа. Ко мне приходили Али Шарифи, Али Сафаи, Хатеми, Абуль-Касем, Якуб, Сетари и Мортеза, чьи имена, полагаю, были псевдонимами, и проверяли текущие операции. Я подавала им чай и еду, но в дела их не лезла.

А когда я ездила домой к отцу, в Бане, то сталкивалась по пути с ужасающими сценами: война, кровопролитие, бомбардировки. Однажды мне попался человек с выпученными глазами и сломанными конечностями. На секунду мне даже показалось, что это мой отец. Всё моё существо охватила паника, но передо мной появился отец и спас меня от сердечного приступа.

Тётя моей матери отправилась в деревню, надеясь, что хоть там она будет в безопасности от бомб, но именно там она и скончалась в результате бомбардировки. Саид же вечно участвовал то в операциях внутри страны, то за рубежом. Иногда – где-то раз в месяц – он выезжал за границу. Я в его делах не разбиралась.

* Священной обороной в Иране называют период Ирано-иракской войны (1980-1988 гг.)

13. «Слепые пули»

Если экспедированные в города силы басиджей размещались в гарнизонах КСИРа и в армейских казармах, их местоположение становилось известно контрреволюционерам и иракцам, и те обстреливали их. Вот почему КСИР был вынужден помещать их в мечетях и школах. Слабость ПВО приводила к тому, что в небе над Сардаштом кружились иракские самолёты, и бомбы летели по местам скоплений наших сил. Помимо иракских бомб и воздушных ракет контрреволюционеры уничтожали и терроризировали беззащитных людей. Некоторое время назад произошёл один трагический случай, который создал для жителей города проблемы. Ежедневно имели место кровавые расправы с несколькими беззащитными жителями Сардашта, которых всё никак не желали оставить в покое.

Ежедневно после полудня начинался артиллерийский обстрел, и десятки горожан в результате оказывались на грани смерти. Место нахождения этого стрелка, равно как и то, откуда он ведёт обстрел, никому не было известно. И сколько бы ни выходили на задание группы по выявлению и мониторингу, им всё никак не удавалось узнать, откуда же ведётся стрельба.

В то время, когда велась стрельба, у людей было всего несколько секунд, чтобы добежать до убежища и укрыться там. А после стрельбы – опять-таки в течение нескольких секунд, до того, как гранаты поразят свои цели, – в городе раздавались звуки выстрелов, после чего в мгновение ока начинались разрушения в ряде кварталов. Это составляло ежедневную программу, и люди обозвали этот обстрел гранатами местным термином – «Куре тупе», или «Слепые пули». Как только раздавался звук стрельбы, все пускались наутёк в убежище, где пережидали, пока не слышали выстрелы. Днём выстреливало до пяти-десяти гранат, после чего наступало затишье. А после полудня на другой день всё начиналось сначала. Все беспокоились, как бы эти «слепые пули» не попали в жилища наших военных и не повлекли за собой катастрофы.

После обстрелов мы направлялись в районы взрывов, оставленных «слепыми пулями», вместе с ребятами из КСИРа, одетых в штатское, где оказывали помощь пострадавшим и раненым. Находясь в зоне обстрела, мы контролировали вход и выход всех подозрительных лиц, любопытных, но особенно «пятой колонны», оценивая то, как они ведут себя, чтобы отчёт с места обстрела через них не попал в руки иракцев.

Однажды они поразили район связи. Это очень чувствительное место, там бывает много военных и КСИРовцев. Мы с Надером – заведующим операциями КСИРа – отправились прямо туда, где произошёл взрыв снаряда, и в этот момент Надеру оторвало ногу. Я тут же загрузил Надера в машину, но сам я при этом был в таком ужасе, что забыл положить туда же, в машину, ещё и оторванную ногу Надера. Хорошо ещё, что он сам сделал мне знак:

- Ты ногу мою забыл. Будь добр, положи и её в машину.

На следующий день «слепая пуля» поразила дом судьи, Исмаила Ашкани. А днём позже от такой гранаты погибло двое подростков – паренёк по имени Юсуф, сын Мохаммада, и девушка – дочь Саида Гоухари. Одновременно из соседней деревни демократы также пускали по нам гранаты и наобум поражали людей.

Как-то ночью посыпалась дробь из пулемёта – более семидесяти гранат! И всякий раз они несли многочисленный ущерб. Люди перестали чувствовать себя в безопасности, и те, кто обладал мало-мальским состоянием, оставляли город и переезжали. Однако у большинства неимущих и слабых жителей не было возможности куда-то переехать: они остались в городе и обороняли его. Так, присутствие народа усилило боевой дух наших воинов, хотя многочисленные потери вместе с атаками иракских самолётов и ещё этими обстрелами «слепыми пулями», наличие Кумалы и демократов, заставляли людей покидать город. Пустующие дома превращались в убежища, где скрывались контрреволюционеры. Нужно было любой ценой помешать людям уходить из города и бродяжничать, перебираясь с места на место, чтобы сохранить боевой дух солдат.

«Слепая пуля» выбирает себе маршрут наугад, и неизвестно, ни в каком месте она упадёт, ни какую цель поразит. Гранатомёт лишь стреляет, и наобум поджигает различные районы и места. Люди уже привыкли к этому звуку, свыклись с ним. У женщин выработался условный рефлекс: вечером ожидают, что начнётся стрельба «слепыми пулями», чтобы после – когда уже и на душе у них отлегло, – идти на кухню и начинать стряпать.

Помимо той ненависти в сердце, которую Саддам Хусейн питал к Исламской Республике, у него был ещё особый комплекс по отношению к жителям Сардашта. Рассказывали, что у него остались неприятные воспоминания о городе Рабт, и он отдал специальный приказ иракским лётчикам-истребителям, что если они не смогут совершить воздушную атаку и разбомбить какой-либо город в Иране, то должны все бомбы сбросить на головы жителей Сардашта.

Говорят, что в шахскую эпоху Саддам Хусейн совершил поездку в район, где проживали сторонники муллы Мустафы Барзани*, и ему захотелось осмотреть те места. И как только он появился там, иракские курды-изгнанники сразу узнали Саддама Хусейна, и новость о его прибытии мгновенно распространилась среди иракских беженцев. Они собрались в знак протеста против этого, и подняли мятеж, начав атаку против Саддама Хусейна с целью схватить его. Жандармы Рабта были вынуждены затащить его в полицейский участок и там охранять. Разгневанный народ собрался перед полицейским участком, скандируя девизы и требуя выдачи Саддама. Жандармы, которым не под силу было справиться с народом, сказали так:

- Мы выдадим вам Саддама, но при условии, что сначала разрешите нам выпустить из участка одну беременную женщину – её нужно доставить в больницу.

Люди согласились на это и расступились, пропуская машину «Скорой помощи», и та выехала с участка, везя роженицу. Люди вошли на территорию полицейского участка в поисках Саддама, но того и след простыл! Только тогда они поняли, что их провели.

Полицейские Рабта были вынуждены сбрить Саддаму Хусейну бороду и усы, наложить ему женский грим и переодеть так, чтобы он выглядел как беременная женщина, посадить его в «Скорую» и вывезти из участка, чтобы тем самым спасти. Волнение улеглось, но унижение и позор из-за такого скандала отпечатались в памяти Саддама, и он затаил ненависть к жителям Сардашта. И вот теперь ему захотелось возместить упущенное и удовлетворить своё желание мести людям таким вот образом: обстрелами из гранатомёта «слепыми пулями» и безжалостными бомбардировками по горожанам.

Первой бомбардировке подвергся район Камарбанди близ Бардесура: от бомб было разрушено несколько домов и повреждены жилища Хосейна Курейши и Мохаммада Азизпуркадама. Погиб даже скот – коровы и овцы. Так изводили этих бедных людей. С той стороны кто-то пришёл и занял оборону, а после оттуда появилось несколько самолётов, которые принялись бомбить город.

Перекрёсток, где был расположен штаб командования, был местом сосредоточения и обмена новостями и информацией. Я по нескольку раз на день заглядывал туда. Абдолла Заки, мой друг юности – приятный и весёлый человек – ехал в своей машине, «Пейкане», и, добравшись до перекрёстка, затормозил и сказал мне:

- Братец Саид, если тебе нужно куда-нибудь, давай я тебя отвезу.

Я поблагодарил его и заявил:

- У меня дела.

Не успел он отъехать от меня на пятьдесят метров, как до ушей моих донёсся звук «слепых пуль». Я тут же опустился на землю и укрылся. «Слепые пули» просвистели рядом и через несколько мгновений поразили магазин жены Ноуруза, в результате чего навес его загорелся. Разрыв снаряда задел машину Абдуллы Заки, и тот погиб. Жена Ноуруза также погибла, а одному старику оторвало руку. Ибрахим, стоматолог КСИРа, захлебнулся в собственной крови. Я очень расстроился. Вот уже целый год, как эти «слепые пули» лишали народ покоя, и ежедневно требовали жертв.

Столкнувшись с подобным зрелищем, я принял решение: пойти и непременно отыскать то место, откуда ведётся стрельба «слепыми пулями». Были такие, кто говорил:

- Уже целый год наши солдаты, ведущие наблюдение местности, не могут отыскать место расположения этого гранатомёта, стреляющего «слепыми пулями». Как же ты его найдёшь?

Другие говорили так:

- Если ты сделаешь это, получишь поощрение и станешь настоящим героем.

Я ответил:

- Не гонюсь я за поощрением или геройством, я просто должен найти местонахождение грнатомёта со «слепыми пулями» и спасти людей.

Кто-то высказался добровольцем:

- И я пойду с тобой!

- В этом задании много опасностей, и возможно что угодно. Сложное оно, и даже есть вероятность, что ты потом не вернёшься живым. Я – местный, и мне здесь каждая дорожка знакома. Ты же – чужой, и тебя быстро заметят. Если выдашь нас, то вся наша работа пойдёт насмарку. Может быть, ты не вытерпишь, и сам приговоришь себя к смерти.

- Я и пришёл для того, чтобы голову свою сложить, а не к тётке погостить. Ты не волнуйся – если я и не окажу тебе помощи, то хотя бы обузой не буду.

Его звали Амир, у него научная степень в области физических наук. Он ехал в Тегеран. Сам он был смелый, проявлял отвагу. Я ответил ему:

- Да, пожалуйста. Я к твоим услугам.

Я хорошо знал этот район, и в вопросах безопасности хорошо разбирался. Мне не хотелось брать с собой оружие. Оружие прибавляет человеку отваги, но не даёт ему безопасности. Любой, кто увидит, что мы вооружены, создаст большие проблемы на нашу голову. В итоге я решил, что выступлю в качестве обычного местного прохожего и поищу местонахождения снайпера, что стреляет «слепыми пулями».

Мы отправились домой, и ждали до самого заката, выстраивая план. Надели на себя одежду, какую носят местные, а к вечеру пошли в сторону границы с Ираком. При мне был охотничий бинокль, который я носил с собой, чтобы в случае чего нам представиться опытными охотниками. Мы прошли долину, скалы и извилистые тропинки, и в абсолютной тишине ночи перебрались через узенькую караванную дорожку.

Так шли мы примерно сорок пять километров, и под утро дошли до иракской деревни Бенгард.

Я издалека разглядывал деревню в бинокль, и увидел женщину средних лет, занятую домашней работой: взяв дрова, онаразводила печь. Дом её находился в конце деревни, стены его были глиняными и невысокими. Я потихоньку подобрался к этой женщине, назвав её «тётушкой», и сказав:

- Здравствуйте, тётушка.

- Здравствуйте, – ответила она, продолжая свою работу.

Я рассказал ей, что мы очень голодны и спросил, не даст ли она нам хлеба.

- Откуда это вы?

- Мы иракские курды, из пишмарга Джалаля Талабани*.

Она не обратила на это особого внимания и продолжала раскладывать дрова. Тогда мы сказали:

- Мы от Барзани**!

Она молчала, не отвечая. Тогда я сказал:

- Мы члены «Хоббата»***.

Но она снова проигнорировала нас и отошла к печи, куда положила дрова.

Я снова сказал:

- Мы члены «Розгари», Кумалы и демократов.

Она ничего не сказала в ответ и равнодушно промолчала. Я назвал все группировки, но она молчала в ответ и продолжала делать своё дело.

Наконец я не выдержал:

- Если правду тебе скажем, укроешь нас?

- Да.

Тогда я вытащил карманный календарь с изображением имама Хомейни и показал ей со словами:

- Мы его последователи. Веришь?

- Вы КСИРовцы? – спросила она с курдским акцентом.

- Да.

Тогда она взяла у меня из рук календарь и поцеловала ту фотографию имама:

- Слушаюсь, конечно же, заходите, сынки.

Когда я заметил, какое сильное влияние оказали на эту курдскую женщину жизненный путь и биография имама, так что она даже была готова подвергнуть свою жизнь опасности и оказать нам помощь, так меня это растрогало, что глаза мои наполнились слезами, и я вознёс хвалу Богу. Не взошло ещё солнце, как мы уже завтракали горячим чаем, тёплым хлебом и местными яйцами, которые она принесла нам. Я был рад, что она не выдала нас и приняла у себя. Она спросила:

- Зачем вы пришли сюда?

- Тётушка, вы курдянка, и мы тоже курды. Этот проклятый Саддам ежедневно бомбит наш город из гранатомётов и убивает наших жён и детей.

* Джалаль Талабани – лидер Патриотического союза Иракского Курдистана, который после свержения Саддама Хусейна был избран президентом Ирака.

** Мулла Мустафа Барзани – лидер бойцов Иракского Курдистана, войска которого во время правления шаха Пехлеви в Иране получили убежище в городке Рабт близ Сардашта.

*** «Хоббат» – террористическая, местная контрреволюционная группировка.

- Знаю, это «слепые пули».

Интересно: и здесь тоже знают о «слепых пулях». Она сказала:

- Я знаю, где это.

Мы с Амиром от радости прямо-таки воспарили на крыльях.

- Где это? – спросили мы.

- В степи. Когда стреляют, этот звук сотрясает даже нашу деревню. В степи Мухаррам. Там мины заложены. Стоит зайцу там проскакать – тут же и конец ему.

- Вы только покажите нам, где это, а в остальном – на Бога одна надежда.

- Сын мой пока спит. Давайте я его разбужу, и когда он соберётся в пустыню пасти овец, я ему скажу, чтобы показал вам то место.

Она разбудила своего сына по имени Мухаммад. Не успело ещё солнце встать, как мы, спрятавшись между голов овец, вышли из дома – так, чтобы никто не заметил нашего присутствия. Мы прошли десять километров, проходя мимо кустов астрагала и небольших деревьев, и добрались до вершины. Деревня Бенгард расположена у подножия горы, и сразу за ней, насколько хватает глаз, тянется непрерывной полосой степь. Мухаммад издалека показал нам места, откуда стреляли «слепыми пулями». От нас до того места посреди степи – километров десять. Он сказал:

- Вам нужно подождать до вечера, чтобы распознать, где именно находится то место.

Я поблагодарил Мухаммада, предложив ему:

- Ты пока иди, а вечером возвращайся за нами.

Было уже примерно одиннадцать утра. Мы смотрели в степь. Издалека была видна грунтовая дорога, больше ничего заметить было нельзя. И вот наступил вечер, а значит, и время обстрелов «слепыми пулями». Вдали показались грузовик «Айфа» с джипом – ехали они в самый центр степи. Я взглянул в бинокль и увидел: они подъехали к земляному валу и остановились. Вроде бы откинули в сторону маскировочную сеть и вытащили из канала трубу гранатомёта. Выпустили из него пять гранат, затем его поставили на место и снова удалились. Стемнело. За нами пришёл Мухаммад. Мы спустились с горного пика и спрятались между овец, шли, скорчившись в три погибели, пока не подошли к дому той старушки.

Старушка спросила:

- Ну что, сынок, нашёл?

- Да, тётушка, да воздаст тебе Господь добром. – Затем я сказал. – Тётушка, есть у меня к вам одна просьба. Выполните её для меня?

- Я жизнь отдам за Хомейни.

Тогда я радостно указал ей на Амира со словами:

- Спрячьте у себя дома вот этого моего друга, пока я не вернусь сюда.

Она послушно приложила руку к глазам в знак готовности и ответила:

- Непременно.

Амир удивлённо спросил меня:

- Куда это ты собрался?

- Это тебя не касается. Просто оставайся здесь и жди меня, пока не вернусь.

- И я пойду с тобой.

- Нет, здесь безопасней. Отдохни пока, набирайся сил, пока я не вернусь. Но ни в коем случае не выходи из дома и не светись здесь.

Он с досадой согласился, и я быстро отправился в путь – в Сардашт, и уже рано утром был у себя дома.

Я не счёл нужным докладывать в КСИР и заставлять ждать Амира и откладывать дело на потом. Дома у меня хранилось несколько гранат и оружие, которое я держал на «чёрный день». Я ждал до заката, размышляя о том, как уничтожить тот гранатомёт, что пускал «слепые пули». Недолго отдохнув и приняв душ, я таки не смог ничего придумать, как ни заставлял себя. Суаде и детям ничего рассказывать не стал. В конце стал вспоминать свои шалости из детских времён.

В детстве у меня был друг, который любил из глинистой почвы Бардесура лепить фигурки всяких зверей, игрушек, а затем выставлял их на солнце, а когда они высыхали, он нёс их продавать. Это приносило ему неплохой доход, и у него всегда водились деньги. Однажды я тоже спросил себя, почему бы и мне не делать то же самое и не разбогатеть? Я принёс из Бардесура глинозёма и смешал его с водой. Вылепил курицу с петухом, машину, ослика, лошадь, выставил на солнце, чтобы они высохли. И когда их осветило солнце, и они наполовину высохли, то у коровы раскололся на две половинки рог, у осла сломалось ухо, хвост у лошади треснул, а петушиный плюмаж вообще отвалился. Не успели эти фигурки полностью обсохнуть, как стали разваливаться по частям и рухнули.

На следующий день я купил одну из фигурок своего друга и треснул ею об пол. Но она оказалась настолько крепкой и прочной, что ни одна часть её не отделилась. А когда я присмотрелся повнимательней, то заметил, что сделана она была из глинозёма, смешанного с козьей шерстью, из которого и лепилась фигурка. Вот почему на ней не было ни одной трещинки, и она сохранилась.

Я отправился в Гардесур, где наполнил свой рюкзак тамошним глинозёмом, после чего вернулся домой. После ужина взял восемь гранат, положил их под глинозём, что был в рюкзаке, и снова стал держать путь в Ирак. На этот раз я также прихватил с собой свой кольт.

Суада уже привыкла и больше не спрашивала, чем я занимаюсь и куда уезжаю. Сложившаяся обстановка для неё была привычна, и вопросов она не задавала. Да и я сам думал, что чем меньше она будет знать, тем спокойнее у неё на душе и тем меньше волнений. Я даже по ночам не оставался возле неё, целиком и полностью доверив ей воспитание детей. Ей было известно, как за мной охотятся контрреволюционные группировки, и потому она не настаивала, чтобы я оставался дома.

Ещё до восхода солнца я прибыл в Бенгард. Амир выглядел так, словно пробыл на чужбине несколько лет и долго не виделся со мной. Он обнял меня и от души расцеловал. Я смешал глинозём с водой, и как следует размешал, чтобы смесь стала липкой и однородной. Замесив смесь, как следует, скомкал по кусочкам и засунул к себе в рюкзак. Амир всё допытывался:

- Что это?

- Сардаштовский пистолет ТТ.

- Откуда ты привёз его? Что будешь с ним делать?

- С местной шахты. С этим всё в порядке, не переживай.

Он обрадовался и больше в мои дела не лез. Единственная мысль, которая пришла мне в голову для расправы с тем гранатомётом, сеявшим «слепые пули», было использование глинозёма. Пока наши усилия заключались лишь в том, как раздобыть его. Однако как именно использовать его для уничтожения этого орудия, я не задумывался. Вместе со стадом овец Мухамммада мы пустились в путь в степь. Мы шли, прячась среди зарослей астрагала, и вечером на месте появились иракцы, снова вытащили свой гранатомёт и выпустили несколько пуль. Меня пробирала злоба при каждом выстреле, но я держался терплю. Они по своему обыкновению замаскировали гранатомёт и поместили внутрь канала, а затем удалились. Мы запомнили точное расположение этого гранатомёта. Только одно оставалось нам неизвестно: охранял ли его сторож, или он находился там без охраны.

Мы встревожились, и когда стемнело, стали подбираться к тому гранатомёту. Преодолев несколько километров, наконец добрались до него. Мы обнаружили, что подступы в этот район заминированы. До сего дня мне не приходилось обезвреживать ни одной мины, но, слава Богу, Амир в этом деле разбирался. Я снял чеку и передал ему в руки. И снова слава Богу, который хранил нас, больше мы не встретили ни одного препятствия на пути. Мы снимали десять-пятнадцать мин, что попадались нам по дороге, и складывали их в сторону.

Амир холостой, и мне не хотелось, чтобы он шёл впереди меня и мученически погиб, подорвавшись на мине, однако он оказался неплохим сапёром, который мог лучше меня их обезвреживать. Я невольно шёл за ним, а каждый раз, как он уставал, обгонял его и сам обезвреживал мины. Однако не обладал я той же проворностью, что Амир, и шёл вперёд я со страхом. Иракцев нигде не видно, однако взрыв даже одной мины может привести их сюда. Чем больше мы приближались к тому месту, тем мне становилось страшнее. И я не знал, испытывает ли такой же страх Амир, или ему всё равно, и он это просто не берёт в голову.

Особых умений и ловкости мы не проявили, и лишь по милости Господней перед нами открылся проход. Нам удалось добраться сюда в темноте степи, посреди минного поля врага, не имея военной выправки, знаний и возможностей. Один лишь Господь бог вёл нас. Имам Хомейни называл его «помощью самого провидения», и мы верили в это. Хоть я и боялся мин, но у нас была сильная мотивация.

Наконец мы добрались до того канала, в котором был спрятан гранатомёт, стреляющий «слепыми пулями». Он был прикрыт сверху и замаскирован. Мы как следует огляделись вокруг: никаких охранников и в помине не было. Теперь мы подобрались к тому гигантскому чудовищу, но что с ним делать – не знали. Это была длинная труба на четырёх пластмассовых колёсах французского производства, имеющая огромную дальность стрельбы и производящая ужасный шум. Мы даже не знали, как побороть этого стального дракона. Если разбирать его по частям, где гарантия, что на следующий день их не заменят новыми? Мы даже сдвинуть эту штуковину с места были не в силах, и никаких идей о том, как её уничтожить, в голову мне не приходило. У Амира тоже не было никаких мыслей на этот счёт. Я полагал, что мы напрасно проделали этот путь, и идея пустить в ход глинозём тут никак не облегчит нам задачу уничтожить этот стальной гранатомёт.

Если просто взорвать его, поднимется такой шум, что в ночи разнесётся по всей степи и достигнет ушей иракцев. Мы пришли сюда пешком, проделав огромный путь, и таким образом просто подвергнем свою жизнь опасности, потеряв возможность вернуться.

На фронте наши ребята-бойцы стреляют из водомётов, применяют ракеты «Катюша», а у нас тут сил не хватает справиться с этим безрогим и бесхвостым великаном. Мы даже никак не понимали, что с ним делать. Оставалось только одно – вспомнить о шалостях детства и лепке из глины, которыми я занимался в те времена. Я потихоньку начал тереть мятый, тестообразный глинозём о гранату, и со страхом и дрожью в коленях вытащил из неё предохранительную чеку и вставил в трубу гранатомёта. Я не терял веры в то, что липкость глинозёма послужит временным предохранителем для гранаты, и несколько часов будет удерживать рукоятку, пока мы не отойдём подальше отсюда, и только потом уже прозвучит взрыв. Мне стало трудно дышать: я в любой момент ждал, что граната разорвётся и выдаст нашу операцию, а сами мы взлетим на воздух. Но к счастью, глинозём на первой гранате хорошо сохранился и в качестве временного предохранителя смог удержать чеку гранаты. Я с большим оптимизмом, чем прежде, обернул глинозёмом остальные гранаты, имеющие больший диаметр, и поместил их внутрь трубы грантомёта.

Я надеялся и молился, чтобы в этот раз рога моей глиняной козы, хвост осла и грива лошади смогли держать сопротивление несколько часов и не отвалились, пока мы не отойдём подальше от этого места. Если бы я смешал глинозём с козлиной шерстью, эти детали никогда бы не отвалились и не сломались, но так, как я хотел, не вышло, и все мои труды были напрасными. Я молился Богу, чтобы завтра, когда лучи солнца осветят пулемёт, глинозём образовал трещины, раскололся на куски, и тогда освободились и сработали бы запалы гранат, которые разрушили бы гранатомёт.

Хоть это всё выглядит по-детски, другого пути просто не было, и иных идей мне в голову не пришло. Возможно, глинозём станет жёстким, и основная чека гранаты сработает и не освободит рукоятку, и все наши усилия будут коту под хвост. Могло быть также, что она сработает, но её мощи не хватит, чтобы разрушить весь гранатомёт. Вот уж не знаю тогда, что делать. Иных идей у меня не было, так что нужно было довольствоваться этой. Иного способа уничтожить эту стальную махину у меня не имелось. Просто хотелось как можно быстрее найти её. И вот теперь, когда я нашёл её, стал думать о том, как уничтожить, но особых возможностей у меня не было. Хотя на душе у меня было спокойно: я сделал хоть что-то, а это всё же лучше, чем ничего.

На этом задача наша закончилась, и нам следовало вернуться. Мне пришла в голову идея возвращаться так, чтобы руками заметать оставленные нами следы, потому как если на следующий день иракцы заметят их, то поймут, что мы тут побывали, у них возникнут подозрения, и они наверняка станут проверять гранатомёт, и тогда придёт конец всем нашим стараниям. Вот так нам и пришлось голыми руками закапывать ямки, выравнивать следы своих шагов и возвращаться на минное поле. Помимо того, что мы заделывали землёй углубления от наших ног, коленей и локтей, мы также вновь утрамбовывали и прикрывали землёй выступающие из земли мины, чтобы их не было видно.

С этими надеждами мы ушли подальше оттуда, а на утро следующего дня поднялись на вершину горы. Амир то и дело спрашивал у меня:

- Когда же он взорвётся? Как работает этот сардаштовский ТТ?

Ему и в голову не приходило: как можно в таком опасном поручении после трёх суток дальнего пешего перехода в самом центре вражеского края привязаться к столь ребяческой идее? Я боялся, что он меня поднимет на смех, если я скажу ему всю правду об этом «ТТ». Этот расторопный, смышлёный и отважный тегеранец изучал физику, так что если наша операция пойдёт прахом, он меня подчистую опозорит. Да и по его поведению было ясно: он полностью поверил в то, что тот глинозём – это что ни на есть самый настоящий местный ТТ!

Занималось утро, вот уже семь, восемь, девять, десять, одиннадцать и все двенадцать часов. Солнце начинало всё больше припекать. Однако никакого взрыва не было. Я начал меняться в лице, у меня задрожали конечности. Я про себя произнёс:

- Горе тебе, Саид! Как же ты не догадался, что глинозём в том гранатомёте не позволяет лучам солнца проникнуть внутрь и высушить его?!

Вот уже два, затем три, четыре и пять часов. Мы сидели беспокойные, усталые, мучимые голодом и жаждой. Иракский грузовик и джип приехали как обычно и покатили прямо к гранатомёту.

Я сам себе перестал нравиться. Затаился под кустами астрагала, и из бинокля наблюдал за собственными усилиями, что пошли насмарку. Молчание и нерешительный взгляд Амира, направленный на моё лицо, были особенно тяжелы. Иракцы вышли из машин и потащили свои боеприпасы в сторону гранатомёта. Вытащили его трубу из канала. И тут вдруг весь район задрожал от страшного звука взрыва. Семь или восемь иракцев, что вышли из машин, упали на землю и уже не поднимались.

Мы наблюдали за всем из бинокля и получали настоящее удовольствие. Джип и «Айфа» загорелись, и чёрный дым от них поднялся высоко в воздух. Мы даже прочитали благодарственную молитву и в спешке засобирались домой к той курдской старушке. И как только добрались туда, с радостью сообщили ей:
- Всё кончено, тётушка!

Она так же довольно ответила:

- Я слышала тот звук.

Времени на отдых у нас не было. В любой момент иракцы могли выследить нас и явиться за нами. Поэтому мы наскоро попрощались с тётушкой и покинули территорию Ирака, вновь проникнув в родной Курдистан.

Мы устали, нам требовался отдых. Но из-за страха перед Кумалой и демократами мы не могли вот так всё бросить и остановиться посредине пути. Весь путь обратно мы смеялись и шутили.

Амир спросил:

- А где отлили этот ТТ? Какая у него мощность?

- В Сардаште, и чем позднее произойдёт взрыв, тем будет мощнее.

Эта тема его совершенно пленила, и даже возможно, он сам отправиться искать то место, где его отлили, дабы зарегистрировать патент на своё имя! Я же всё это время думал только о том, как буду смотреть в глаза Амиру в случае провала операции. Но сам Господь Бог, видимо, не захотел видеть моих унижений и позора.

Путь назад мы проделали почти налегке, да и двигались быстрее. Я сказал Амиру:

- Вот, будь свидетелем сам и передай ребятам в КСИРе, какую мощь имеет сардаштовский ТТ.

Мы добрались до дома и приняли душ. Потом поужинали тем, что нам приготовила Суада. А вечером мы отправились в штаб КСИРа и доложили о проведении операции. Теперь жителям Сардашта гранатомёт, стрелявший «слепыми пулями», больше досаждать не будет, ибо мы его обезоружили. Все были безмерно рады и благодарили нас. КСИР отослал той старушке в Ираке с благодарностью сто тысяч туманов наличных в придачу к нескольким мулам, гружёным рисом, растительным маслом и сахаром.

14. Обет Гонче

Тётушке Гонче хотелось подобрать и воспитать нескольких детей, оставшихся сиротами из-за войны. Вот только Мам Рахман и Али были против. Она задумала это, и ей нужна была только подходящая возможность, чтобы осуществить свой план. Она говорила так:

- В этом мире не удалось мне совершить благого дела и заслужить награды. Даже в Мекку не смогла я съездить, вымолить грехи свои. Вот и хочу теперь на старости лет найти и воспитать нескольких сирот, может быть, это мне зачтётся. Выполню свою рабскую обязанность перед Господом Богом, чтобы он принял меня.

Али постоянно твердил ей:

- Мама, выкини эту идею из головы! Займись лучше собственными внучками. Усыновление детей сложная вещь. Как только они немного повзрослеют, в семье нужно будет делать различие между посторонними и своими. А это нелегко. В этом доме ещё живут три моих родных сестры и две двоюродные. Они тебе родными не станут, жизнь себе усложнишь.

Но тётушка Гонче не слушала его и продолжала стоять на своём. Она попросила сотрудников больницы в Сардаште сообщить ей, если к ним поступят сироты, оставшиеся без попечения родных, чтобы она могла забрать их, усыновить и растить. Дело в том, что в нашем городе было полным полно иракских детей-сирот, оставшихся без родителей, которые погибли на войне, и скитались по разным местам то туда, то сюда. Были и такие родители, которые просто не в состоянии были заботиться о своих детях: рожали и сразу же оставляли их.

Тётушка Гонче не доверяла тому, что говорили другие. Но она очень любила и своего сына Саида, и имама Хомейни. Об этом говорила она так:

- Тот, кто любит их, того и я полюблю. А кто с ними враждует, с тем и я враждовать стану.

15. Химическая атака

28 июля 1987 года, который пришёлся на праздник Ид аль-Фитр, я слышал, что на муллу Азими, что провёл в мечети коллективный вечерний намаз и собирался уже отправиться домой для разговения, было совершено покушение членами Кумалы. Узнав эту новость, я тут же поспешил к нему в больницу. Там я положил его голову себе на колени и плакал. Душа ещё теплилась в нём, он глядел мне в глаза. Я помянул Господа Бога и тихонько закрыл ему глаза. Так он отправился в рай.

О том, как это случилось, я разузнал у его сына, Халеда*. И вот что он поведал мне:

- Когда отец вышел из мечети и уже добрался до дверей дома, в него выстрелили. Я почувствовал опасность, когда услышал звук от нескольких пуль и помчался к нему. В него стреляли из автомата УЗИ, и пули попали в голову, выйдя наружу из глаза. Я бросился на них, чтобы задержать одного из тех террористов, и настиг их на расстоянии метра. Двое других выстрелили в мою сторону тремя пулями, но не попали. Когда я вернулся, чтобы поднять отца и спасти его, террористы сбежали. Они его столько раз предупреждали, чтобы он отвернулся от Исламской Республики и перестал её поддерживать, чтобы обратился с покаянием к Кумале и демократам, только что толку – отец их всегда игнорировал. Они были уверены, что именно мой отец и уничтожил Кумалу, демократов и контрреволюционеров. Наш дом и днём и ночью был полон всяких отчаянных голов, сбежавших от Кумалы и демократов и решивших покаяться и сдаться на милость государства. И отец готовил для них так называемые «охранные грамоты». Вот почему в кругах контрреволюционеров заговорили о том, что мулла Азими уничтожил и Кумалу, и демократов, отнимая у них всё больше и больше личного состава.

Так я расстроился, что вышел из больницы с глазами, полными слёз, и начал разыскивать убийц муллы Азими. Я знал, что напавшего на него звали Салех, он был из Кумалы и некоторое время назад приходил покаяться и сдаться государству, но это, как оказалось, была лишь уловка для отвода глаз. Он и ещё один тип по имени Агаи, и совершили это ужасное преступление, застрелив уважаемого муллу Азими, а после этого сбежали и снова примкнули к Кумале. В июле, когда проходили похороны муллы Азими, пошёл сильнейший ливень, приведший всех в изумление.

После каждого теракта с использованием взрывчатки пятая колонна обычно посылала нашему врагу отчёт о проделанной работе и причинённом ей ущербе, оценивая масштаб, место разрушений и количество пострадавших от взрыва. Некоторые наёмники даже тайком делали снимки с мест взрывов и отправляли за рубеж. Мы были обучены оказанию первой помощи, и потому присутствовали в местах взрывов и наблюдали за любыми действиями вражеской пятой колонны, контролируя все подозрительные передвижения.

А поскольку всех членов собственной группы мы знали в лицо, нам было проще установить присутствие на объектах подозрительных лиц. Обычно простые люди из таких мест сбегали и укрывались у подножия Гардесура. На месте присутствовали только военные и вспомогательные силы.

28 июня 1987 года два иракских самолёта, пролетая над городом Сардаштом на малой высоте, бросили бомбы на жителей города и были таковы. Я находился от места падения бомб на расстоянии примерно триста метров. В отличие от других бомбардировок, производивших ужасный звук, на этот раз звук был слабым, что меня несказанно удивило. Одна бомба попала в отель «Пури» в Сардаште, где была резиденция Джалаля Талабани, лидера Патриотического союза Иракского Курдистана, однако ещё за несколько часов Джалаль Талабани покинул отель, и потому спасся.

* Халед Азими был в течение двух промежутков времени в 1980 и 1983 годах похищен демократами, проведя в плену под пытками 18 месяцев, чтобы заставить его отца, муллу Азими, капитулировать перед ними.

Ещё одна бомба попала в главную трубу канализации Сардашта. Труба лопнула и забила фонтаном. Я как обычно отправился на место бомбардировки, чтобы оказать первую помощь. Погиб один работник кафе, масштабы же ущерба были незначительными. Люди радостно говорили:

- Слава богу, на этот раз было немного убытков, и они незначительны.

От фонтана распространялся запах чеснока. Я слышал, что командующий погиб при бомбардировке. Я отправился на то место и увидел, что погибших нет. Оказалось, бомба попала в дом хаджи Ахмади, и ещё две бомбы угодили в магистраль Сардашта в самом её начале.

Я вернулся на место разрушения канализационной трубы, где принялся обеспечивать меры безопасности. Вокруг трубы отвердевал порошок белого цвета, и от него повеяло удушающей вонью. В этот момент ко мне подбежал Бани Ахмади – он был одним из сотрудников разведки – и спросил:

- Братец Саид, что это ты делаешь?

- Я прислан сюда для оказания помощи.

Он расстроенным тоном сказал:

- Они совершили химическую атаку.

- Что значит химическую?

- Вот, сделай инъекцию этой ампулой.

Он вытащил из кармана ампулу и сделал себе укол в бедро. С помощью ещё одной ампулы сделал инъекцию Усману Баязди, а остальные две отдал мне. Мне было страшно делать инъекцию, но заметив, насколько серьёзно был настроен Бани Ахмади к инъекции, я почувствовал удар по собственному самолюбию, вытащил ампулу из футляра и с силой надавил на неё, вставив себе в бедро. Из ампулы выскочила игла и впилась в меня до самой кости.

Подъехала машина, распыляющая ядохимикаты, и обрызгала весь район. Прошло два часа. Никто пока не знал, что за новая беда такая стряслась. Взволнованные женщины тащили за руку орущих детей, направляясь в убежище – к склону Гардесура. И вот постепенно начали проявляться последствия химической атаки. У одного полились из глаз слёзы, у другого на теле вскочили волдыри, а глаза покраснели. Третий не мог дышать и задыхался.

В спортивном клубе «Тахти», что был расположен поблизости от места атаки, размещали раненых в химической атаке. Там мы учили людей, как нужно правильно с помощью воды и огня очищать себя от воздействия отравляющих веществ.

Я велел Суаде вымыть детей и забрать их с собой повыше, в Гардесур. Масштабы катастрофы наконец прояснились. Всюду стояли крики. С каждым мигом количество раненых и пострадавших возрастало. Некоторые ослепли и не в состоянии были двигаться. Кому-то сдавило горло, и он не мог дышать. Мы направляли раненых в клуб «Тахти», пока сами занимались оказанием первой помощи. Пока подвозили стерильные препараты, и нас обучали, как нужно втирать в тела раненых мазь, имевшую консистенцию сметаны. Любого, кто прибывал, мы раздевали и полностью обтирали мазью лицо, голову, глаза, нос, руки и ноги. Разницы между женщинами и мужчинами, старыми и молодыми, мы не делали. Спустя час работы мои коллеги были перепачканы и валились с ног от усталости. Я думал, что единственным невредимым человеком из всех был я один, так как принял сыворотку-противоядие.

Ахи, охи, стоны, плач и крики превратили салон клуба «Тахти» в траурный зал. В позднем часу ночи и мазь, и стерильный материал у нас закончились. Однако раненых поступало всё больше и больше. Весь город был охвачен этим бедствием; целый толпы семей с ноющими детьми переполнили салон клуба. Чрезвычайная скученность раненых людей навела ответственных лиц на мысль об отправке их в соседние города. Но на шоссе небезопасно: контрреволюционные группировки, затаившись, так и поджидают удобного случая, чтобы нанести последний удар по вооружённым силам. Ночью безопасность на дороге была обеспечена, и особо тяжелораненых поместили в автобусы без сидений и отправили в Махабад и прочие населённые пункты.

Каждый миг количество раненых нарастало, и к утру их насчитывалась уже тысяча. Отравлено было немало ребят – бойцов, разведчиков, КСИРовцев. Мы были вынуждены вытащить у них из карманов их удостоверения личности, дабы посреди дороги их не взяли в плен контрреволюционеры. Тут пришло сообщение, что и в Букане, Махабаде, Сакке и Бане полным-полно пострадавших от химической атаки, а в больницах больше нет мест.

На следующий день, на каком бы автобусе мы не отправляли в соседние города пострадавших от химической атаки, в Сардашт возвращали тела погибших накануне. Раненых увозили из города, а трупы привозили. На кладбище погибших воинов была собрана команда, которая постоянно копала могилы. Мы тоже принимали участие в предании земле погибших, записывая их имена на каменных табличках, которые устанавливали на могилах.

Потихоньку пожелтевшие листья стали опадать с деревьев. Собаки, кошки, куры и петухи, множество коров и овец задыхались и умирали. Воробьи и другие птицы махали крыльями и падали на землю замертво.

Город был полностью загрязнён, людям стало негде жить. Из-за загрязнения воды, продуктов и прочих вещей они были вынуждены перебираться в деревни. Те, у кого были средства, укрывались в других городах.

Мой брат Али был уже подростком – и довольно симпатичным; ему я поручил заботу о семье. Он должен был помочь ей перебраться в деревушку Макалабад. Но дело в том, что последствия загрязнения химикатами добрались и до деревень, и, те, будучи и сами стеснены финансово, не могли прокормить дополнительные семьи. Тогда я поручил Али перевезти семью в Махабад. Спустя два дня я получил от него сообщение, что он смог найти приют для неё в городской школе Махабада, и теперь они находятся в безопасности.

Город опустел. По вооружённым силам был нанесён удар. Наши возможности ослабли, народ был убит горем. Все тревожились о том, как бы посреди такого кризиса не напали ещё и Кумала с демократами, и не взяли город под свой контроль.

Те, кто смог перебраться из города в другие места, иногда приезжали на машинах, подняв стёкла, и забирали нужные им вещи, документы, а затем быстро уезжали из города. Раненые, у которых вскочили волдыри, быстро шли на поправку, а вот что до тех, у которых были лёгочные повреждения, то возвращали в город в основном их тела. Что касается тех, кто не имел возможности переехать или залечить раны от химикатов, то они оставались в окрестных деревнях без прибежища и переносили боль, борясь с последствиями всеми средствами.

В семье Вахеди все погибли. То же самое произошло и с семьёй Мади Ад-Дин. Вымерли даже куропатки, на которых любили охотиться в семье Джангдуст. Из всех членов семьи Асад-заде в живых остался только сын, да и то только потому, что находился в путешествии. Все полицейские, находившиеся в штабе командования, погибли. Была и такая семья, что решила схорониться в подвале дома-убежища, да там и задохнулась.

До самой осени никто не возвращался в город. Однако как только начались осадки – дождь и снег – потихоньку последствия химической атаки начали спадать, а люди – спокойно возвращаться. Лихорадка, вызванная химической атакой, продолжалась до весны, всё так же забирая жертв, однако даже в таком загрязнённом городе, как этот, пульс жизни не прекращался. У людей по-прежнему выпадали волосы, стоял зуд в теле, появлялись бесчисленные волдыри – всё это никак не желало покидать их. Токсины, вызывающие волдыри, цианид и иприт настолько распространились в округе, что угрожали всей окружающей среде.

Мои лёгкие тоже были повреждены, и потому были очень чувствительны к холоду. От цианида моя кожа почернела. Через несколько месяцев появился на свет мой младший сын – Мостафа. После проведённых медицинских анализов выяснилось, что даже он пострадал в животе матери от последствий химической атаки.

После той газовой атаки в Сардаште осталось множество бесполезных противогазов. Такие противогазы были нужны на южном фронте. И командующий КСИРом в Сардаште отдал приказ, чтобы я немедленно отправлялся на юг и отвёз туда дополнительную партию противогазов. Я погрузил груз в «Тойоту» и сразу пустился в путь. По пути я останавливался, только чтобы заправиться бензином и купить себе бутерброд. Так я ехал целые сутки, пока не достиг Фекке.

Братец Акбар, который отвечал за военные операции и разведку в регионе, сказал мне:

- Не делай двойную работу. Не выгружай свой груз. Жми на газ и вези противогазы на передовую. Там уже наши ребята их ждут.

Я взял у него адрес и повёз на передовую свой груз. Там я сдал его на склад. Это был первый раз, когда я прибыл на южный фронт. Я чувствовал, что операции проводятся где-то совсем рядом, и мне хотелось остаться там ещё на несколько дней. Линия огня была занята нанесением ударов по отдалённым районам. На следующий день туда как раз отправился братец Акбар, а я поехал за ним. Я спросил у него:

- Позволите мне провести тут несколько дней?

- Из каких ты мест?

- Из Сардашта.

- Ого! А нам здесь как раз нужны отважные курды-молодцы. Что ты умеешь делать?

- Всё, что скажете, сделаю: водить машину, заниматься снабжением, но моё основное занятие – распознавать врага.

- Ладно. Ты пока побудь тут рядом, а я погляжу, что смогу для тебя сделать.

Перед нами был холм, на вершине которого им нужно было расположить несколько пушек и «Катюш», однако крутой склон холма не позволял проехать там грузовику. Сколько бы ни жали на газ водители трактора, грузовика и «Мерседеса», машины наверх ехать отказывались и медленно скатывались назад. Все их усилия были напрасными, и им никак не удавалось отвезти оборудование наверх холма. Я заметил братцу Хейдари:

- Расставь своих солдат, и отдели от них ребят из Курдистана, особенно тех, что из Букана.

- Это ещё зачем?

- С таким делом способны справиться только жители Букана. Если они не смогут перенести наверх этот груз, то тогда уж и никто не сможет, разве только что их доставит туда вертолёт.

Братец Хейдари расставил своих солдат, позвав басиджей и курдов и отделив их от остальных. Среди тех солдат двое оказались выходцами из Букана. Братец Хейдари вызвал их к себе и сказал:

- Если вы сможете перетащить этот груз наверх, я прямо здесь напишу вам военный билет, и вы вернётесь домой!

Они подумали-подумали и сказали:

- Если нам дадут джип «Галант», то обещаем, что доставим наверх всё, что пожелаете.

Единственным джипом марки «Галант» во всём районе был джип командования, который и был предоставлен в их распоряжение. Жители Букана отвезли этот джип в авто-отдел и там приварили к нему спереди стальной металлический каркас в виде шасси и с помощью винтов и гаек приготовили также место для крепления инструментов и соединений. Сначала на этот стальной каркас погрузили «Катюшу» и повезли наверх холма. Затем стали потихоньку поднимать туда же пулемёт «ДШК» и пушку. И огнестрельные орудия были готовы к стрельбе. Братец Хейдари помимо денежного вознаграждения за их труды прямо на месте подготовил документ об окончании военной службы тех жителей Букана и отпустил их по домам.

Один из офицеров командования собрал своих солдат, чтобы объяснить им операции. Один из басиджей при этом заявил:

- Брат мой, помолись за меня, чтобы я тоже погиб как мученик, как шахид.

На что офицер ответил:

- А ты молись, чтобы мы победили, и никто не был бы убит.

Боевые и тыловые части, силы поддержки аккуратно выстроились в шеренгу. От меня же было мало толку, и я просто слонялся туда-сюда между каналов. Я понимал, что здесь, на юге, вести войну куда труднее, чем в Курдистане. И любому, кто сражается на юге, и правда положена медаль за мужество и отвагу. И хотя верно, что в Курдистане враги у тебя за спиной – кто на виду, кто в укрытии, но для местных сил вести бой не составляет особого труда, так как мы можем быстро уйти под прикрытие и скрыться из поля зрения врага. Естественными факторами, природными «окопами» там является сама среда: горы, скалы, степи, реки и лесные водоёмы, деревья и животные, которые в нужный момент приходят нам на помощь, спасают от пуль врага. Пещеры и беседки в садах спасают нас и от жары, и от холода, тогда как на юге – куда ни кинь взгляд – всюду степь, жара, зной, песок, в которых меньше естественных неровностей рельефа. Здесь ты сам себе – «окоп» и должен укрываться за спиной товарища. Тут нет ни деревца, ни тени, ни фруктов, ни воды. Здесь нужно шагать прямо под палящими и режущими, как бритва, лучами солнца, мучиться от жажды и обливаться потом. Нет ни речки, в которой можно искупаться, ни пещеры, в которой можно укрыться и передохнуть.

Здесь тебе напрямую противостоят пули врага, и ты видишь, как они подкашивают твоих близких, и тела их падают у тебя на глазах. Если высунешь голову из окопа – головы больше не видать. Даже каска не может предохранить от попадания в тебя пули или осколков. А сыплются эти пули и осколки на тебя градом. Убежища под рукой нет.

Боевые товарищи привыкли и ко времени, и к месту вражеских обстрелов. Они расположились в своих окопах и перебрасывались шутками да анекдотами. Один выразился так:

- Вот к чему тебе было лезть на фронт: у тебя что, ни воды дома, ни хлеба не было?

Ещё один сказал:

- А мне мама ежедневно в такое время приносила на завтрак мёд и горячий хлеб-барбари. И с какого рожна я сюда помчался?

А один старик спросил:

- Ну так скажи, что же тебе так неймётся, что ты под пули идёшь? Отец у тебя, что ли, голодным сидел, или мать на сносях ходила? На фронт-то тебе зачем было ехать?

Какой-то подросток заявил:

- Ей-богу, мне дома каждый день приходилось есть один хлеб, а здесь дают консервы из тунца. Прямо-таки рай!

Я целую неделю ходил взад-вперёд, заглядывая в окопы. Увидев меня, братец Акбари сказал:

- Сегодня тебе нужно будет пойти на разведку. Сумеешь?

- Я хорошо умею выявлять контрреволюционеров.

- Вот и научись хорошенько выявлять иракцев.

Он питает ко мне почтение, а нашим бойцам контрреволюционеры не особо по душе. Некоторые почему-то думают, что все жители Курдистана – контрреволюционеры, и на всех смотрят одинаково, но братец Акбари уважает меня – «этого курда-революционера» – и даёт пространство для действий.

Мы вместе с одним бойцом по имени Хамид провели разведку местности и направились в сторону Ирака. Несколько километров мы шли по плоской, гладкой степи. Только каналы и траншеи, которые переходили от иранцев к иракцам и обратно, формировали эту суровую местность. Мы зашли за один небольшой окоп, образованный порывом ветра, откуда вели наблюдения за всей степью.

На расстоянии нескольких сотен метров от нас мы заметили двух человек, которые пытались скрыться за земляном валом позади окопа. Мы не знали, наши это солдаты, или иракские, и целый час мы держали друг друга под наблюдением.

Я сказал Хамиду:

- Прикрой меня, а я обойду их и нападу сзади.

- Давай-ка я лучше пойду, а ты прикрой меня.

- Ты ещё так молод, да к тому же не женат, я не хочу, чтобы ты покинул этот мир в расцвете сил.

Мы так и не смогли договориться, и дело дошло до подкидывания монетки. Вот только самой монетки у нас не было. У солдат на юге, в отличие от наших мест, от Курдистана, имелись бляхи с личными номерами. Он снял свою бляху и сказал:

- Если упадёт выпуклой стороной, то будет орёл, а если вогнутой – будет решка, – и подбросил бляху в воздух.

Она подпрыгнула в воздухе и мне выпал шанс. То есть он должен был оставаться на месте и прикрывать меня. Конечно, он расстроился, но иного выхода, кроме как подчиниться, не было. Я начертил в своём воображении большую окружность и прополз на животе несколько сотен метров, приблизившись к тем типам сзади. Но сколько я их ни высматривал, их не было видно. Тогда я поднялся и пошёл к месту их дислокации. Там я обнаружил некоторое количество мусора, как то: обёртка от иракского печенья и пакетиков из-под еды, которые валялись на земле. Но их самих не было. Продукты они съели и убрались. Я несколько минут искал их, кружа по местности. Вдруг я услышал звук пулемётной очереди у себя за спиной и почувствовал, что с Хамидом что-то случилось. Я быстро понёсся к Хамиду, и глазам моим предстало ужасающее зрелище: по всей видимости, те иракцы поняли, что Хамид один, и пока я полз на животе в их сторону, они отправились к нему, где и убили. Один вид его был настолько ужасен, что мне стало плохо, и я пустился в слёзы. Хамид не обратил внимания, что творится у него за спиной, он следил за мной, и они выпустили сзади в него очередь из пулемёта. Я перевернул тело Хамида и увидел, что его глаза его вылезли из глазниц, проткнутые штыком, нос, гениталии и яички отрезаны, а всё тело изрешечено пулями. Так я плакал и стучал головой об землю, что у меня перехватило дыхание. Я находился рядом с Хамидом всего два часа, а теперь горе так жжёт мне сердце! Меня охватили стыд и смущение, из-за чего я не мог простить себе случившегося. Я спрашивал, обращаясь к Богу:

- Боже, что за происшествие ты сотворил на моём пути? У меня нет сил выдержать подобное испытание. Я не могу не отомстить за такое мерзкое деяние. Помоги же мне, Господи!

У меня на лбу даже выступил пот от стыда, и я подумал, что если в такой ситуации я, униженный и оплёванный, пойду к братцу Акбари, который так хвалил меня, так расписывал мои достоинства, героизм и отвагу, что я стал выглядеть чуть ли не напыщенным от собственной важности индюком, да ещё потащу за собой изрубленный на куски труп Хамида, то опозорю весь курдский род, так что до скончания веков мои страдания не уймутся. Я стыдился одной мысли о том, чтобы вернуться к своим целым и невредимым с трупом погибшего товарища, о гибели которого так сожалел, когда в мыслях моих сложился столь позорный облик самого себя.

И я дал себе обещание, что пока не отомщу за смерть Хамида и не вытащу свою душу из этого психологического кризиса, обратно не вернусь. Или меня изрубят на куски, как Хамида, или я сотру со своего лба этот несмываемый позор. И я снова по-пластунски проделал тот же путь по направлению к иракцам, и заметил, что они остановились на прежнем месте, откуда наблюдают за нашими войсками. У меня с собой имелась обойма из 75 пуль с брезентовым покрытием, которые совсем не производили никакого шума. И как только я подобрался к ним сзади, то сказал себе:

- Ну уж нет, я не поступлю так же подло, как они.

И как только я выкрикнул громко «Аллах Акбар!», иракцы в панике обернулись ко мне. Иракский офицер, который подвернул рукава своей формы, а по его фуражке мне стало понятно, что именно он и командовал убийством Хамида, и этот инцидент произошёл не сам собой, а по его приказу, смущённо обернулся и посмотрел на меня. Я не сдал давать ему отсрочки и нацелился прямо на него, обстреляв его с головы до ног. Второй был худым солдатом, который намеревался уже сбежать, но мои гнев и ярость на дали мне возможности подумать об этом иракце, и я выпустил в него град пуль. Сколько было у меня пуль, столько я и выпустил – прямо в грудь тому иракскому офицеру, вытащив у него из кармана удостоверение личности, документы и схему района, вернув их Хамиду.

Я стал копать землю собственной каской, откладывая землю в сторону, чтобы опустить в яму труп Хамида. Но земля снова осыпалась в яму и вновь наполняла её. На помощь мне пришла наши солдаты, и вы вместе оттащили назад, к нашим, труп Хамида. Братец Акбар похвалил меня и сказал:

- Я всё видел через бинокль. Ты молодец, такой храбрый!

16. Полёт Али

Всякий раз, как мы предупреждали о вероятности бомбардировок в Курдистане, мы поднимались на возвышенности и там укрывались. Но при этом никаких бомбардировок так и не происходило, в отличие от тех дней, когда мы не шли в горы – именно тогда и прилетали иракские самолёты, которые забрасывали город бомбами.

Прошла неделя с момента объявления правительства о химических бомбах, когда оно сообщило всё необходимое о них, и том, как их пережить, распространив эти сведения среди людей, дабы они были готовы в случае начала химической атаки.

Во время обучения правилам поведения во время подобной атаки я умыл лица детей, закрыв их нейлоновыми тряпками. Все вместе мы поднялись на возвышенность, так как химикаты не могут распространяться на высоких от земли расстояниях. Но и в горах на наши головы сыпались иракские пули. Вода была отравлена, на нас напал кашель. Тела людей опухли, покрылись волдырями. Тела так чесались, что мы расцарапывали на себе всю кожу. В таких условиях было неясно, кто поражён химикатами, а кто – цел. На подошвах вскочили волдыри, кожа слезала. Эти волдыри даже ампулы с лекарством не брали. Все живые существа были поражены химикатами и умирали. У нас вылезали волосы, лица также были все в волдырях. Мы с Али перевезли семью в деревню Макалабад, однако и в тех местах царили химическое отравление и дефицит. Дети подцепили свинку, и за ушами и под горлом у них образовались отёки. В волосах их было полно вшей. Сообщество «Красного полумесяца» передавало нам сухое молоко, тёплые одеяла, продовольствие: чечевицу, рис, кур. Но даже в Макалабаде было небезопасно из-за ракетных обстрелов со стороны предателей и контрреволюционеров. По настоянию Саида мы были вынуждены переехать в Махабад, а там мы разместились в школе имени мученика Шахрканди. Нам выделили три комнаты, и в них мы и стали обживаться. Там нашли приют многие семьи. Тут я заметила, что Али всё время оборачивается и смотрит в противоположное окно.

Я наблюдала за ним несколько дней, а потом заметила, что он общается с Афсане – дочкой одной семьи из Сардашта, спасавшейся от войны, что проживала в противоположном здании. Поначалу это меня смешило, но месяца через два я поняла, что всё у них серьёзно, и Афсане стала заглядывать к нам в комнату почаще. Ещё два паренька кружили вокруг Афсане, что причиняло Али страдания. Он постоянно нарезал круги вокруг Афсане и охранял её.

Отца у Афсане не было. Это была девушка среднего роста. В конце концов, Али открыто поведал о своей симпатии к Афсане, и заявил:

- Я хочу жениться на ней.

Мы оставались в Махабаде до весны, а затем вернулись в Сардашт. Семья Афсане также вернулась туда. Али продолжал крепко любить её и попросил мать пойти сватать его к Афсане. И после нескольких таких хождений мать Афсане наконец дала своё согласие на их свадьбу.

В 1987 году после химической атаки я родила своего второго сына, Мостафу. Но как оказалось, плод был поражён в результате химической атаки ещё во время вынашивания. Нужно признать, что после того нападения некоторые люди покончили с собой из-за боли, оттого, что они не могли даже нормально дышать. На свет рождались дети, имеющие до семидесяти процентов поражений организма из-за химикатов.

На мои плечи легло и ведение хозяйства, и воспитание детей – как маленьких, так и больших. А любовь Али стала причиной проблем. С окончанием ирано-иракской войны Али превратился в изящного молодого человека. Он был моим помощником в работе. Как член семьи, в которой был погибший на войне, он пользовался освобождением от военной службы. Он нашёл себе занятие в компании Кудс, занимавшейся прокладкой дорог, и ходил теперь на работу. Лицом он стал похож на Саида. Ему хотелось поскорее сыграть свадьбу с Афсане. В понедельник 5 сентября 1989 года он приобрёл два красивых платья изящных расцветок для меня и своей матери и сказал:

- Я купил вам эти платья, чтобы вы надели их, и пришли на моё обручение с Афсане в эту среду.

Моё платье было розового цвета в цветочек, а платье его матери – тёмно-синее с белыми цветами и голубыми листьями, и какой бы платок мы к ним ни подбирали – любой оказывался подходящим.

Тётушка Гонче заготовила целый чемодан подарков с косметикой и предметами гигиены, одеждой приятных цветов, чтобы с ним отправиться в среду к Афсане.

Али служил водителем в компании Кудс, заведовавшей дорожным хозяйством. Они занимались там укладкой асфальта на деревенских дорогах. По утрам он возил к месту работ местных рабочих, а вечером – отвозил их обратно. У него была «Тойота», такого же цвета, как и машина Саида. Когда у него стало много разъездов на этом маршруте, кто-то доложил контрреволюционерам, что по этому пути каждый день ездит Саид Сардашти.

На закате того дня, когда случился печальный инцидент, он загрузил в свою машину рабочих, чтобы вернуться домой по шоссе Бане-Сардашт, и не успел он доехать до моста Барисух в деревне Макалабад, как попал в ловушку, подстроенную демократами, и те накрыли его машину градом пуль. Машина свернула влево, Али получил ранения, а демократы закричали от радости и восторга:

- Убили, убили! Продажного наёмника убили! Саида Сардашти убили!

Когда они подошли к Али и выпустили ему в голову всю обойму, лишь тогда заметили, что ошиблись и убили Али вместо Саида. Раненых же рабочих, у которых были сломаны у кого рука, а у кого – нога, освободили прямо там же, на месте. И поскольку стояла тёмная ночь, до самого утра никто не решался оказать им первую помощь. Рано утром патрули Мостафы Тайаре прибыли на место и увидели, что Али, а с ним ещё двое умерли от кровоизлияния. А тех раненых, у которых были сломаны конечности, отвезли в местную больницу вместе с телами погибших.

В среду, когда мы должны были отправиться на помолвку домой к Афсане, комнате Али придали траурный вид. Афсане, одетая в чёрное, металась вокруг его комнаты, и в конце концов упала в обморок. Из-за скорби у неё начался упадок сил. Она много раз умоляла тётушку Гонче подарить ей в память об Али его наручные часы. Однако тётушка Гонче отвечала ей:

- Иди уже, дочка, и вырви это воспоминание из сердца. Тебе лучше запастись терпением и выйти потом замуж за кого-нибудь ещё. Лучше всего тебе будет навсегда забыть об Али.

В среду, 7 сентября 1989 года помолвка Али с Афсане превратилась в траурную церемонию. Али улетел от нас и присоединился к сонму мучеников-шахидов. Как и Мостафа, мученически скончавшийся 7 сентября 1979 года, ровно десять лет спустя, теперь и Али предстал перед ликом Аллаха.

17. Крискан

Тоска по ушедшему от нас Али тяжёлым камнем легла на меня. Эта молодая, невинная душа была погублена вместо меня. Церемонию поминок и сороковин по нему мы справили особенно торжественно и пышно.

Поскольку мой родной язык – курдский, и я могу свободно передвигаться по территории Ирака, чтобы выявлять контрреволюционные движения, я уже давно обучался тому, как проводить зарубежные операции. Районом моей миссии определён Ирак. Так как я волновался из-за контрреволюционных элементов, территория моего присутствия в Ираке даже возросла. В ходе операций в укрытии я встречался в казарме Ашраф с Джафаром, ответственным за проведение операций против предателей в северо-восточном районе. Я направил список всего необходимого своим руководителям, чтобы они приняли нужные решения.

Ирак столкнулся с недостатком продовольствия, а лицемеры и предатели собирались удовлетворить свои потребности за счёт Иранского Курдистана. Мне удалось проникнуть в их структуру и пообещать, что я помогу им со снабжением. Там же я заметил их военные передвижения и увидел, что на обширном пространстве вокруг казармы Ашраф расставлены макеты военных – не настоящих – самолётов. Один из настоящих иранских самолётов поддался на эту уловку и совершил на них атаку, но, к сожалению, рухнул на землю. На территории казармы было полным-полно военной техники, пулемётов, танков и экипированных радарными системами автомобилей. Лицемеры вели себя чёрство по отношению друг к другу. Я отослал необходимые доклады своему командиру и отрапортовал о наблюдаемых мной в засаде военных передвижениях противника.

В Ираке работало множество группировок, и в Иран передавалось много сведений. Мои же доклады представляли совсем несущественную толику среди жертв безымянных воинов имама всех времён* до проведения операций в засаде. Операции в укрытии представляли своего рода ловушку в самом Иране, в которую мы сумели заманить предателей и расправиться с ними ещё до окончания войны.

В другой раз, тоже уже после окончания ирано-иракской войны и месяца пребывания за границей вдали от жены и детей, выполняя миссию, я вернулся в Иран усталым и изнурённым и передал доклад о своей поездке командиру. Он предусмотрел для меня новую миссию на территории Ирака и приказал мне на следующий день отправляться туда.

Маманд Махмуд Абдулла, член Патриотического союза Иракского Курдистана и один из приближённых к Джалалю Талабани, был основным нашим связным и верным солдатом на территории Ирака. К тому же он был сыном моего дяди по отцу, который проживал в Ираке. С его помощью мы сформировали в этой стране сильную команду, которая лучшим образом помогала мне справляться с разведывательными и операционными миссиями.

Я привлёк в эту команду профессионалов из среды иракцев, которые готовы были ради меня пойти на выполнение любой операции. Часть из них – дальние родственники отца, которые воевали против Саддама Хусейна. Теперь силы Саддама ослабли, и они охотно сотрудничали со мной. Они отправляли мне отчёты о передвижениях Кумалы, демократов, предателей, получая за это вознаграждение. На территории Ирака у меня имелось много кадров, которым нужно было помогать с расходами на жизнь и оплачивать вознаграждение за выполнение операций. Маманд Махмуд Абдулла проживал в городе Рания, и мы издавна поддерживали семейные узы.

* Имеется в виду сокрытый имам – двенадцатый имам из рода Пророка и его тёзка (Мухаммад), которого у шиитов принято называть Махди, своего рода мессия, который появится в конце времён, перед концом света.

Иракцам особенно нравятся модели телефонов, которые могут записывать разговор. И потому я специально приобрёл несколько таких телефонов с функцией записи, да ещё в придачу медные самовары, чтобы передать их в качестве сувениров своим друзьям-иракцам. Я доехал на машине до самой границы с Ираком, а остаток пути проделал верхом на лошади. Вполне возможно, вернуться из этого путешествия мне будет уже не суждено. Таким бельмом я стал на глазу у контрреволюционеров, что меня, возможно, или убьют, или захватят в плен.

Я положил в свою сумку два миллиона триста тысяч туманов наличными и отправился в Ирак под личиной торговца. Где бы меня ни останавливали, я заявлял, что я – торговец, и приехал в Ирак покупать автомобильные запчасти.

Сначала я направился в городок Кале Дизе, а оттуда – в Ранию. Заехал я прямо домой к Маманду Махмуду Абдулле, где и заночевал. В Ранию должен был приехать один человек, который покажет мне дорогу в казарму Ашраф, однако этот гид позвонил мне и сказал, чтобы завтра я ехал в Сулейманию.

На следующий день я вместе с Мамандом, Расулом, Хосейном Рашем и ещё несколькими вооружёнными людьми поехал в отель «Моулави» в Сулеймании. Пока мы обедали там, дожидаясь нашего проводника, внезапно нас окружила группа вооружённых лиц, потребовавших, чтобы я сдался. Мои попутчики намеревались вступить с ними в противостояние, но я помешал им. Обе группы лиц были при оружии, и при малейшей указке тут могли быть жертвы. Тут я сказал:

- Давайте посмотрим, кто они, и чего от нас хотят.

И спросил их:

- Кто вы и чего хотите?

- Мы члены партии «Хаубеш».

О такой партии я никогда ещё не слышал. Я понял, что они сказали это наобум, и никакой партии под названием «Хаубеш» не существует. Наконец после пререканий они заявили:
- Мы члены иранской Демократической партии.

Их было человек семь-восемь, и они хотели увести меня силой. Маманд крепко сжал оружие, а они «окопались» под столами. Я просил:

- Чего вам надо?

- Ты должен отправиться с нами в штаб демократов.

- Это ещё зачем?

- Приказ партии. На месте поймёшь.

В ресторане «Моулави» был ещё один иранец по имени Рахмат Хайат: они и его захватили. Мои спутники собирались ввязаться в драку и не дать им меня увезти. Но я помешал им это сделать, не желая новых жертв после того, как война кончилась. Я сказал им так:

- Послушайте, они же – иранцы, и я тоже иранец. Мы друг друга хорошо понимаем. Нельзя допустить, чтобы опять кого-нибудь убили. Я пойду с ними, узнаю, какая у них проблема, и решу её. А потом вернусь. Вам самим лучше не лезть в бутылку.

Когда я поднялся, чтобы пойти вместе с ними, они побоялись трогать мою сумку и заставили меня самого взять и открыть её. Но как только взгляд их коснулся тех десяти миллионов туманов, что были в ней, они опередили меня и выхватили сумку. По-видимому, я попал в ловушку демократов, о чём и сам не знал. После убийства Касемлу, главы Демократической партии, его преемником стал Шарафканди.

В конце концов, волнения из-за моего прибытия на территорию Ирака сделали своё дело, и 9 мая 1991 года демократы взяли меня в плен. Тем не менее, я не твердил себе, что арест мой временный, и вскоре меня отпустят на свободу, ибо я во всех своих миссиях соблюдал предельную осторожность и никаких следов не оставлял.

Они отвезли меня и Рахмата Хайата в свой штаб, где посадили в «тюрьму»: в этом качестве выступал туалет. Я сказал Рахмату, что являюсь солдатом КСИРа в Сардаште, и по этой причине меня и схватили, и предупредил его, чтобы на случай его освобождения он отправился в Сардашт и сообщил, что демократы взяли в плен Саида из Сардашта, и вина в том лежит на Али-иракце. Во время въезда в Сулейманию я столкнулся с Али. Этот иракец-Али совершал поездки в Иран и обратно, работал на наши войска и при этом получал вознаграждение. И помимо осуществления операций, он также закупал и продавал товары, заключал с иранцами сделки. Он задолжал какому-то тегеранцу, и долг свой так и не выплатил. Но тот тегеранец не мог добраться до Али-иракца и он поручил это мне, чтобы я получил с Али его долг. Я в одной из поездок намеренно встретил Али и получил-таки с него причитающееся тому тегеранцу, хотя он отдал долг с неохотой. Он был обижен и затаил злобу. И вот сегодня, когда он увидел меня, я почувствовал, что он, возможно, поквитается со мной за тот случай.

Так мы провели в темнице – туалете – сутки, а на следующий день Рахмата Хайата отпустили. Меня же отвезли на «Лендровере» в их главный штаб в районе Крискан. Находится он в регионе Бадран, в гористой и труднопроходимой долине, у подножия горы Кандил, в естественной впадине которой Демократическая партия разбила лагерь на военной базе муллы Мустафы Барзани.

На подходе к штаб-квартире партии демократов меня поместили в небольшое помещение площадью около двух метров – что-то вроде тюрьмы. Я оставался в той комнатёнке целую неделю в состоянии полной неопределённости, без вопросов и ответов. У меня из всей посуды был лишь один стакан, в который мне наливали воду для питья. Туда же мне приходилось мочиться, и пить чай после того, как я помою этот стакан. Посреди тёмной ночи один из охранников, приставленный к моей комнатушке, позвал меня через окошко:

- Братец Саид! Братец Саид!

- Да?

- Я – Мансур, одноклассник твоего брата Али. Я тебя знаю, мы земляки, из одного и того же города. Мне тебя жалко. Заклинаю тебя жизнью твоей матери и твоих детей: пока ты здесь, не говори, что у тебя были с собой деньги.

- Почему?

- Потому что тебя казнят, если узнают, что у тебя с собой было столько денег. Подумают ещё, что ты привёз деньги для формирования Исламской Республики в Ираке.

- Хорошо. Если хочешь, я не буду говорить о деньгах.

Однако я интуитивно почувствовал, что эти деньги они хотят забрать себе и разделить между собой. Им нужно было удостовериться, что я не доложу об этом в центральный штаб.

Спустя неделю меня привели в шатёр, где начался допрос. Следователем на допросе выступил однорукий Фаттах Ашнуи. Он спросил:

- Имя и фамилия?

- Саид Сардашти.

- Как в вашем городе называют козла?

- Козёл.

- А мула как называют?

- Мул.

- Кролика как называют?

- Козёл!

Тут он кинул мне в лицо тарелку с картошкой, которую держал в руке, и как закричит:

- Никчёмный сукин сын! Ты за кого меня держишь? Насмехаться надо мной вздумал?

- Ни над кем я не насмехался. Ведь во всём мире козёл – это козёл, осёл – это осёл, лошадь – это лошадь, мул – это мул. Что за вопросы такие ты задаёшь мне?

Он разозлился и приказал:

- Отведите этого мерзавца на то же место, где он был, и заключите в тюрьму!

Я ещё несколько дней провёл в той же комнатушке, а затем меня снова привели в тот же шатёр, стены которого были высотой один метр, а потолок заменяло брезентовое покрытие. Внутри того шатра было около двадцати заключённых. Среди них я увидел знакомых: Захера Кадериана и Мохаммада Ибрахими. Я обрадовался и собирался подойти к ним, но они меня не подпустили к себе и жёстко оттолкнули. Уже вечером я спросил Мохаммада, из-за чего он был мной так недоволен.

- Вот уже неделю, как радиостанция демократов вещает многочисленную пропаганду. Сообщили, что в ловушку заманили одного из лидеров режима Исламской Республики, а потом арестовали. Тяжело тебе здесь; заключённые здесь боятся заговаривать с тобой. Им это дорого может обойтись.

Я ещё порасспросил его о состоянии и настроении, а потом сказал:

- Я тут уже давно в тюрьме сижу и меня, скорее всего, казнят.

У Захера было плохое настроение, да и положение его было неопределённым. Распределением продуктов и всего необходимого занимался Саид Наджма, отвечавший за снабжение тюрьмы. Я был с ним знаком. Ещё до революции он состоял на службе в полицейском управлении города Бане, и мы перекидывались приветствиями. И благодаря такой милости – связи двух земляков – я пользовался его поддержкой. Я отдал Саиду Наджме письмо, в котором стояли имена трёх смертников – тех, кого собирались казнить. Он подумал, что туда вписано и моё имя, и расстроился и потому не стал смотреть, что было в тексте письма. Само письмо он отдал Хиршу Бахреманду, начальнику тюрьмы.

Нам с Кадером и Мохаммадом выдали лопаты и мотыги и подвели к самой тюрьме, приказав:

- Копайте яму!

Я переспросил у Мохаммада:

- Что нам копать?

- Могилу.

- Для чего?

- Копай. Ты привыкнешь – это наша еженедельная работа. Приговорённых к казни свозят сюда и расстреливают. Оглянись вокруг себя, погляди: сколько ты видишь тут могил?

Я посмотрел по сторонам и увидел кучки земли, под которыми даже непонятно, сколько лежит людей! Я спросил:

- Кого же собираются казнить?

- Вечером станет понятно. Таковы кровавые вечера в Крискане!

Я был потрясён его словами и с опаской спросил:

- И что же тут будут делать?

- После чая на полдник приговорённого к казни приведут сюда и казнят. Но казнят тут так: зовут ребят, велят им принести «стволы», а потом расстреливают и кладут в могилу.

Мы копали могилы до вечера, а затем вернулись в тюрьму. Демократы сидели на площадке и пили чай. После полдника явился директор тюрьмы – Хирш Бахреманд и зачитал список из нескольких имён: Асад Ашнуи, Сейид Мохаммад Камиарани и ещё один человек. Он сказал им:

- Ну-ка, пойдёмте, принесём «стволы».

Их забрали, и несколько минут спустя послышался звук пуль, после чего жизни их пришёл конец. На том же месте их и закопали. На следующий день тюремные охранники забрали их личные вещи, одежду и одеяла, которые распределили между собой. Я заметил Мохаммаду:

- И их вот так запросто казнили?

- Да, это легче, чем воды напиться.

- Тогда где же здесь суд, право на защиту?

- Эй, да иди ты!

Вместе с горбатым толстяком Абдуллой, уроженцем Пираншахра, и несколькими демократами мы отправились на край шоссе устраивать засаду и расстреливать военные машины из противотанкового гранатомёта. Нам пришлось ждать до самого заката, но так никакая военная машина и не проехала. Как только стемнело, по дороге проехал местный минибус. На нём жители деревни возвращались из города по домам. Я сказал «своим»:

- Обстреляйте этот минибус из гранатомёта.

Мне на это ответили:

- Но там ведь чьи-то жёны и дети.

Я прибавил:

- Да стреляйте же! Все те, кто получил повышение в чине, стали главами разных подразделений Демократической партии, тоже расстреливали местный транспорт, удостоились чести и стали над нами начальниками. А кто трус – тот может пойти и обстрелять военные машины, ставя свою жизнь в опасность. Стреляйте же, чтобы и нас тоже повысили! Ну хоть чего-то достигнем!

Мы обстреляли из гранатомёта автомобиль и доложили в партию, что уложили целую вереницу военных машин. И они в это поверили и сделали меня одним из главных кадров среди демократов!

18. Первая встреча

Каждый день до нас долетали слухи о том, что Саида пытают, и даже что он мученически погиб, что вызывало у меня сильную тревогу. Мне говорили, что Саиду отрезали уши и теперь собираются казнить его. На протяжении долгих месяцев мне приходилось ждать и страдать, прежде чем до меня наконец дошли правдивые известия о нём. Новости эти дошли до меня медленно, между тем, как в слухах не было недостатка.

Однажды наш сосед позвал меня и сказал:

- Тебе тут по телефону звонят.

Какая-то женщина на другом конце линии сказала:

- Мерзавка ты и развратница: ты тут жизнью наслаждаешься, а там твоего мужа казнили!

Я потеряла сознание. На помощь ко мне поспешил сосед, а когда я пришла в себя, посочувствовал мне. Уж лучше умереть, чем жить вот так. Так меня измучило всё, что сил терпеть больше нет, и я даже была готова оставить детей сиротами. Силы мои к сопротивлению они хотели сломить, чтобы больше мне жить на этом свете не хотелось.

Я передала эту весть тётушке Гонче, а она в тот же день позвала к себе какого-то человека из местных племён, выдала ему деньги на поездку и в качестве вознаграждения, и вместе с ним отправилась в Ирак – встретиться с Саидом.

Мам Рахман не мог часто ездить на встречи с Саидом, так как он несколько лет служил КСИРу с оружием в руках, и если нога его вступит на территории, контролировавшиеся Кумалой или демократами, и те узнают, чем он занимается, то его непременно ждут арест и казнь. Тем не менее, он несколько раз рисковал и вместе с тётушкой Гонче ездил повидаться с Саидом.

Для любого, кто ездил, сопровождая тётушку Гонче на встречу с Саидом, нам приходилось раскошеливаться на расходы в пути и на поддержание существования семьи такого человека. Обычно это был кто-то из родных, который оказывал нам большую милость, рискуя жизнью. Но на путевые расходы требовались деньги. Его повидать ездили дядя по матери Азиз, братец Османпур Шаукат, братец Расул, братец Мохаммад Касраи вместе с супругой, Халу Кадер вместе с членами своей семьи, и все везли Саиду иракские динары, сигареты, продукты. Иракские же наши родственники, такие как Маманд, Хусейн Раш, Расул и Фархад, постоянно заезжали к нему и оказывали поддержку.

Во время таких поездок тётушке Гонче говорили:

- Будешь работать на нас – станешь шпионкой – и сына твоего отпустим.

Тётушка переспрашивала:

- Что мне делать?

- Вот, возьми эту бомбу и подложи её в штабе военного командования в Сардаште, чтобы она взорвалась. Поскольку ты и так мать мученика, то никто тебя не заподозрит. И когда бомба взорвётся, приезжай сюда, мы отпустим твоего сына.

- Лучше уж пусть мой сын останется в тюрьме, чем погибнут ни в чём не повинные люди.

Поскольку Саид скрывал свою причастность к КСИРу, наши походы в штаб КСИРа из-за шпионов и контрреволюционных элементов стали точно установленным фактом, и потому создали Саиду большую головную боль. В КСИРе сочли нужным передавать ежемесячное жалованье для нас в Комитет по оказанию неотложной помощи, дабы и мы получили по праву заработанные нами деньги, а Саид пребывал в безопасности от всяких шпионов. Таким образом, получалось, что о связи Саида с КСИРом и разведкой никто не знал, а наши походы в штаб КСИРа прекратились. Демократы не знали, что Саид – член КСИРа, и сам он подвергался меньшей опасности.

Ежемесячно, когда ночи были особенно тёмными, ребята из разведки подбрасывали из переулка к нам во двор пакеты и тут же исчезали. Но у наших соседей всё это не могло не вызвать подозрений. Ни нам приходилось их видеть, ни они ждали квитанции с подписью. Пять тысяч туманов мы получали каждый месяц в виде денежной помощи – на расходы. Целесообразности того, чтобы я сама являлась в штаб КСИРа, не видели, так как обо мне могли начать судачить жители нашего квартала. Таким же образом,все считали, что я получаю пенсию из Комитета помощи как нуждающаяся. Комитет по справедливости заботился о нас, а КСИР в тайне защищал.

Дочь соседей по имени Нази часто заходила к нам домой, и тётушка Гонче питала к ней расположение. Та помогала ей в работах по хозяйству, а также в присмотре за детьми. Однако я в ней сомневалась и не могла положить конец её отношениям с тётушкой Гонче. Сама она была красивой и сладкоречивой – неудивительно, что она покорила тётушку. Я не могла помешать ей ходить к нам в дом. Она всегда справлялась о Саиде и его участи. Когда же я злилась, она отвечала:

- Да не бойся ты, не хочу я за него замуж. Когда-то я в него и правда была влюблена, но теперь уже всё, не хочу выходить за него. Вот только забыть его я не в силах. Я просто жду, когда его освободят. Вот тогда и увидим, что нас ждёт дальше.

Так она мучила меня, говоря то, что не следовало говорить. И выводила меня из себя. Она готовила еду, пекла хлеб, сладости, помогала тётушке. Она сумела проникнуть в самую сердцевину нашей жизни, узнав всё про то, что мы едим, во что одеваемся, а также про наши связи с КСИРом.

Однажды она увидела фотографию, на которой я была вместе с Саидом, и сказал:

- Вы оба такие красивые и так подходите друг другу! Как же жаль, что собственная моя жизнь загублена. Я была намерена сама выйти замуж за Саида. Но судьба мне этого не позволила. Не бойся, сейчас у меня в планах нет стать его женой, но если он вернётся, то я не знаю, как поступить мне с собственным сердцем.

Я рассмеялась и сказала:

- Бедняга – муж мой: томится там в тюрьме, а ты томишься от желания выйти замуж за него. Пусть Господь Бог освободит его, и он женится на тебе – это не проблема.

Кто-то из наших соседей так прямо и предостерегал меня:

- Будь осторожна: она только и ждёт, когда вернётся Саид, чтобы выйти за него.

Тогда я поняла, что это она звонила мне тогда по телефону. Ей хотелось, чтобы жизнь стала для меня невыносимой, и я вернулась бы к отцу. Она бы тогда вместо меня хозяйничала здесь и заботилась о моих детях. Прошло ещё какое-то время, и я догадалась, что эта мадам Нази передаёт отчёты своему брату – одному из членов Демократической партии, а когда КСИР потом арестовал её брата, сама Нази бежала за границу.

Когда до нас дошли эти вести, тётушка Гонче накинула шаль, надела шляпу и отправилась повидаться с Саидом. Она-то и послала нам правдивую весть, от которой на сердце у всех нас стало спокойно. Дети меня слушались, заботились о том, чтобы мне было хорошо, и сами прилежно учились.

С момента ареста Саида прошло где-то семь-восемь месяцев, когда демократы послали сообщение: супруга Саида должна явиться в тюрьму, контролируемую демократами, чтобы они провели с ней беседу. В случае её неявки Саида не выпустят. Мостафа был неугомонным и капризничал из-за желания увидеть отца. Мы приготовились и поехали на свидание к Саиду.

Мы привезли ему угощение: финики и халву. Я зажарила также курицу и взяла с собой. До границы мы ехали на машине, но в Ираке машина двигалась плохо, так что нам пришлось ехать на тракторе, лошадях и мулах. Передвигаться зимой из-за снега, дождя и холода было сущей бедой. По дороге нам попадались дикие животные, и нам грозила немалая опасность. Пройти через погранпункт Челле было нелёгким делом. Но поскольку у нас было с собой особое разрешение, то нам удалость пройти его. В палатках у иракцев вместо чая в бутылках был крепкий алкоголь, который они попивали. Проходить границу рядом вот с такими пьяными пограничниками, которые глядят на тебя масляными глазами, – ещё одна беда. Мы весь день были в пути – с утра до захода солнца. С нами были мой дядя по матери Азиз и Саид – двоюродный брат отца моего мужа. Сначала мы направились в иракский город Кале Дизе. На ночь остановились дома у одного из родственников. В ходе войны Кале Дизе был наполовину разрушен. В доме имелись две комнаты, в которых спали где-то десять-двенадцать человек. Я была вся скомкана, и до утра не могла глаз сомкнуть. Пострадавшие от войны иракцы начинали возвращаться к себе на родину, и с деньгами у них дела обстояли напряжённо. Между тем, война между Саддамом и курдами продолжалась, и особой безопасности в стране не было. Бомбардировки, взрывы мин и кровопролитие случались на нашем пути повсеместно. Когда мы наконец прибыли утром в Крискан, нам объявили, что встреча не состоится, они нам её устраивать не будут, на что я возразила, сказав, что приехала я сюда не по своей воле, это сами демократы меня вызвали.

Все наши вещи подверглись проверке. Женщины-члены Демократической партии тщательно обыскали наши тела. С меня сняли шаль и головную косынку, заглянули даже в мои заплетённые косы – не держу ли я что-нибудь там.

Тамошними судьями были сейид Салам и сейид Мансур. Они спросили меня:

- Чем же твой муж так тебя прельщает, что ты припала к нему? Он работал против нас, и его нужно казнить.

- У меня пятеро детей от мужа. Чем он может ещё больше этого прельстить меня?

- Для чего тебе вообще дети и муж? Он тебе изменил и уехал за границу. Он тут дни и ночи проводил с местными девушками, а тебя бросил одну с пятью детьми – мал мала меньше, отправившись к своим любовницам.

Я поняла, что они хотят сбить меня с толку и наговаривают на Саида. И я сказала:

- Простите, уважаемые господа. Вы всё уже сказали?

- Что ещё можно хуже этого сказать, мадам?

- Скажите мне, пожалуйста, уважаемые господа, за какое такое преступление моего мужа держат в тюрьме?

- За то, что он выступает против курдов, он на стороне Хомейни, за политические и военные преступления.

- Если вы арестовали его за военные и политические преступления, зачем тогда поднимать личные и семейные вопросы? Те вопросы, что вы затронули, относятся ко мне и к нему лично, а не к вам. Что бы он ни сделал, это уже моё дело. Ну, связался он с какой-то там женщиной, уехал за границу – а вам-то что? Если я приехала и пожаловалась вам на своего мужа – он-де мне изменил – вот тогда-то судите и наказывайте его.

Я повернулась лицом к сейиду Мансуру и заявила:

- А ваша жена знает, чем вы сейчас тут занимаетесь? Ей известно, с кем вы состоите в связи? Одному лишь Богу известно, какие бывают люди, и что они творят. Вот потому я говорю вам: заканчивайте вы уже с этой темой.

Сейид Мансур похвалил меня:

- Вы молодец, мадам. Вы и впрямь достойная уважения женщина.

Затем он задал мне вопрос:

- У вас пятеро детей – мал мала меньше. Откуда у вас средства на то, чтобы их и себя содержать?

- Я перешиваю одежду старших детей и надеваю на младших. Я умею и шить, и вязать, и вышивать. Тем и зарабатываю на жизнь. Нам немного помогает также комитет помощи. Ведь это же не преступление. Если вы считаете, что нельзя принимать от него денежную помощь, и мои дети должны помереть с голоду, то прикажите, и я откажусь от помощи комитета. У нас есть свой дом, и мы не арендуем его. Мой муж занимался собственным делом и откладывал деньги, ни от кого не зависел. Он месяцами ездил за границу торговать и возвращался с приличными доходами.

Им хотелось, чтобы я возненавидела мужа, им нужно было подавить мой дух. Я никогда не питала сомнений в отношении Саида, зная, что он набожный и верующий человек, однако этим мерзавцам нужно было таким образом заставить нас с Саидом испытывать душевные муки.

Себя они считали «большими шишками», думали, что занимают важные посты, однако сборище этих нескольких сбившихся с пути проходимцев в долине и в подземных казематах, которые они сами для себя построили на средства, полученные предательским путём, не составляло предмета особой гордости.

Сколько бы ни просила я, сколько бы ни умоляла, чтобы Мостафе позволили увидеться со своим отцом, они не позволяли. Наконец я взмолилась:

- Любым Богом, которому вы поклоняетесь, прошу вас: дайте этому ребёнку хоть на миг увидеть отца!

- Мы свиданий не устраиваем.

Тогда я поняла, что никому они не поклоняются, и от Бога отошли. Я заявила:

- Тогда заклинаю вас вашими матерями, дайте ребёнку увидеться со своим отцом! Ему так не терпится!

С Мостафы сняли всю одежду и провели по его телу. Один из охранников сказал Мостафе:

- Вот погляди-ка туда: там волк! Ты хочешь отправиться к волкам, которые раздерут тебе живот и съедят тебя?

Пятилетнему ребёнку, конечно, стало страшно, и желание увидеться с отцом у него отпало. Он сказал:

- Я боюсь идти к волкам. Скажите моему папе, чтобы он сам пришёл сюда.

То место, где мы находились, было расположено где-то в нескольких сотнях метров от тюремного шатра, и нам не позволили пойти туда самим.

Но я так их умоляла, припадая к их ногам, что они, в конце концов, дали своё согласие привести к нам Саида. И спустя час Саида действительно привели к нам, и он от души расцеловал Мостафу. Мы провели рядом с Саидом полчаса, и самочувствие у него было хорошее. От меня он находился в двух метрах. Вокруг нас стояли вооружённые люди, пялящиеся на нас. Спокойно поговорить друг с другом у нас не получилось, только расспросили друг друга о том, как обстоят дела.

Я приготовила для Саида немного курицы с рисом и отнесла ему, чтобы он перекусил. Несколько демократов увидели это, и у них слюнки потекли, но отбирать еду у заключённых они были не в праве. При этом они ещё и боялись, не подсыпала ли я в пищу яда: вдруг съедят и отравятся? Передо мной появился один старик по имени Мам Мурад, который не смог противостоять своего аппетиту и заявил мне:

- Я это съем, и будь что будет, пусть хоть партия казнит меня. Всё равно я это съем!

Он оторвал кусочек жареной курицы и положил себе в рот. Наевшись, потихоньку сказал:

- Да воздаст тебе Господь Бог всяческим благом, сестрёнка. Пусть Он тобой доволен будет. Я уже так давно не ел нормальной пищи.

Я взяла письмо, которое Саид написал для семьи с особой шифровкой, и передала его в КСИР. Уж им-то было понятно, что он имел в виду, хотя на наш взгляд ничего такого в нём не было – темы как темы, привычные и обыденные. Демократы много раз перлюстрировали это письмо, читали и перечитывали без всяких возражений. Однако для КСИРа письмо оказалось весьма ценным. По-видимому, указанные в нём соседи, тепло и холод, варёные яйца никакого тайного значения для демократов не имели.

По мнению Мам Морада, он был обязан мне отплатить за мою щедрость, и спустя несколько дней сам приехал в Сардашт и сдался государству. Несчастные люди, попавшие в водоворот трудностей – большинство из них были безграмотными, и едва подворачивалась возможность, переходили на сторону государства. Легковерные старики и влюбчивые юноши, те, что мечтали об оружии и косили от армии, очень быстро разочаровывались и оказывались по уши в проблемах. Им казалось, что вот уже через несколько месяцев после обучения иностранному языку их пошлют куда-нибудь за границу, туда, куда им самим хотелось бы, и они там будут наслаждаться жизнью. Подобные пропагандистские преувеличения для неверующих, бездуховных и слабых солдат влекли за собой их фрустрацию, отчуждение и бунт, приводя к тому, что при первом же подвернувшемся им случае они покидали ряды партии и капитулировали перед государством.

19. Временная могила

В прошлом году на кургане Бодран в районе Крискана выпало много снега, так что основное здание тюрьмы оказалось всё завалено снегом. Из-за схода снежных лавин несколько заключённых осталось под завалами: на них обрушились потолок и стены здания. Они оказались погребены под обломками. Демократы были вынуждены перенести тюрьму в район Крискан, а заключённых поместить в шатёр, вокруг которого поставить короткую ограду. До окончания ремонта и перестройки основного здания всем пленным пришлось пребывать в этом временном месте.

Нам каждый день приходилось топать к основному зданию тюрьмы и вести ремонтные работы. Прошлогодний снег полностью покрыл здание, отчего оно просто скрылось из глаз. Все предметы быта, мебель ушли под снег, смешавшись с глиной. Я был занят тем, что лопатой и киркой перерывал всю землю и обломки разрушенных стен, и вдруг из-под завалов показалась чья-то мёртвая нога. Я со страхом и омерзением отпрянул назад и закричал. Ко мне подошёл Захер и сказал:

- Это труп Мам Абдуллы из Пираншахра. Он ещё в прошлом году попал в лавину и пропал, так и не выбравшись из-под неё.

Труп был целёхонький, словно человек только что скончался в этом холоде. К нему приставали комары, никак не желая оставить его в покое. Мы вытащили труп и там же рядом похоронили. Хосейн Моради хотел похоронить Мам Абдуллу достойно, по исламским канонам, но это предложение пришлось не по душе охранникам из числа демократов, и они заставили его раздеться догола и идти по снегу на четвереньках, как ходят козы. Затем они придумали ему ещё одну пытку – по капле лили ему на спину кипяток, чтобы он побольше мучился. Ещё спустя какое-то время они вообще казнили его.

Любой из тех заключённых, которые были казнены, так или иначе сотрудничали с иранской разведкой: собирали новости и полезные сведения в Иракском Курдистане и отправляли их в Иран. Во время восстановления здания тюрьмы в разрушенной стене осталось отверстие – размером с лисью норку, так что даже собака – и та – с трудом могла забраться внутрь. И я, пока работал, не спускал глаз с той лазейки и всё ждал удобного момента, когда смогу залезть внутрь, спрятаться и потом сбежать. Вечером, когда охранники были заняты чаепитием, отвлекая своё внимание на другие дела, я с трудом проскользнул в ту щёлку в развалинах, прикрыв её несколькими досками и замаскировав циновкой. С собой у меня была пачка снотворных таблеток – хорошая отговорка на тот случай, если меня поймают. Я тогда могу сказать, что меня сон свалил.

Вечером, когда заключённые возвращались к себе в шатёр, была устроена как всегда перекличка, и вот тогда-то и стало понятно, что меня нет. Все силы демократов встали по стойке «смирно» и заблокировали весь район. Они прочёсывали и долину, и лес, и степь, и пустыню, но не смогли найти меня. И когда уже под конец потеряли надежду и хотели закончить поиски и уйти, один охранник вдруг увидел, как из маленькой щёлки в стене выглядывает палец моей ноги, и выстрелил туда. Стена помешала пулям попасть в меня, послужив надёжным препятствием. Меня вытащили наружу насильно, осыпая угрозами. Кто-то предложил:
- Убейте же этого наёмника!

Другой сказал:

- Не бейте его, он представляет большую ценность для нас. Мы можем выменять его на своих.

Мне завязали руки, и под прикладом ружья, пиная ногами и побивая, повели к реке Кахродж. Всё моё тело кровоточило и саднило. Отдали мне такой приказ:

- Иди в воду.

Я вошёл в реку, но четверо держали меня и за руки, и за ноги, много раз окунали мою голову в воду, подолгу держа там, а потом вытаскивая наружу. Мучения мои только усилились во много раз из-за ран, боли, холода. Но я стойко держался и какое-то время спустя почувствовал себя даже лучше.

Летом Хазар Садакат – стражник тюрьмы и демократ – сошёлся со мной и даже начал прикидываться моим другом. Он приносил мне хлеб, йогурт и сигареты и даже завоевал – насколько смог – моё доверие. Я сказал ему:

- Отправляйся в деревню Ранийе на кургане Гард – найдёшь там Маманда Махмуда – у него можешь просить всё что угодно: денег, оружия, всё, что нужно тебе, даст он. Но при условии, что ты меня уведёшь хотя бы на десять шагов подальше от тюрьмы этих демократов.

Я сказал это потому, что был уверен в себе и в том, что даже если я отойду от тюрьмы хотя бы метров на десять, то исчезну, и им не удастся меня отыскать. Но Хазар поступил подло и доложил об этом начальнику тюрьмы. За мной явились Осман Лануси, Хирш и Сейид Латиф и принялись молотить меня шлангом. Так они меня избивали, что я лишился сознания. Тело моё покрылось синяками, раны были на лице, на голове, на носу, на ягодицах. Тело мне искололи большой иглой для шитья мешков. После этого засунули меня в только что погасшую печь с ещё горячими стенками и золой, где я начал потихоньку обливаться мелкими каплями пота и трястись от жара. Постепенно я начал ощущать запах собственной горящей плоти и заревел от отчаяния. Меня ударили по голове прикладом ружья, и я упал в горячий пепел. Жар усиливался. Кожа моя стала покрываться волдырями. Полчаса я терпел и наполовину поджарился. При этом я так кричал, так ревел, что они всё-таки вынуждены были вытащить меня.

Руки мне развязывали лишь когда я ел или ходил в туалет. Но я даже не пикнул и просто ходил со связанными руками, извивался и терпел боль. Лишь потом, уже поработав в разведке, я понял, что меня запросто провели вокруг пальца. За мной стали ещё пристальнее следить, так и ожидая допущения какой-нибудь ошибки с моей стороны, чтобы намеренно или непреднамеренно пустить в меня пулю. Мне следовало быть осторожнее и не давать им повода.

Когда кого-либо из пленных освобождали, мы могли передать с ними письма для наших семей. Однако я испытывал тревогу и боялся, как бы мой почерк и используемые выражения не выдали меня, ибо я не исключал, что мои отчёты, написанные для КСИРа, под которыми я ставил свою подпись, могут попасть к влиятельным лицам среди демократов. А они уже могут догадаться по сходству почерка, по стилю, по подписи о моей подлинной личности и раскрыть мою принадлежность к КСИРу. Поэтому я вынужденно писал письма своей семье, притворяясь безграмотным, изменив почерк и стиль, сделав его простым и корявым. Даже свою подпись я изменил, сделав её похожей на написание имени святого Али. В письме я писал строки простых местных стихов, изливая привычно наболевшее и банальные вещи, дабы они поверили, что я человек простой, а не какая-нибудь там «шишка».

Ко мне подошёл Саид Мансур и сказал:

- Мы тут взяли в плен одного, так что мы тоже теперь в деле вместе с Ираном, Ираком и Талабани.

- Как это?

- От Джалаля Талабани нам пришло сообщение: демократы не имеют права казнить Саида Сардашти.

По-видимому, получилось так, что один из министров в правительстве Иракского Курдистана по имени Касрат Расул поехал в Урумийе, где хотел встретиться с Надером Казипуром*, который был начальником совета безопасности провинции Западный Азербайджан и бывшим губернатором Сардашта, и к тому же знал меня. Казипур отказал иракскому министру со словами:

- У вас содержится под стражей один из наших друзей.

- К нам такие не поступали, – заявил ему в ответ иракский министр.

- Разве Курдистан – не ваш родной край?

* Теперь он является народным депутатом в Меджлисе – парламенте Ирана.

- А что?

- Демократы взяли в плен Саида Сардашти у вас в Курдистане, и собираются его казнить. Велите освободить его.

Таким образом, дело, по которому приехал министр, было отложено и решение его поставлено в зависимость от моего освобождения. Министр доложил обо всём Талабани, и тот отправил сообщение демократам о том, что они не имеют права казнить Саида Сардашти.

С того момента демократы больше не осмеливались заикаться о моей казни. Но и о том, чтобы освободить меня, речь не вели, вместо этого поджидая удобного случая, чтобы произвести обмен меня на кого-то из своих сторонников, заключённых в иранской тюрьме.

Всякий раз, как вечером, после традиционного полдника с чаепитием двери тюрьмы раскрывались, мы начинали молиться, и пространство вокруг наполнялось ужасом и страхом: каждый боялся услышать своё имя в списке тех, кого вызовут на казнь.

Лето мы провели, занимаясь кладкой кирпичей, камней и стройкой, а зимой – сбором дров и уборкой снега. Мучений наших прибавлялось с каждым днём. Нам велели:

- Вот эти камни кладите себе на плечи и тащите к долине, там скинете.

А на следующий день было так:

- А теперь заберите камни из долины и тащите сюда.

Это была не тюрьма, а каторга. Но у нас не было иного выбора, кроме как подчиняться. В наших камерах сновали мыши. На нас напали вши. Санитарная ситуация у нас ухудшалась.

Несколько раз немецкий врач – доктор Кушнер – из организации «Врачи без границ» приходил в тюрьму и делал проверку. И каждый раз, когда к нам должны были явиться посетители из «Врачей без границ», нам выдавали новую одежду, чистые одеяла, создавали удобства в тюрьме. Приходили сюда журналисты и телевизионщики, снимали видеосюжеты для новостей. После их ухода нас лишали всех удобств, и всё вновь возвращалось на круги своя.

В разное время нас посещали группы от двух до десяти человек из европейских и азиатских стран, проверяя, в каких условиях мы содержимся. Ребята строились группами и давали интервью. Некоторые из этих ребят были ещё молодыми и простодушными людьми, которые прислушивались к советам демократов и выполняли их приказания в присутствии иностранных телевизионщиков. Так, один из них сказал:

- Я готов совершить теракт ради демократов.

Другой поддался обману и заявил:

- А я готов подложить бомбу.

А третий сказал:

- Я пользовался доверием у иранцев и собирался положить в пищу демократов яд, чтобы отравить их.

Или звучали такие заявления:

- Демократы относятся к нам с состраданием и симпатией.

Операторы снимали фильмы и показывали их в Европе, Азии, на международных ассамблеях, называя демократов самой свободной группировкой в Иране.

Мы с Захером к камерам не подходили. Но они настаивали, чтобы и мы принимали участие в интервью и осыпали их лестью и похвалой. Однако мы не поддались их уговорам и сопротивлялись, как могли, что было им не по душе.

В другой раз к нам пожаловали команды журналистов и телевизионщиков из Америки, Европы, Израиля и Турции, желая взять интервью. Мы с Сейидом Наджме, который поддерживал меня, весьма стеснялись и всячески церемонились. Правда, на этот раз меня всё же подвели к камере, чтобы я высказался против Исламской Республики и в похвалу демократов.

Мы выстроились в ряд, и каждый из нас объявлял о том, какой ему вынесли приговор. Я всё же как-то владел английским. Говорил я и по-турецки. На моё счастье, турецкая журналистка Айше подошла ко мне, соблюдая этикет, и попросила представиться самому.

- Саид Сардашти.

Мохаммад, сын Абдуллы Хасан-заде, генеральный секретарь всей Демократической партии, который был женат на француженке, выступал переводчиком. Он хотел переводить мои слова, однако я отвечал той турецкой журналистке по-турецки. Та весьма обрадовалась этому и спросила меня:
- В чём тебя обвиняют?

- Не знаю.

- Как это – не знаешь? Разве адвокат не сказал тебе этого?

- Адвокат? Да какой ещё адвокат?

- У тебя разве нет адвоката?

- Я тут уже восемнадцать месяцев, и до сих пор не знаю, за что меня заключили в тюрьму.

Ей явно понравились моя честность и откровенность и она снова спросила:

- А судья что? Судья тут есть?

- Здесь человека не судят. Судят только его досье. И по правдивым, и по ложным докладам, что попадают к ним, человека сажают в тюрьму.

- То есть получается, что с судьёй у тебя разговора не было?

- Здесь судьями становятся самые большие душегубы. Им хочется уничтожить Исламскую Республику, но вместо этого руки их доходят только до казни невинных заключённых.

- А разве у вас уже кого-то казнили?

Я протянул руку в сторону кладбища Крискан и сказал:

- Если хотите узнать правду, то отправляйтесь в долину Крискан и разройте могилы, там снимете фильм о казнённых.

Сколько бы Мохаммад Хасан-заде ни пытался поймать, о чём я говорю, и перевести как-то иначе для Айше, эта журналистка воспрепятствовала его попыткам и заявила:

- Я всё и так понимаю.

Айше говорила по-турецки, Мохаммад – нет, и потому он не понимал, о чём я вёл речь. Когда отснятое этой турецкой журналисткой попало в руки генерального секретаря Демократической партии, он сказал:

- Этот сукин сын находится здесь уже восемнадцать месяцев, и всё не знает, какое преступление совершил?! Я его ещё продержу здесь столько же, чтобы он понял, в чём его преступление!

С тех пор в тюрьму больше не пускали ни одного журналиста и телевизионщика. Всё время моего пребывания в тюрьме я старался довести до демократов мысль о том, чтобы они сдались Ирану. Я спорил с ними и раскрывал им глаза на всю сочинённую ими ложь. И действительно – несколько человек сложили оружие и сдались государству. Ещё несколько, которым было некуда возвращаться, покинули партию и направились в Европу, где получили убежище. Ахмад Гамбар, уроженец Сардашта, Хосейн Мали, мулла Хосейн Шивесали и Абу Лахаб были из их числа. Али Суре, уроженец Биюрана близ Сардашта, раскаялся и совершил побег, дав мне слово вернуться и спасти меня своим оружием. Сейид Локман Хосейни уехал в Европу.

20. «Мама, расскажи мне сказку»

В месяц по одному-два раза тётушка Гонче вместе с членами семьи ездила повидаться с Саидом. Когда она возвращалась и сообщала, что он цел и здоров, я от счастья умереть была готова. На мне лежало всё домашнее хозяйство, присмотр за тремя своими дочерьми и тремя сёстрами Саида, а также Йадегар.

Однажды тётушка Гонче отправилась к нему на свидание одна, сидя верхом на осле. Машины не было, и ей пришлось ехать туда на любом транспорте, который был, сквозь жару и холод. Один раз даже упала со спины осла, покатилась вниз и очутилась на дне ущелья. Руки, ноги, рёбра сломала себе, и в итоге домой добралась полуживая. Тогда на меня легла ещё одна обязанность – ухаживать за тётушкой Гонче. Но уход за ней стоил того. Сильной и ловкой стала я, как десяток мужчин.

В этот период дошли до нас новости, что Саида собираются казнить. Вестник посочувствовал нам и сказал:

- Мы сделаем всё, что потребуется, чтобы освободить Саида. Любого им выдадим в обмен на Саида, кого бы ни попросили.

В ответ на это ему сказали:

- У нас есть несколько заключённых, которых мы можем обменять на Саида. Не волнуйтесь: они таким способом хотят сломить ваш дух.

Люди принялись раздувать слухи, говоря:

- Невозможно, чтобы демократы отпустили Саида.

А те лица, которые обладали весом и влиянием, давали слово, что сами будут сотрудничать и попросят об освобождении Саида. Мы вдвоём с тётушкой Гонче ходили домой к десяти лицам, так или иначе связанным с демократами, к их сторонникам, молили и просили. Мы искали всякого, кто мог реально что-то сделать, как-то поспособствовать нам, пытаясь с помощью посредников и дачи взятки, лишь бы Саида не казнили.

Мы ходили к братцу Мохаммаду, брату муллы Абдуллы, одному из лидеров Демократической партии, и я просила его:

- У меня пятеро детей, а мой муж не был какой-то большой шишкой. Я одна, без кормильца, помогите мне.

Он посочувствовал мне и ответил:

- Я не позволю его казнить.

Братец Мохаммад был нейтральным лицом, не поддерживал сторону демократов, однако его брат был там значимым лицом, и он прислушивался к его словам.

У сестры Саида Зибы был жених, однако из-за ареста Саида она не выходила замуж. Наконец нам пришло письмо от Саида, в котором он наставлял её не портить себе жизнь из-за того, что брат сидит в тюрьме, и если она любит своего жениха, то лучше ей будет выйти за него замуж.

Однажды к нам домой пришёл какой-то военный, и вид у него был сердитый. Он заявил:

- Меня послало сюда государство.

На его одежде был ярлычок с фамилией «Эльяси», и я попросила его показать удостоверение личности.

- У меня его нет, – ответил он.

- Уважаемый, вы же говорите, что вас послало государство, так что у вас должен быть на руках с собой письменный приказ.

- У меня его нет, но мне нужно провести обыск в твоём доме. Нам доложили, что у твоего мужа здесь хранится оружие.

- Если есть оружие, то он, непременно, состоит на службе у государства, тогда вам-то какое до этого дело?

Он грубо вошёл в дом. Кольт Саида я положила в детскую подушку. Как только он вошёл в дом, я тут же подкинула во двор дома своего свёкра ту подушку, и он ничего не заметил. Всю мебель и предметы в доме он перевернул вверх дном, пролистав даже альбом с фотографиями моего мужа. Он вынул оттуда фотографию Саида с ребятами из КСИРа и уже хотел было взять с собой, как я воспрепятствовала этому и сказала:

- Если ты военный, то как без разрешения вошёл в мой дом? Будет проклято то государство и его армия, чьи солдаты без разрешения входят в чужие дома. Вот я сейчас позвоню в КСИР и узнаю, какое у его посланников разрешение, чтобы входить в дом к посторонним женщинам.

Я ещё много всяких гадостей наговорила о государстве, армии, КСИРе, и он поверил, что я – никакая не сторонница режима. Тогда он засмеялся и сказал:

- Так вы, оказывается, из наших – из контрреволюционеров!

В это время у нас как раз был накрыт стол: имелись всего-лишь хлеб и йогурт. Потолок в доме протекал, и на полу, на ковре я выставила вёдра, миски и тарелки для сбора воды. Как только он увидел царивший у нас хаос, то заметил со смехом:

- Если бы вы были на стороне государства, то не было бы у вас такой разрухи.

Разочаровавшись, он ушёл. Он явно был из Демократической партии и приходил к нам проверить, как мы живём, какие у нас удобства в доме, висят ли у нас на стенах фотографии первых лиц государства, имеется ли у нас оружие и прочие вещи, переданные правительством, и связаны ли мы с режимом, или нет. И поскольку за всё время своего заключения Саид не признался, что является сторонником режима Исламской Республики и сотрудничает с КСИРом, вокруг нас постоянно вились шпионы. Комитет помощи несколько раз хотел отремонтировать наш дом, но я не позволила, так как боялась, что отчет о ремонте дойдёт до демократов, и Саиду всё это выйдет боком.

После ухода этого Эльяси я позвонила в КСИР и заявила им:

- Вы посылали в наш дом своего агента.

На что мне возразили:

- Вы и сами наполовину партизане, так что вам должно быть хорошо известно: мы никогда не посылаем домой к кому бы то ни было одного своего человека. Если к вам кто-то приходил, нужно было остановить его и не впускать.

- Я могла ему воспрепятствовать и даже выставить его вон, так как у меня имелось оружие, но я испугалась, что для Саида это обернётся какой-нибудь бедой.

Как-то вечером наш дом взяли в кольцо блокады, желая просто уничтожить нас. Тогда я взяла оружие и гранаты, а детей отвела в подвал, а сама стала поджидать гостей. Однако у тех не хватило духу войти. Мне приходилось по вечерам собирать детей и отводить их в подвал, где я укладывала их спать – пусть так, но они хотя бы находились в безопасности.

Детей в школе подвергали мучениям. Их попрекали, обзывали безотцовщинами и наёмниками. Дочка, что ходит в начальную школу, исполнила для всех песню, в которой были такие слова: «Мама, расскажи мне сказку, я так скучаю. Расскажи мне о папе, я так скучаю», и все пустились в плач.

Одноклассница дочери была из состоятельных семей. У них имелись дома и ванна, и даже бассейн, и кресла, и ковры, и обеденный стол, и множество удобств. Каждый раз, как моя дочь ходила к ним в гости, домой потом возвращалась угрюмая и разочарованная. Настроение у неё тогда совсем пропадало. Она спрашивала меня:

- Мама, почему у них так хорошо дома, а мы вынуждены ютиться в таком маленьком домике, да ещё и мышей терпеть? Почему мы вынуждены подкладывать под протекающий потолок миски и тазы, чтобы не промочить ковры?

Так что настоящими заключёнными в такой ситуации были мы с детьми. По-моему, Саиду было легче – ему приходилось только лишь терпеть боль разлуки с детьми. В нашем переулке перед домом на моих детей ругались в моём же присутствии. Стоило мне прийти на какое-то женское собрание, там тут же обрывались все разговоры, и кто-то себе под зубы бормотал:

- Опять эта жена шпиона пришла.

Они всегда сплетничали за моей спиной и за спиной моего мужа. С намёками и иронией они отсаживались на похоронах подальше от меня. Я даже не смогла пойти на свадьбу брата. Стоило мне купить себе новую одежду, как на меня начинали бесстыдно указывать пальцем и говорить:

- Пока её муж в плену, она – ни стыда, ни совести! – развлекается себе.

Когда я посещала общественную баню, они говорили:

- Муж у неё в плену, а она красится и за собой ухаживает!

Когда я одевалась в чёрное, говорили:

- Вся в траур оделась, да на свадьбу явилась!

Когда я одевалась в пёструю и нарядную одежду, говорили:

- Бесстыдница: у неё муж в тюрьме страдает, а она вырядилась и жизнью наслаждается!

На какое бы мероприятие я не ходила, всюду слышала, как называли меня женой наёмника, и так глядели, словно я была убийцей или прокажённой.

У меня было два комплекта чёрной одежды, которую я одевала и в пир, и в мир. Новой одежды себе больше не покупала. Мне никогда не приходилось покупать хлеб целиком, чтобы потом ломать его на куски и есть. Мне приходилось всегда подбирать за детьми оставшиеся мелкие кусочки и есть их, да ещё и Бога благодарить. Приходилось и одалживать красивую, кокетливую одежду, чтобы одеть её на чью-либо свадьбу и не слышать попрёков в свой адрес. В доме я была мужчиной, и на мои плечи легли все заботы по хозяйству, проверка уроков у детей, бытовые покупки и ремонт, приобретение керосина и запасы воды. Если бы Али не погиб, мы бы так не мучились. Даже не знаю, как обстояли дела у Хомейры и Афсане. Да поможет им Господь. Я так мучилась при живом муже, ведь Саид был жив. Но что приходилось выносить тем жёнам, чьи мужья погибли? Вместе со своими детьми я разделяла всю их тоску. Вот только как жилось Хомейре, которая оставила нам свою дочь, Йадегар, а сама уехала? А Афсане, которая если и встречалась с Али, то всего несколько раз украдкой, отправила вместе с ним на тот свет свой дух. Она приходила, тоскуя, вся в слезах, слонялась по улицам, тогда как взгляд её был прикован к одному окну.

Настолько положение у меня было тяжёлым и плачевным, что в глазах моих постоянно стояли слёзы. Из-за последствий химической атаки слёзы мои были сухими, а слёзные протоки – закупоренными. Слёзная жидкость собиралась внутри глаз, а врачи не могли определить причину тому. Захра сломала в школе нос, и я была вынуждена поехать с ней в Урумийе, чтобы там ей сделали операцию на средства Комитета помощи. Там же я показала врачу и свои глаза. Мне сказали, что требуется операция. Так я и сделала, когда Захра пошла на поправку.

Захра снова пошла в школу, и спустя две недели одна из её одноклассниц дала ей кулаком в лицо и в нос, и тот снова сломался. На этот раз мне пришлось везти её снова в больницу и уже на свои средства делать операцию.

Мина была ещё малышкой и питалась сухой молочной смесью. Всякий раз, как мне нужно было уйти из дома по какому-то делу, к нам приходила старуха-соседка и присматривала за ней. У них были друг с другом хорошие отношения, и Мина не капризничала.

На дворе стояло лето, и я уже собиралась отправиться навестить Саида. Но очень угнетала нехватка воды и бомбардировки Саддамом Иракского Курдистана, подкладывание мин в общественные такси и пассажирские автобусы. Но мы решили так: была не была, а мы рискнём и поедем.

Я взяла с собой сына – Резу. Однако нам не позволили встреться с Саидом. Реза проник во двор тюрьмы, проскользнув в ворота, и ему удалось всё же на миг увидеть отца. И когда он обнимался с отцом, вошли те мерзавцы и отняли его у отца, даже не дав им поцеловать друг друга. Так мы и вернулись домой с пустыми руками, не найдя возможности повидаться.

Тётушка Гонче и наши родные каждый месяц ездили в Ирак на свидание к нему, привозя нам вести о том, что с ним всё в порядке. У нас в Ираке много родственников, и они наведывались к Саиду. Наличие у нас вооружённой родни в Ираке привело к тому, что демократы испугались, и казнить Саида не решились. На каждую такую встречу надлежало закупить и отправить демократам одежду, обувь, мыло, моющие средства, чтобы они дали разрешение на свидание и не подвергали Саида мучениям. Всё то денежное довольствие, что я получала от КСИРа и Комитета помощи и откладывала, мне приходилось тратить на покупку и пересылку продуктов и одежды для демократов, чтобы на ниве такой помощи им не пришло в голову казнить Саида. КСИР не видел проблемы в том, чтобы таким образом давать им взятку для сохранения Саида в живых. Там договаривались о том, чтобы на границе получить разрешение для беспрепятственного перемещения всех этих вещей.

Демократы старались заручиться моей готовностью к сотрудничеству: им нужно было, чтобы я назвала им имена курдских басиджей и членов исламского пишмарга, а они бы, в свою очередь, освободили моего мужа. И я написала имена их собственных сторонников в качестве имён сторонников режима, положила листок в пакет со сладостями и отправила им.

Я провела ревизию всех своих контактов с органами разведки, а потом уже стала действовать. Мы предугадывали, какие действия нам следует предпринять в ответ на все их требования. Как-то мне предложили отослать им в качестве жеста своей доброй воли целых двадцать килограммов пирожных с кремом. Согласовав этот вопрос с разведкой, я получила такой ответ:

- Да не проблема: отправь.

Я отправила пирожные в Ирак на машине соседа, который как раз собирался туда. И поскольку я честно выполнила свою часть сделки – послала от всего сердца сладости, в которые не подложила яду, они поняли, что в мои намерения не входит нанести им удар ножом в спину. Предпринятые мной меры стали своего рода очком в пользу Саида.

Ежедневно до меня доходили вести о том, что одного из заключённых казнили, и когда я понимала, что это не был Саид, у меня душа уходила в пятки. Поначалу сказали, что он должен отсидеть там пять лет. Мы ждали до окончания пятилетки, затем пронёсся слух, что его собираются казнить. Никакой закон, никакое право там не действовало. Каждый сам выносил приговор, по которому человека казнили. Если бы у нас в Сардаште был с кем-нибудь конфликт, тот человек не преминул бы воспользоваться таким удобным случаем и пожаловался бы демократам с просьбой устроить казнь Саида. Личные противоречия выпячивались на первый план, но выставлялись во фракционном свете, что усугубляло положение заключённых. Например, если в прошлом когда-то Саид арестовал солдата-дезертира или обнаружил у кого-то наркотики, указанные лица, будучи на стороне демократов, могли подать им жалобу на Саида, и дело его становилось ещё более объёмистым, обрастая новыми подробностями. Такое лицо могло попросить демократов казнить Саида.

Каждый раз, как тётушка Гонче ездила к нему на свидание, возвращаясь, говорила:

- Демократы сказали: «Что бы мы ни предпринимали, Саид перевоспитанию не поддаётся и на сотрудничество с нами не идёт. Его нужно столько ещё продержать в тюрьме, пока он не станет сотрудничать с нами и не искупит своё преступление».

21. Вечернее чаепитие

Мы совершали прогулку и дышали воздухом, когда я заметил какого-то мальчика лет семи-восьми, который крутился во дворе тюрьмы, со страхом и дрожью смотря на заключённых. Нас удивило его присутствие на территории тюрьмы, и все взоры устремились на этого ребёнка. Вдруг Кадериан спросил меня:

- Братец Саид, а это не твой ли сын Реза?

Я встрепенулся и хорошенько рассмотрел его: это был действительно мой Реза! Я спешно подбежал к нему и заключил в объятия. Только хотел его поцеловать, как с бранью и руганью к нам подошёл охранник, вырвал его из моих объятий и увёл. В руках моих остался лишь запах тела моего ребёнка. Я с тоской смотрел на него сзади. Для меня так и осталось загадкой то, каким образом Резе удалось тут очутиться. Как он смог превозмочь свой страх и пройти мимо охраны и войти во двор тюрьмы? Видимо, он пришёл сюда на свидание со мной вместе с Суадой, и эти мерзавцы не дали разрешения на встречу.

Раз в месяц устраивался допрос с пристрастием, и в тюрьму прибывало несколько членов центрального комитета Демократической партии, которые излагали свои позиции. На этот раз к нам из политического центра прибыли Али Мехруз, известный также как Папаша Али, Сейид Салам, который был судьёй и членом центрального комитета партии, и доктор Халики, имевший докторскую степень по философии, и при этом ещё молившийся. Они прочитали у нас лекцию. После лекции попросили заключённых задавать свои вопросы. Вопросы попадались жидковатые, так как заключённые не осмеливались спрашивать о чём-то негативном. Например, кто-то попросил:

- Расскажите краткий исторический очерк о демократической партии.

Кто-то другой спросил:

- Кто был первым погибшим за Демократическую партию?

Или прозвучал такой вопрос:

- Что за день был 25 числа месяца Голавиджа?

Так очередь вопросов дошла, наконец, и до меня. Я сказал:

- У меня вопросов нет.

Папаша Али мне посоветовал:

- Братец, ты тоже давай, задавай вопрос.

- Все уже задали вопросы. Для меня их не осталось.

Тут Мохаммад Амин Гоуран, заведующий внутренними делами тюрьмы, который был родом из Пираншахта, заметил:

- Папаша Али, ты не узнал братца Саида Сардашти?

- Нет, не узнал.

- Это же тот самый Саид Сардашти, за которым мы столько лет гонялись!

Он удивился и спросил:

- Так значит, Саид Сардашти – это ты? Тот самый, о котором говорят, что ты стоишь всех демократов вместе взятых? Так, спрашивай, давай, спрашивай, ты же сам – страж революции, так что ты много знаешь.

- Ничего я не знаю, я простой солдат.

- Да нет, ты грамотный, учился, так что спрашивай.

- Хорошо, я задам один вопрос, но при условии, что ответишь на него ты здесь же, при всех.

Он приложил руку к глазам в знак обещания и сказал:

- Обещаю, обещаю.

- Помимо палестинских партий, какие ещё имеются в мире партии, группировки и организации, которые спустя пятьдесят лет не только не сумели добиться прогресса, но и отстали?

Он замолчал с многозначительным взглядом на меня, так и не дав ответа. Я заметил:

- Папаша Али, я жду ответа.

- Ответ я дам Гурану, а он потом уже – тебе.

- Мы так не договаривались, Папаша Али! Ты обещал дать ответ на мой вопрос перед всеми.

Он поменял тему, наскоро закончил собрание и был таков. После полдника с чаем ко мне пришёл Гуран и позвал. Тогда ребята обступили меня со слезами на глазах и облобызали, прося прощения, как перед расставанием. Я им сказал:

- Мои дорогие, мы живём только раз, и жизнь больше не повторится. А вы не плачьте, будьте мужчинами. Помогайте друг дружке. Не продавайте родину, не шпионьте. Всё в конце концов закончится. Поддерживайте друг друга.

Я роздал остальным заключённым бывшую при мне мелочь, финики, табак, сигаретную бумагу и кое-что ещё, и пошёл. Гуран вместе с несколькими охранниками повёл меня к траншее и спросил:
- Не боишься?

- Нет, но у меня есть одна просьба. Дайте мне ручку и бумагу – завещание напишу.

- Пойдём, к тебе дело имеется. С этим пока не спеши.

Мы отправились в сторону кладбища Крискан.

- Выкурим по сигарете? – предложили мне.

- Выкурим. На всё ваша воля.

Он зажёг себе сигарету и дал мне ещё одну. Пристально уставившись мне в глаза, стоял молча, ничего не говоря. Сделав последнюю затяжку, раздавил ногой фильтр и дал мне в руки лопату и мотыгу. Указав на землю, сказал:

- Давай, копай землю.

Теперь я понял, что тут – конец пути. Взяв мотыгу, принялся устраивать себе могилу покрасивее, чтобы там, внутри неё, мне было уютно. Гуран стоял надо мной сверху, не произнося ни слова. Стало уже темно, и он предложил:

- А пойдём ко мне домой, выпьем чаю?

Я неопределённо махнул рукой и ответил:

- Пойдём.

Мы пришли к нему домой, и он спросил жену:

- Заифе, что у нас есть поесть? Иди, принеси.

Его жена поставила на поднос бутылку спиртного с пиалой йогурта и принесла нам. Гуран налил спиртное в две рюмки и приказал мне:

- Пей.

- Я не пью. Я вообще никогда не притрагивался к спиртному.

Он разозлился и накричал на жену:

- Что ты принесла? Он же не пьёт! Принеси ему того приятного щербета!

Его жена поставила передо мной маленький грушевидный стаканчик с вкусным щербетом, и удалилась. Я колебался: пить – не пить? Гуран спросил:

- Ты хочешь умереть от пули? Или от приятного на вкус напитка?

Я поглядел на напиток, сочтя, что в него насыпали яду. И это лучше пули. Он в это время успел выпить несколько рюмок спиртного и уставился на меня выпученными глазами. Утратив равновесие, как закричит:

- Ну, решай же скорее! Я хочу, чтобы ты умер смело, по-мужски, как раз так, как о тебе все говорят.

Я униженно взял и залпом выпил стакан этого напитка. Он оказался горьким и терпким на вкус и во рту у меня всё начало гореть. Он подивился:

- Мне твоя отвага по душе.

Он скрутил рулетом кусок хлеба и обмакнул в пиалу с йогуртом, а затем положил мне в рот:

- Вот, съешь, чтобы изменить вкус во рту.

Потихоньку мне стало жарко, а голова закружилась. Желудок постепенно разогрелся. Из горла пошли тёплые испарения. Лицо вспыхнуло, и я хмельными глазами уставился на сигареты – так мне курить захотелось. Гуран терпеливо посмотрел на меня, прищурившись и напевая себе что-то под нос. Через несколько мгновений засмеялся и сказал:

- Ну, братец Саид, как тебе последние моменты твоей жизни? Расскажи-ка мне, может, это и впрямь интересно?

Я поглядел на него и ответил:

- Вообще-то, неплохо. Мне хорошо.

И правда – вместо того, чтобы ухудшиться, самочувствие моё с каждым мигом всё улучшалось, мне становилось всё жарче и веселее. Он сказал:

- Я хочу узнать, что тебе ответил на твой сегодняшний вопрос Папаша Али. Расскажешь мне?

- А разве сам Папаша Али тебе этого не сказал?

- Нет, не сказал. Я хочу это услышать от тебя.

- Но ты же директор тюрьмы, у тебя имеется столько полномочий, и ты не знаешь его ответа на мой вопрос?

- Не знаю и хочу узнать у тебя.

- Да я и сам или не знал и хотел узнать, или знал, но хотел услышать от самого Папаши Али для большей уверенности.

- Братец Саид, ты не увиливай. Здесь окончится твой земной путь. Давай с тобой весело проведём этот час. Скажи мне ответ.

- Ты вот уже тринадцать лет, как служишь демократам, и до сих пор не узнал ответа на такой простой вопрос? Сейчас ты дослужился уже до того, что стал начальником тюрьмы, сам выносишь приговор, казнишь и расстреливаешь ребят. И всё не знаешь ответа на этот простейший вопрос? Да как так может быть, что не знаешь?

Он со злостью стукнул рукой об стол, и, спотыкаясь, сказал:

- Клянусь тебе кровью погибших демократов, я не знаю! Не испытывай моё терпение!

Его жена, следуя его указанию, подошла ко мне со словами:

- Ты лучше уступи ему, он в таком состоянии очень опасен.

- А ты не клянись кровью ваших мучеников, – отвечаю я, – так как я своими глазами видел, что вы не дорожите их кровью.

- Как это так?

- Помнишь Ахмада Шаван-Каре? Он был родом из Пираншахра. Он был из числа твоих ребят, как и мы, и тоже сидел в тюрьме. Ты ещё тогда поклялся кровью покойного Касемлу, что отпустишь его на свободу, однако в субботу сам же и казнил его!

Он ещё пущё прежнего разозлился и заявил:

- Клянусь тогда жизнью моих детей, Хажир и Чаро: его ответ для меня – загадка. Даже сам Папаша Али не смог ответить на этот вопрос. Давай не будем шутить друг с другом, Саид!

А я тем временем с каждой секундой становился всё сильнее и веселее. У меня совершенно не было страха перед смертью. Я без разрешения Гурана потянулся к его сигаретам и вытащил из пакетика одну штуку, которую зажёг для себя. Уверенный в себе, я сказал ему:

- После мировой войны должно было образоваться государство курдов, но по причине предательства и раскола среди глав племён и кланов ситуацией воспользовался Ататюрк, который пригласил к себе в Турцию вождей этих племён и кланов. Там он смог подавить их всех и казнить, а их трупы приказал бросить в озеро Ван. С основанием партии «Туде» в Иране во времена Кази Мохаммада и Муллы Аваре была учреждена Демократическая партия. Матин Дафтари, Касемлу и Шарафканди выдвинулись на авансцену. И вот теперь, по прошествии пятидесяти лет с момента основании Демократической партии, вместо того, чтобы получить здесь же, в Иране, последователей и сторонников, завоевать позиции в обществе, она только регрессирует и с каждым годом становится всё омерзительнее, чем прежде. Вы сами стали какими-то помятыми в этих казематах, что приготовил для вас Саддам. Вы предали курдский народ и иранскую нацию, так как не были со всем народом заодно. Наш народ набожный и верующий, а вы следовали социалистической и коммунистической практике, пропагандировали атеистические идеи. Вы сами отрезали от себя народ. И теперь народ выбился вперёд, а вы – отстали.

Он весьма удивился и спросил:

- То есть, ты хочешь сказать, что все курды из отрядов пишмарга, что воюют с нами, настолько грамотны и разделяют подобные идеи?

- Наш народ грамотный и знает обо всём не понаслышке. Наши люди судят вас по вашим поступкам, а не по лозунгам. Вы предали курдов, ввергли людей в бедствие, отвернувшись от нравственности и религиозных ценностей. Вы нанесли ущерб достоинству народа. Вот вы празднуете пятидесятилетие с момента основания Коммунистической партии, но по сторонам вокруг себя не смотрите. А вы взгляните на то, сколько в ваших рядах членов партии, сколько у неё сторонников! Вместо прогресса вы регрессировали. Вы отстаёте от идеалов народа на сто километров, не пойдя по одному пути с набожными, религиозными курдами. Вместо этого вы пошли наперекор народным обычаям, традициям и верованиям, следуя безбожию без всякого удержу. Вашей пропагандой стал атеизм. Люди стали сторониться вас. Но вы и от тех не ушли, и к этим не пришли.

Братцу Гурану даже по душе пришлась моя искренность и откровенный тон. Он двигал свой стакан со спиртным то влево, то вправо, зажёг и себе, и мне по сигарете. Пристально уставившись мне в глаза, спросил:

- Не боишься?

- А чего бояться, раз жизни конец пришёл? Ну а даже если и боюсь, разве это вылечит боль?

До самой полуночи он проявлял ко мне ещё большее внимание. Мы по-мужски говорили друг с другом. Да мне и самому не хотелось бы, чтобы последние моменты моей жизни прошли в страхе и унижениях. Уж лучше я умру как мужчина, с гордо поднятой головой среди мучеников.

- Братец Саид, я до сего дня пытался заманить тебя в ловушку, – сказал он. – Специально старался уничтожить тебя. Я ежемесячно подавал отчёт в политический отдел о том, что ты не можешь исправиться, и тебя будет лучше всего казнить. Если бы хоть раз сказал слова приветствия в адрес Касемлу, то мы бы тебя отпустили. После того, как ты был честен со мной сегодня вечером, а также был честен перед Папашей Али, посрамив его, я понял, что мы совершили ошибку, и к тебе следует проявлять уважение. Так что я теперь буду посылать каждый месяц о тебе только положительный отчёт, чтобы тебя выпустили на свободу.

Я удивился и обрадовался одновременно:

- Так значит, вы не будете меня расстреливать?

- Нет, достаточно было и того яда, что ты тут отведал. Я и не думал, что ты отважишься его выпить. Мы тебя обменяем на кого-нибудь другого.

Уже было за полночь, когда Гуран велел охранникам пойти привести Мохаммада Латифи Амраи. Того закутали в одеяло и привезли на тракторе. Мохаммад Латифи Амраи был уроженцем Хорамабада. Он поссорился с братом из-за отцовского наследства и приехал в Ирак, где трудился рабочим, но поскольку его фамилия была Амраи – такая же, как у заведующего батальона КСИРа в Сардаште, его арестовали и посадили в тюрьму. Бедняк был простым строительным рабочим, не имевшим никакого отношения к иранскому государству, но демократы решили, что его направил в Ирак для шпионажа кто-то из командующих КСИРа. Это был лур по национальности и его соотечественник, родом из Сардашта. На прошлой неделе перед ним положили пачку сигарет «Винстон» и сказали:

- Если скажешь какое-нибудь оскорбление в адрес имама Хомейни, угостим тебя этими сигаретами.

Он отказался и сказал:

- Мне больше нравятся свои самокрутки.

Он положил табак в бумагу и скрутил себе сигарету, на манер остальных заключённых.

Ему снова предложили:

- Скажи приветствие в честь Касемлу, и будешь свободен.

Но он снова не согласился. Некоторое время он болел и не получал никакого ухода, так что состояние его стало ухудшаться с каждым днём. И, в конце концов, так оно усугубилось, что он уже не мог встать со своего места. Есть и ходить в туалет он не мог. Нам, заключённым, пришлось самим и подмывать его и кормить, кладя еду ему в рот.

Его подвели к могиле, которую он выкопал. Меня вызвали помочь им. Его высадили из трактора, и поволокли за руки и за ноги к той могиле. Но он не мог подняться с места и стоять ровно. Я отошёл в сторону – мне не хотелось лицезреть преступление. С оскорблениями и издевательствами с него сорвали край одеяла и потащили к краю могилы и толкнули в яму. Он еще живой плашмя упал в могилу и оттуда глядел на нас. И в тот же час от града пуль жизнь Мохаммада Латифи Амраи подошла к концу: там же, в могиле, ещё живого, его казнили.

Мне стало при виде этого настолько плохо, что я не мог сдержать себя в руках. Взяв лопату и мотыгу, я насыпал сверху на его могилу горсть земли, чтобы тело его не было видно снаружи, ибо по большей части трупы казнённых становились добычей собак и всяких диких зверей. Несколько недель спустя Тауфика Мадани, семидесятилетнего старика из Маривана, который был боевым соратником Халхали, казнили в долине кургана Бадран. Салех Хазари, что был родом из Сардашта, тоже был казнён. Двух братьев- иракцев по имени Умар и Усман, казнили из-за того, что они работали на Иран. Все эти казни совершались после вечернего чаепития, в шесть часов вечера.

Сулеймана Ашнуйе, человека доброго, высоконравственного, набожного и с хорошим вкусом, позвали, когда он только-только собирался прочитать молитву; он спокойно и с достоинством поднялся со своего места и, словно вдохновлённый, произнёс:

- О, Аллах! О, Аллах!

Поблагодарив Господа Бога, без всякого страха он встал и отправился к месту бойни, где его и казнили.

Многих привозили ночью, и вечером на следующий день вели к месту казни для расстрела. Мы их не видели и не знали, до нас только доходили вести о том, что новоприбывших казнили.

Был вечер. Один демократ из отряда пишмарга пришёл ко мне и с ядовитой усмешкой на губах сказал:

- Твоя супруга здесь и ты завтра с ней увидишься.

Уже поздней ночью тот же самый демократ позвал меня и заявил:

- Ну и красавица же у тебя жена! Ну разве не странные дела творятся: чтобы такая прелестная супруга была у какого-то грязного наёмника? Ты её не стоишь, уж больно она хороша и весела. Любит она тебя и даже готова сегодня ночью переспать с нами, чтобы тебя освободили.

Он излил на меня всю мирскую печаль и довёл меня до бешенства. Столько я натерпелся страданий и боли, чтобы сберечь честь и достоинство своей семьи!

Если они что-нибудь сделают с Суадой, как мне дальше терпеть муки заключения? Совсем недавно жена одного из арестантов приходила на свидание к нему, и ей сказали:

- Если ты сегодня переспишь с нами, завтра мы освободим твоего мужа.

Она, бедняжка, поверила им и провела с ними ночь, испытав, что значит изнасилование. Но на следующий день её мужа так и не отпустили.

22. Обжигающий мороз

Мы с тётушкой Гонче и дядей Азизом уже в третий раз хотели отправиться на встречу с Саидом. Стояла суровая зима. Мы наняли «Лендровер», который бы довёз нас до Ирака. Но из-за обильного снегопада посреди дороги мы остановились, так как движение по шоссе было заблокировано, и машина не могла дальше ехать. Все дороги практически были стёрты с лица земли, а сам тот регион был небезопасным. Дождь, снег, течение в воды протоках разрушили дороги, и те исчезли. Складывалось впечатление, что в этом краю нет рачитого хозяина, и потому шоссе многие годы обходились без ремонта. Мы вынуждены были остаток пути до городка Кале Дизе проехать верхом на ослах. От Кале Дизе до Рание мы двигались на автомобиле, ночевали в доме у тёти моего мужа со стороны его отца. Утром мы снова пустились в путь, и к закату прибыли в Иракский Курдистан. Нам сказали показать свои удостоверения личности.

На высказывания моего дяди Азиза никто не обижался: все его знали как большого весельчака. Он умел мастерски обводить любого вокруг пальца, как, например, он сказал тогда:

- Иди-ка ты, проходимец этакий! Или ты думал, что человеком станешь, взяв в руки оружие? Уж я-то хорошо знаю, каким ты в детстве был. Да пропади ты уже! Нам не проехать. Нет у нас удостоверений личности, выданных Исламской Республикой.

Мы въехали в гарнизон и уселись там в уголке. Рядом с нами присел один холёный молодец из пишмарга со светлыми волосами, голубыми глазами и женоподобным лицом. Он всё поглядывал на нас и подмигивал. Лицо моё вспотело от конфуза, и я спряталась от него за спиной тётушки Гонче. Но он не отставал от меня и принялся гримасничать и кивать, чем просто доводил меня. Я расстроилась, но боялась сказать что-нибудь дяде Азизу. Боялась я потому, что он мог чего-нибудь сделать, и тогда у нас будут проблемы. Он был дерзким и несдержанным на язык. Если я буду настаивать, то нам могут запретить свидание, и все наши усилия пойдут прахом. Я всё пыталась спрятаться от этого типа, а он всё строил мне глазки, заигрывал, неприлично причмокивал губами. Мне пришлось согнуться в три погибели, только чтобы бесстыдный взгляд этого сопляка не касался меня. Кончик моего носа практически приник к земле. Но терпению моего пришёл-таки конец, и вместе с дядей Азизом я вышла из шатра, где мы и принялись ждать. Перед нами положили горсть варёных картофелин, которые выглядели так, будто их растоптали, и велели:

- Ешьте!

Дядя Азиз помял в руках картофель, побил им об стену и сказал:

- Это для обмазки стен годится.

Мы привезли демократам в качестве угощения две больших коробки с печеньем – всё ради того, чтобы Саида не обижали. Они засомневались в этом печенье и рассыпали его перед нами: нам требовалось отведать по половинке от каждого печенья, и они бы убедились, что мы не подсыпали туда яду. Так, мне давали по половинке печенья, которое я ела, а другую половинку держали про запас для себя. То же самое повторилось с дядей Азизом и тётушкой Гонче. Они давали нам это есть потому, что если печенье окажется пропитанным ядом, то сначала умрём мы. В коробке все упаковки были на месте, так что проба печенья затянулась на несколько часов. Столько нам надавали печенья, что мне стало плохо, и я действительно подумала, что печенье отравлено, хотя на самом деле просто готова была лопнуть. Нас заставили съесть всё, до последнего печенья, и когда я уже была не в силах это сделать, я отвлекла их внимание и побросала печенье в свою сумку вместе с прочими вещами, чтобы они скорее закончились.

Мне сказали:

- Ты должна написать нам имена всех соседей-сторонников Исламской Республики. Если не напишешь, не разрешим тебе свидание.

Они перечислили имена жителей Сардашта, и, наткнувшись на имена Азиз, Сабри, Хадж Ахмад, спрашивали, кто они такие и на чьей стороне.

Я как-то опешила и некоторое время молчала, не зная, что им ответить. Наконец сказала:

- Я вся в заботах о своих детях, про дела других людей ничего не знаю.

- Если твой муж – голова, то ты – шея, ты и партия, и Хомейни в одном лице. Как это ты не знаешь, кто у вас сторонник правительства?

- Да ладно, скажите уже, что я и режим, и Хомейни, и революция. Дальше что вы намерены делать? Я готова.

- Остальные члены твоей семьи сторонники режима?

- Поскольку режим Исламской Республики – режим, поддерживающий веру в Бога и религию, то и все члены моей семьи – его приверженцы. Да и мне самой он по душе. Считайте теперь, как хотите. Я – курдянка, и не предательница, вроде вас.

- Хочешь, чтобы мы отправили тебя к мужу?

- Вы всё время давите на меня, чтобы я говорила, и вот когда я заговорила, с чего это начали угрожать мне?

Им стало стыдно, и в конце концов они сказали:

- Назови имена хотя бы нескольких сторонников Исламской Республики, чтобы мы разрешили тебе свидание.

Я написала несколько имён из числа их собственных сторонников со словами:

- Вот вам имена сторонников режима Исламской Республики. Они сотрудничают с КСИРом и получают оттуда деньги.

- Но это же наши собственные сторонники?!

- Они вас надули и работают на оба фронта. Они – агенты КСИРа и оказывают на вас воздействие.

Эти слова как будто пригвоздили их к месту, и они погрузились в свои мысли. Мне даже самой понравился этот трюк. В конце концов, они были вынуждены оставить меня в покое.

С некоторыми из демократов мы были соседями, дальними родственниками и родом из одного города. Увидев однажды, как они поедают падаль, мясо волков и лис в горах и в пустыне, я от них больше ничего хорошего не ждала. Они полностью были безнадёжны и позабыли о своих родственных и соседских чувствах. Один из охранников-демократов по имени Мохаммад передал мне книгу, чтобы я передала её его тётке, что проживала по соседству с нами.

Мы пробыли на месте до заката, но нам так и не дали разрешения на свидание. Вечером дяде Азизу предложили:

- У нас тут в гарнизоне есть место для ночлега – но только для молодых женщин, а не для мужчин и старух. Мог бы ты отправиться ночевать в город, и назавтра вернуться, и тогда вы встретитесь с Саидом? Ты должен оставить Суаду здесь!

Дядя Азиз разозлился и тут же выдал им свой ответ:

- Если даже ты приведёшь ко мне свою сестру, мать или жену, чтобы я переспал с ними, я ни на секунду не позволю Суаде оставаться здесь с вами!

У меня затряслись и ноги, и руки, и от сильнейшего стыда и страха я чуть не умерла.

- Если мы будем спать этой ночью на морозе, в снегу, среди волков и прочих диких зверей, что истребят нас, это всё равно лучше, чем остаться на ночлег у вас, мерзавцы, – заявил дядя Азиз.

Вот так, под ругательства и сквернословия дяди Азиза мы вышли из гарнизона и часа два шли пешком по стуже, снегу и льду в ночной темноте, пока не вышли на шоссе. Нам нужно было добраться до дома одного судьи из Ирака, – человека благородного и набожного. Нас подобрал проезжавший мимо трактор, и мы сели в него и поехали. Час мы сидели в прицепе трактора в темноте, на холоде, и взгляд мой упал на того самого манерного плута из пишмарга, который сидел в уголке прицепа и глазел на меня. Всё тело моё задрожало; мне хотелось закричать, но он был при оружии, тогда как безоружный дядя Азиз просто не смог бы с ним справиться. Мне пришлось просто терпеть, лишь бы он не создал нам проблем. Я вся сжалась, опустила голову, боясь стать свидетельницей какой-нибудь непристойности со стороны этого бабника. Но он всё равно продолжал гнуть свою линию и дразнить меня. В конце концов, его скверное поведение заметила тётушка Гонче и с удивлением поглядела на меня. Я рассказала ей, что это и есть тот самый мерзавец из гарнизона.

- Пока твой дядя не заметил, давай сойдём, – сказала она в панике.

Она крикнула, чтобы трактор остановился, и когда тот прекратил движение, сказала дяде Азизу:

- Слезай, выходим.

Дядя с удивлением слез, и когда трактор вновь завёлся и поехал, она поведала ему обо всём случившемся. Дяде хотелось прикончить того парня собственными руками. Он закричал на меня:

- Почему раньше не говорила об этом?

Снега выпало столько, что он был нам по колено, на улице было холодно. Вверив себя в руки Господа, мы пустились в путь в ночной тьме. Я всё думала о том, что делать и как защитить себя в такой темноте, в гололедицу, если тот воображала с оружием в руках вернётся за нами.

Ещё через час подъехал другой трактор. Дядя Азиз преградил ему дорогу и взмолился:

- Я готов отдать тебе что угодно, только довези нас до дома Ахмада Макан-Абади.

Ахмад Макан-Абади проживал в одной иракской деревеньке неподалёку от Крискана и приходился дальним родственником моему отцу. Он тоже состоял в отрядах пишмарга у демократов. У нас просто не было иного выбора, кроме как найти прибежища от стай волков у тех друзей, которые и сами были не лучше волков. Мы передумали идти туда, так как путь был немалый, транспорта у нас не было, а мы уже с ног сбились от усталости. Мы шли до полуночи, пока не достигли дома братца Ахмада.

Когда мы рассказали ему обо всём, он сказал:

- Я вам ничем не могу помочь. Попытайтесь с ними не шутить. Они подлые и нечестные люди. Я повязан с ними, и вернуться уже не смогу. Если мне представится возможность, то я сдамся правительству. Мне, как и вам, претят обычаи и моральные устои этих гадов.

- В такую тёмную и холодную ночь даже неверные и то не могут не сжалиться над несчастными людьми, однако у них подлость и малодушие доведены до крайности, – отметил дядя Азиз.

- Того смазливого поддонка они специально к вам приставили, дабы вы потеряли свою честь и достоинство, – пояснил братец Ахмад, – дабы у них были все основания говорить, что сторонники Исламской Республики морально слабы и циничны.

Утром мы отправились в тюрьму и встретились с Саидом. Он был совсем не в настроении. Недовольный, уставший был. Всё время спрашивал у меня:

- Где ты была вчера?

- Дома у братца Ахмада Макан-Абади.

Он не поверил мне и сказал:

- Знаешь, демократы из отряда пишмарга мне говорили совсем другое.

- Клянусь тебе Пророком, мы были дома у братца Ахмада. Дядя Азиз и тётушка Гонче могут засвидетельствовать.

Глаза его наполнились слезами, он зарыдал и сказал:

- Милая Суада, умоляю тебя, больше не приходи на встречу со мной. Если мой труп съедят волки и шакалы, ты не вправе больше искать меня. Ты ведь даже не знаешь, что мне пришлось пережить со вчерашнего вечера и до сих пор.

- Да что такое случилось? Что ты слышал?

Он указал на уже знакомого мне смазливого юнца из пишмарга, что бродил в окрестностях, самодовольно ухмыляясь:

- Этот поддонок говорил о тебе непристойные, отвратительные вещи о том, что ты провела вчера ночь с ним.

- Да ты не тревожься, дорогой Саид. Даже если умру, всё равно не позволю этим мерзавцам косо смотреть на меня. Вчера вечером нам пришлось идти по морозу и снегу, чтобы не запятнать свою честь. Мы были готовы стать добычей для степных волков, лишь бы не опозорить тебя. Всего месяц назад жена одного из заключённых приходила к нему повидаться, и они ей предложили провести ночь с ними, и тогда на следующий день его отпустят. Эту несчастную женщину обвели вокруг пальца: она решилась пожертвовать собой и провела в гарнизоне ночь, где подверглась изнасилованию. Когда она хотела уйти на следующий день, она раскричалась: «Подонки, вы меня изнасиловали. Теперь хотя бы мужа моего освободите!» Однако никто так и не освободил его, а на неё навечно легло пятно позора. Я очень испугался за то, что то же самое произойдёт и с нами. Саид, милый, ты даже не подозреваешь, сколько упрёков сыпется на меня в нашем родном городе. На меня набросились, обзывают продажной наёмницей и женой наёмника. И всё это из-за тебя и твоих убеждений. Говорят, что ты получаешь в КСИРе жалованье, да ещё и утверждают, что я сотрудничаю с ними. Твой муж в тюрьме, так откуда у тебя средства на жизнь, – спрашивают меня. Говорят, ты продажен и наверняка живёшь нечестным трудом. Уверены они, что ты сдался режиму и стал врагом курдского народа. Дорогой мой, ты сам встал на этот путь. Что же теперь делать? Забыть о том, что я всё терпела, переносила и уйти? Простит ли тогда мне это Господь на Страшном суде?

В глазах Саида появились слёзы:

- Да хранит тебя Господь, милая Суада. А детей я поручаю Господу, а потом уже тебе. Если я умру, если меня казнят, ты должна знать, что убили меня из-за моей страны и убеждений. Мне много раз делали миллиардные предложения, но я не мог предать родного края.

23. Да хранит тебя господь, Суада

На следующий день произошла моя встреча с Суадой под навесом здания тюрьмы. Сердце моё было наполнено болью и страданием. На крыше находились демократы из отрядов пишмарга, которые наблюдали за нами и обменивались всяческими колкостями. Я слышал их обрывистые фразы, но не подавал виду, сколько бы ни говорили они: «Продажный наёмник…, такая красавица-жена у него…, ну разве не жаль…»

Терпению моему пришёл конец, и я спросил Суаду:

- Где ты была вчера?

- Дома у братца Ахмада Макан-Абади.

- А с кем ты там была?

- С дядей Азизом и тётушкой Гонче. Почему ты спрашиваешь меня?

Я показал ей на одного мерзкого типа из пишмарга и сказал, что, по его словам, она провела вчерашнюю ночь в гарнизоне.

Суада улыбнулась и рассказала мне, что произошло, добавив:

- Клянусь тебе Господом Богом, что я ни на миг не отходила от дяди Азиза и твоей матери. Вчера мы заблудились на морозе, в снегу, и ночью добрались до дома братца Ахмада Макан-Абади. Эти демократы плетут всякую чушь.

Тут я понял, что демократы хотели уничтожить мой душевный покой, и сказал Суаде:

- Суада, милая, да хранит тебя Господь, ступай. Я поручаю тебе детей. Больше не стоит тебе приходить на встречу со мной. Если меня и казнят, ты не вправе позориться и приезжать сюда только ради того, чтобы забрать мой труп. Уж лучше мой труп достанется волкам и прочим хищникам-людоедам на кладбище Крискан, чем твоя нога ступит сюда.

Со слезами на глазах, охами и стонами я расстался с Суадой, поручив её Господу Богу, дабы она добралась до дома благополучно, а сам пошёл обратно в тюрьму.

Благодаря гостинцам от семьи и подаркам демократам обстановка для меня стала на какое-то время более безопасной. Каждый раз, когда кто-то приезжал со мной повидаться, меня обеспечивали деньгами и всем необходимым. Мне передавали от двухсот до восьмисот иракских динаров. Однако я не считал теперь нужным, чтобы ко мне приезжала Суада – для её же пользы. Моя мать несколько раз в год приезжала ко мне вместе с нашими пожилыми родственниками, удовлетворяя мои потребности. Так что моё материальное положение было всё же получше, чем у остальных заключённых. Я и другим помогал. Я покупал и делился с ними изюмом, грецкими орехами, инжиром, сигаретами.

Демократы смогли обвести мою семью вокруг пальца, ежемесячно получая от неё значительные «харчи». Они вынуждены были на каждое свидание со мной заранее готовить и приносить для них всяческие вещи: двадцать пар домотканой обуви, два одеяла, отрезы ткани для пошива одежды охранникам. Требовали они также разных продуктов, сладостей, взамен давая слово освободить меня.

Один-два раза в месяц я писал письма, и когда ко мне приходили, я отдавал эти письма от имени родных и близких, чтобы их передали в КСИР. Письма были написаны со скрытым смыслом, в них я описывал для КСИРа даты пленумов партии, предварительных и основных конгрессов, место их проведения и состав участвующих лидеров партии. Писал я всё это так, чтобы они не могли контролировать меня и уж тем более догадаться, что там зашифровано.

Демократы считали, что оказали мне услугу, посадив в тюрьму, говоря:

- В Кумале на тебя ещё больше зуб точат, и если мы тебя отпустим, то они тебя вообще убьют.

Они полагали, что делали мне честь, держа в заключении, и что я при этом остался жив. У Рашида Али Абади, члена отделившейся от демократов партии, который содержался в нашей тюрьме, я спросил:

- Почему ты так и не женился?

- А зачем мне жениться? Я хотел бы, чтобы это была жена только для меня, а не для всех членов партии демократов.

- Как так?

- Все члены Демократической партии, что находятся здесь со своими жёнами и детьми, стоит им уйти для выполнения какой-либо операции, как их жёны тут же становятся нашими. Они обязаны «обслуживать» одиноких мужчин. По ночам, когда их мужья на операциях, мы проводим с ними в их комнатах время до утра. Все красивые женщины здесь проводили ночи. Какую хочешь женщину бери, здесь их множество. Так для чего мне жениться и мучить себя? Когда я женюсь, то в моё отсутствие она может достаться кому-то ещё, мне этого не нужно.

Салеха Саадата Разана, уроженца Урумийе и известного человека, связанного с правительственными кругами, казнили. Брат Хазара Мир-Абади, составляющего костяк кадров демократов, в Иране был арестован за фальшивомонетничество, и Хазар предложил мне вот что:

- Если поспособствуешь освобождению моего брата в Иране, я добьюсь твоего освобождения здесь.

- Ты сначала освободи меня, чтобы я вышел отсюда, и я даю тебе слово, что как только вернусь в Иран, помогу с освобождением твоего брата. Однако пока я здесь, ничем помочь я тебе не в силах.

- Я не хочу, чтобы ты уезжал в Иран. Нам бы хотелось, чтобы ты присоединился к нам, к демократам. Мы предоставим тебе все возможности. В какую бы страну мира тебе не захотелось поехать, мы всё для тебя сделаем, все необходимое обеспечим. Если захочешь остаться в Иракском Курдистане и работать здесь же, мы будем защищать тебя. Только в Иран не надо тебе ехать.

- Я иранец и служу я только Ирану.

Некоторые незрелые юнцы приходили ко мне и сообщали, что они «посланцы Ирана» и присланы с миссией внедриться в ряды демократов и распространять там своё влияние, однако их националистические чувства не дают им право отвернуться от курдского народа, так что они честно признаются, что хотели бы стать членами Демократической партии.

Насколько искренними были их заявления, не ясно, как и то, были ли иранские власти настолько неопытными, что избрали столь юных лиц неизвестного происхождения для выполнения различных миссий и шпионажа в самом сердце Демократической партии, чтобы в нужный момент нанести удар по ней. Над этим можно и нужно было подумать и поразмышлять. Своими признаниями и балагурством эти несчастные юнцы сами копали себе могилы. Они подходили и делали подобные признания на камеры демократов, и эти записи транслировали иностранные каналы, которые распространяли сильнейшую пропаганду против Исламской Республики.

Через некоторое время их казнили за шпионаж и терроризм. Когда приходили их семьи и протестовали, им показывали упомянутые записи с признаниями и говорили:

- Ваш сын был внедрён в наши ряды, оказывал на нас воздействие как агент иранского режима.

Ибрахим Мостафаи, Сулейман, Кадер и Хади Мадани – юноши, бывшие уроженцами Бане, что вместе с Джалалем Махабади закончили свои дни смертельным исходом – казнью. Там же на месте они были преданы земле. Тем семействам, что были более обеспеченными и могли больше потратиться на мзду, везло больше: они хотя бы могли прийти и выкопать из земли труп своего близкого, который забирали с собой. Таким образом, временная могила оставалась свободной – до тех пор, пока её не занимал следующий казнённый, и нужда копать новую могилу отпадала. Однако бедные семейства, у которых не было возможности забрать труп своего сына, были вынуждены мириться с тем, что труп покоился в земле, и был прикрыт лишь небольшой её горстью. Под воздействием холода, жары и дождевых потоков такой труп потом вылезал наружу и становился пищей для хищных зверей.

Во время переклички Наджме Букани считал нас по головам, как скотину. Зубная боль одолела меня, лишив покоя, и я тогда был вынужден положиться на сейида Наджме, отвечавшего за снабжение, силу его мышц и щипцы, которыми он без всяких уколов обезболивающего вырвал мне зуб и избавил от боли. После удаления каждого зуба мои дёсны кровоточили ещё сутки, разрывались и причиняли ужасную боль. Но всё же терпеть боль от выдёргивая зубов с помощью щипцов Наджме было лучше, чем днём и ночью терпеть ноющую боль, лишавшую покоя.

Половину своих зубов, которые ещё можно было спасти, я от безысходности поручил ржавым щипцам Сейида Наджме, чтобы он вытащил их, и вместе с ними утихла бы моя боль. Что касается остальных заключённых, то у них были те же проблемы, так что щипцы Наджме были спасением для всех нас. Двое человек, что физически были покрепче, держали мою голову, и щипцы сейида Наджме вцепились в мои дёсны и в зуб. Резким движением он в один присест ухватил мои дёсны, челюсть и зубы, и из моего рта хлынула кровь. Сам я упал в обморок.

Мохаммад Хади Соруш, уроженец Хорамабада, арестованный за то, что нёс караул, говорил, что на самом деле он являлся рядовым КСИРа, который попал в ловушку, расставленную демократами, вместе с пятнадцатью другими ребятами из КСИРа. Все его спутники погибли, одного его арестовали. Он был отважным человеком, на которого можно было положиться. Я так понял, он был майором КСИРа. Мы очень скоро сдружились и стали обмениваться необходимыми сведениями. Он также узнал, что я служил в разведке КСИРа в Сардаште. Мы стали доверять друг другу.

Однажды к нам прилетела целая группа американских самолётов и совершила манёвры на низкой высоте, как раз над зданием тюрьмы. Демократы начали стрелять в их сторону, к сильному недовольству американцев. Так что с тех пор демократы не осмеливались стрелять в «Фантомы». На следующей неделе появилось несколько таких «Фантомов» и пролетели по небу над Крисканом. Они оставляли на небе прерванные и непрерывные полосы, выделяя места проведения операций дымом и паром. Мы с Сорушем поняли, что то были иранские самолёты и предположили, что вскоре за этим последуют определённые миссии.

Соруш предложил:

- Нужно предупредить наших ребят-революционеров о том, что в этом районе возможно проведение операции. Лучше будет, если они будут бдительны и готовы: если здание тюрьмы собираются бомбить, то нужно заранее приготовить все вещи: хлеб, провизию, обувь, и быстро улизнуть отсюда.

Если бы можно было отойти от тюрьмы на несколько сотен метров, то у нас была бы возможность спастись, ибо этот регион был нам хорошо знаком. Мы можем сообщить всем о том, что происходит и довести это до всеобщего сведения. Мы затронем эту тему так, словно это сон, и сообщим всем заключённым. Однако Рашид Али-абади, человек невоздержанный на язык и грубый, бывший членом отделившейся от демократов новой партии, обо всём поведал начальнику тюрьмы. И Хирш сказал:

- Эти подлые наёмники даже здесь не упускают случая, чтобы распространять слухи.

Тут в районе тюрьмы раздались звуки пулемётной очереди, потрясшие до основания всю зону. Я поставил на пол вверх дном банки с томатной пастой и определил по ним, что звуки стрельбы раздаются со стороны Ирана. По моим подсчётом, это где-то недалеко от нас. Тем временем звуки стрельбы всё приближались, и вот уже первые пули попали в здание тюрьмы. Я спросил у начальника тюрьмы:

- Братец Хирш, что происходит?

- Да это наши пулемёты стреляют. Ребята упражняются.

Через несколько мгновений пули уже попали в здание политической штаб-квартиры партии, и оно рухнуло оземь в клубах дыма и огня. Пулемёт уже обстреливал точку за точкой всю площадку, но пули не поражали само здание тюрьмы. В безопасности оставалась только сама тюрьма и сидевшие в ней заключённые. Я «подколол» Хирша, пошутив:

- Скажите только своим ребятам, чтобы они по тюрьме не стреляли. Достаточно и политической штаб-квартиры!

Но этот мерзавец и вида не подал, ответив:

- Нашим ребятам лучше знать, куда стрелять, а куда – не стрелять!

- И зачем тогда они разбомбили политическую штаб-квартиру партии?

Но он только опустил голову долу и ничего не сказал. Местность, где находился штаб партии, а также зона кургана Доуле Бодран и Крискан были поражены примерно сорока «Катюшами». Весь район подвергся разрушениям. Но в тюрьму не попало ни одной пули. Охранники побросали рации, противотанковые гранатомёты, ручные пулемёты и боеприпасы, а сами пустились в бега. Для нашего побега всё было готово, но сама территория была небезопасной, и потому мы боялись оказаться невольно под обстрелом. В то же время у нас была уверенность, что КСИР не будет обстреливать тюрьму. Так что мы остались на своих местах, откуда наблюдали за тем, как силы демократов сбегают, словно крысы с тонущего корабля. Затем мы увидели иракские флаги на самолётах, которые обстреливали метр за метром Доуле Бодран и Крискан, сравнивая их с землёй.

Курган Доуле Бодран представлял собой скалистую и полую долину, через устье которой мог въехать только грузовик. По обочинам её рассеяны высокие скалы, которые могли преодолеть – и то с трудом – лишь горные козлы, да птицы. КСИР бомбил эту долину метр за метром, уничтожая все фортификации.

Благодаря этой операции население региона Крискан перешло в широкую оппозицию демократам и начало восстание. Люди требовали от демократов покинуть регион, дабы не нарушать безопасность народа. Но демократы утверждали, что небезопасным регион стал из-за Ирана, а они здесь не причём. Однако люди были уверены: иранское государство не враждует с населением Ирака. Если демократы перенесут оттуда свой штаб в другое место, иранскому государству нет никакого дела до простых иракцев. Они уверены, что демократы нарушили спокойствие в этом регионе и конфисковали сельскохозяйственные народные угодья.

Иранские власти сообщили также обитателям региона Крискан о том, что если они хотят, чтобы их край остался безопасным, то им надлежит выгнать из своих домов контрреволюционные группировки. Люди стали атаковать штаб-квартиру демократов, используя пулемёты, гранаты и винтовки.

Старания партии исламского действия также принесли свои плоды: регион перестал быть безопасным для демократов. Куда бы они ни направлялись, всюду сеяли ярость и разнузданность нравов. Похищая чужое имущество, насилуя чужих женщин, конфискуя сельскохозяйственные земли, они сами привели к тому, что вспыхнули местные беспорядки, и сами же настроили против себя людей. Иранские ракеты также уничтожили безопасность региона и привели к широкомасштабным проявлениям народного недовольства. Но демократы хотя бы были отсюда изгнаны.

24. Палка Господня

В течение первых двух лет из всего периода заключения Саида нам более-менее позволяли с ним видеться, и тётушка Гонче ездила к нему на свидания. Однако, уже начиная с третьего года, добиться свидания стало сложным делом. Поскольку один внедрившийся в силы демократов террористический элемент подложил в их минибус бомбу, это сильно осложнило условия для подобных встреч.

Ко мне приставили одну бабёнку, чтобы она сбила меня с пути. Она пришла к нашему дому и уселась перед дверью, принявшись ворчать. Я же, ради покоя и безопасности маленьких детей была вынуждена постоянно выглядывать из окна и посматривать в сторону нашего переулка, охраняя детей: как бы во время их игр, когда мимо проезжали машины, с ними не случилось чего-нибудь плохого.

Она звалась Зари Шале и каждый день сидела перед нашим домом и жужжала мне в уши. Вот, к примеру, однажды заявила мне:

- Ты такая красавица, прелестница, а пропадаешь почём зря. Ну, разве не жалко? И чего ради ты тут осталась, шитьём занимаешься, да за детьми смотришь? Что в итоге? Ты и так знаешь, что твоего мужа казнят, так на что надеешься ещё, зачем напрасно жизнь свою тратишь? Несчастная, глаза только все выплачешь, да слепой станешь, руки у тебя высохнут, молодость пройдёт, как и вся жизнь. Но есть у меня на примете один богатый и харизматичный мужчина, что сказал: если ты в отсутствие мужа готова получить развод и уйдёшь из этого дома, он тебя возьмёт себе в жёны.

Я никак не могла взять в толк, как она могла своровать часть моих фотографий и послать тому мерзкому типу. Я сказала ей:

- И не стыдно тебе такие слова мне говорить? Я пятерых детей ращу.

Я с силой захлопнула дверь перед её носом, ушла в дом и там навзрыд зарыдала. Звуки плача донеслись до наших соседей, и эта супружеская пара бегом бросилась ко мне. Они подумали, что мне снова принесли печальную весть о смерти Саида. Я рассказала им о том, что произошло, и они набросились с криками и бранью на Зари Шале, пригрозив ей:

- Если ты и дальше будешь продолжать своё, убьём тебя!

Но Зари Шале не пошла на попятную, стала вновь приходить по любому поводу и заводить старую песенку, попрекая меня за то, что я веду опостылевшую жизнь.

Через некоторое время после этого от членов КСИРа и сотрудников разведки я узнала о том, что они планируют прийти к нам в дом ночью для проведения ревизии. Я сообщила об этом Мам Рахману, тётушке Гонче и их зятю. Домой к нам приходили семь-восемь сотрудников КСИРа, и после вежливых расспросов ближе к полуночи они ушли.

На следующий день ко мне пришли из Комитета помощи и сказали, что у директора Комитета, господина Ростами, имеется ко мне одно дело.

Меня отвезли туда на собственной машине Комитета. Господин Ростами, поглядев на меня, сурово произнёс:

- Мадам, у вас за спиной говорят всякие непотребные вещи. Зачем вы позорите честь и достоинство – как своё, так и нашего Комитета помощи?

- Что именно говорят?

- Что вчера ночью к вам приходило пятнадцать развратников. Уважаемая, что это за дела такие?

- Уважаемый, я не пускаю на свой порог посторонних мужчин. Кроме ноги моёго свёкра и моего брата ни один мужчина не ступал в мой дом.

- Нет, все признаки налицо. Вчера ночью у вас дома побывало пятнадцать человек.

- Вы поверили всякому бреду, разбив мне сердце. Но раз на то пошло, то знайте: то были люди из КСИРа и разведки. Они пришли в наш дом для ревизии.

С этими словами я дала ему номер телефона КСИРа и попросила позвонить туда и сделать запрос. Он поколебался, но потом набрал номер, после чего весь побагровел и готов был сгореть со стыда. Оборвав телефонный разговор, припал к моим ногам. Взяв краешек моей чадры, он стал умолять о прощении:

- Простите меня.

- Прощу, но с условием, что вы сообщите мне, кто вам доложил об этом.

- Госпожа Зари Шале, которая у нас состоит на жалованье. Она пришла к нам и спросила, чего ради вы растрачиваете добро из казны на эту грязную потаскуху, у которой вчера ночью было столько посетителей-мужчин?

Та женщина, Зари Шале, так и не отцепилась от меня, и всё время цеплялась, как будто тот подонок ей сполна заплатил ради того, чтобы она погубила мою репутацию и ослабила способность к сопротивлению. Она шла на любую хитрость и терзала меня. Своих детей подзуживала, чтобы те колотили в переулке моих Мостафу и Резу. Любым путём пыталась вывести меня из себя, чтобы я ответила ей.

Она получала своё жалованье из Комитета помощи, и одновременно была доносчицей Демократической партии, от которой также получала мзду. В планы демократов входило порочить меня на всяком углу, нанося урон моей репутации. Я была вынуждена обо всём поведать тётушке Гонче. И та точно львица разъярилась, схватив Зари Шале за шкирку. Обе сцепились прямо в переулке. Так она отмолотила Зари Шале, что та в конце концов сдалась. Принесла томик Корана и на нём поклялась:

- Клянусь этим Кораном, не я доложила в Комитет помощи. Если я лгу, то пусть Коран уничтожит меня.

Три дня спустя она снова явилась и с любопытством уселась перед нашим домом. Спросила у меня:

- Откуда это у тебя деньги взялись на такую одежду? А кто на фрукты тебе денег дал?

Она всё время совала нос в наши дела, чем сильно нас доставала. Сидела спиной к электрическому столбу, проявляя любопытство. По чистой случайности она стояла в тот день у электрического столба и заглядывала во двор к соседям. Внезапно со склона в нашем переулке покатилась шина от какого-то грузовика, закружилась, ускорив движение, заскакала то вверх, то вниз, и двинулась вправо, угодив прямо в спину Зари Шале, сильно прижав её к столбу. Спина её согнулась, и она упала на землю.

Так и не выяснили, чья же это была шина, от какого грузовика? Откуда она возникла? Однако Зари Шале с тех пор из дома больше не выходила, так как была парализована.

Спустя несколько месяцев она позвала меня, чтобы попросить прощения. Она сказала:

- Прости меня. Это демократы вынудили меня наговаривать на тебя всякие гадости. Они хотели посватать тебя к одному своего стороннику.

- Госпожа Зари Шале*, если я тебя прощу, что ты Богу ответишь?

- Я разочарована в том, что вредила тебе. Прости меня ради Господа Бога. Бог внемлет тебе. Так что помолись за меня, чтобы я поправилась.

- Я во всём полагаюсь на Бога.

* Автор воздержался упоминать настоящее имя Зари Шале, так как она покаялась и попросила прощения.

25. Кави Санджак

Скитаясь и переходя с места на место, мы попали в район Бахме и нашли временное пристанище. Однако иранские ракеты «Малютка» поразили весь Бахме. Агенты Исламской Республики подстрекали жителей Бахме, препятствуя постоянному закреплению там демократов. По мере усиления протестов народа мы тоже решили покинуть регион. Сев на грузовики и минибусы, мы доехали до Кави Санджак.

Кави Санджак расположен между Эрбилем и Сулейманией. Там была одна заброшенная птицефабрика, которую переделали под тюрьму. При ней имелась открытая площадка с обломанными стенами. Стены отремонтировали, и, поставив новые перегородки, построили гарнизон для солдат, контору для администрации тюрьмы и контору для политического руководства партии. Часть пространства выделили под тюрьму. Все ремонтные работы выполнялись выбившимися из сил, измождёнными заключёнными. Мы были вынуждены построить новую кухню, склад и пекарню. Мы таскали кирпичи, резали строительные камни, нося все грузы на собственной спине. Обнесли помещения стеной, закрыли потолки ветками деревьев и деревянными балками. На крышу мы носили в мешках землю, и, замесив глину, покрыли ею потолки. Недостаток витаминов и скудное питание привели к тому, что организм у заключённых очень ослаб. Наши способности подверглись испытанию. У меня больше не осталось сил, чтобы вынести этот переезд, да ещё и физический труд. Но мне всё же было лучше, чем другим. Меня обеспечивала всем семья, а вот Кадериан, видимо, уже не мог поднимать мешки с кирпичами на крышу и прихрамывал. Я хотел ему дать хлеба – размером примерно с ладонь, чтобы он хоть немного ожил, но охранник выхватил у меня из рук хлеб и не отдал ему. Всю нашу еду составлял отвар, оставшийся от фасоли и гороха, каждому доставалось примерно по двенадцать-тринадцать фасолин или горошин. А кувшин с водой составлял весь наш питьевой рацион на день, который мы были вынуждены также растягивать для мытья, туалета, омовения и стирки одежды.

Они были уверены, что политическая штаб-квартира Демократической партии – это своеобразная «кибла», а значит, нам следовала повернуться в её сторону во время молитвы. Их собственная еда была питательной и вкусной, а запахи от неё наполняли всю тюрьму, вызывая у нас ещё больший голод и мучения. Мы вынуждены были бить своими шлёпанцами мышей, изо рта которых мы вынимали падавшие на пол со стола демократов крошки и клали себе в рот.

Я потерял уже счёт дням и месяцам и не знал, сколько уже нахожусь в плену. Мне казалось, что был уже третий год, как я был в тюрьме. Никто больше меня тут не был. Также никто не пребывал в подобном неведении относительно своей участи. Говорили, что пожизненное заключение у демократов – это пять лет. После проведения в тюрьме пяти полных лет и одного дня заключённого просто казнили.

Халифе, сын Ашнуйе, время от времени доносил до ушей демократов слухи. В частности, он сообщил, что одной ночью несколько заключённых планируют совершить побег. Демократы устроили ловушку в стороне от здания тюрьмы и до самого утра не смыкали глаз, держась наготове. Я сам устал от слухов и сплетен, передаваемых Халифе. Схватив его за шиворот, спросил:

- Мерзавец, ты зачем против своих шпионишь? Почему докладываешь обо всём демократам?

Тот лишь засмеялся:

- Братец Саид, это тактика такая. Мы тут дрожим от холода, голодные, изнурённые. Так и ноги протянуть недолго. Почему я должен позволять тем негодяям спокойно пребывать под крылышком своих жён и детей? Пусть они, как и мы, отведают холода и голода, пусть дрожат на морозе и караулят до самого утра. Пусть сон их расстроится, пусть им плохо станет!

Мне понравился столь хитроумный план Халифе, даже смех разобрал. Я иногда сотрудничал с ним, и морозными, ледяными ночами мы вместе совершали подозрительные движения, чтобы усилить подозрения демократов о нашем возможном побеге. И демократы были вынуждены караулить нас до утра, трясясь от холода.

Доктор Халики недавно был назначен заведующим судебными делами в тюрьме, и ему хотелось проявить себя. Придя к нам, он прочитал перед нами целую речь, после которой попросил заключённых высказать свои пожелания. Садик Файязи попросил:

- На мне столько вины, но я вас прошу помиловать меня!

Когда он спросил у меня:

- А ты чего хочешь?

Я ответил:

- На мне нет никакой вины, чтобы просить о помиловании.

- Ты с ног до головы виновен!

- Как так?

- А разве ты не ходил по улице с патрульными из КСИРа?

- Ходил, как же.

- А в мечети с ними не молился разве?

- Почему же, молился.

- А разве не жил с ними в одном городе? Разве с ними не разговаривал? Всё это считается преступлением. Так почему ты утверждаешь, что не провинился? Я даже не знаю, как тебя называть после этого. Скажем так: и убеждения твои не такие, как у нас, и соратником нашим ты не являешься. Скажем лучше, что и мы, и ты – товарищи по несчастью. Братец Саид, вот ты утверждаешь, что вины на тебе нет, однако насчёт тебя недавно нам пришло новое подробное донесение из-за границы. От нас требуют тебя казнить. Проклятие падёт на Касемлу и погибших членов Демократической партии, если вы его не казните, – так нам сказали.

Я был подавлен. На память мне пришли миссии, проведённые за границей, однако спустя несколько дней я понял, что речь шла об отчёте об организационной работе в самом Иране, в которой раньше они сотрудничали с разведкой. КСИР предоставил им неактуальную на тот момент информацию, чтобы они могли дать отчёт контрреволюционерам. Я же был связующим звеном между ними и КСИРом. Уже впоследствии выявилось предательство двоих членов из организационной структуры: они были двойными агентами и получали выгоду, как со стороны контрреволюционеров, так и со стороны КСИРовцев. Те двое были арестованы и после суда казнены. Члены семьи одного из казнённых написали демократам письмо из Турции. В нём говорилось: «Пусть плюют на ваших павших демократов, если вы не казните Саида Сардашти».

Во время допроса у доктора Халики между нами завязался спор. Я был вынужден отвечать и сказал вот что:
- Вы называете себя гласом, вопиющим к демократии и свободе, тогда почему вы не умеете ничего, кроме как казнить, пытать, мучить, обвинять и измываться над людьми? Если вы утверждаете, что режим клерикалов такой консервативный, почему вы казните людей в десять раз больше, чем они, причём невиновных? При среднем количестве заключённых сорок-пятьдесят человек вы до сих пор казнили сорок семь, то есть сто процентов заключённых вы казните, тогда как Исламская Республика из нескольких тысяч человек казнила десяток. Если ислам – устаревшая религия, зачем вам тогда было получать степень доктора наук по теософии?

Он был подавлен и спросил:

- В каком университете ты учился? Ты ведь наверняка получил образование.

- Нигде я не учился, кроме школы для взрослых. Все знания в получил на фронте войны с Ираком.

Я был знаком с превратностями судьбы партии, так что мог выставлять напоказ её слабые места. Я доказал ему, что они никак не являются выразителями чаяний курдского народа и уж точно не вправе судить о правах человека. Не достигли они ещё такой степени важности, чтобы казнить иранских ребят. Я уже забыл о свободе, и казнь меня не страшит. У нас в Иране много докторов, инженеров, лётчиков, судей, секретарей и журналистов-курдов. И все они умные, зрелые, способные люди, и все на службе у режима Исламской Республики. Они признали, что Демократическая партия – это чужеродная партия наёмников, служащая марионеткой сионизму и империализму, цель которой – причинить побольше вреда Исламской Республике. И всё эти образованные люди служат Ирану, и их почитают в родной стране. Партия на всём протяжении своего существования сталкивалась с конфликтами и крахом. Их националистические чувства оказались мимолётными. В конце концов, их постигнет унижение.

Взволнованным и отчаявшимся тоном доктор Халики сказал:

- Братец Саид, я в конце концов избавлюсь от этой партийной игры, борьбы и ложных тезисов, которым я служил. Однажды я выйду из состава демократов.

Так и случилось: некоторое время спустя доктор Халики вышел из партии демократов и сбежал в Европу.

Некоторые заключённые принимали участие в праздниках и мероприятиях, устраивавшихся партией, шли на сотрудничество с ней. Что касается меня, то я только единожды участвовал в празднике Голавиж*, и так как обладал приятным голосом, спел курдскую песню «Друзья мои» грустным голосом. Эта песня была для них особенно любимой и исполнялась по праздникам. Хосейн Моради, уроженец Урамана, обладавший золотыми зубами, также спел красивым голосом родную песню, однако спустя какое-то время его казнили.

Исходя из моих знаний о партии и её менталитете, я почувствовал, что скоро решится моя участь. К 1994 году я провёл в плену четыре года, и шёл пятый год моего заключения. Демократам не удалось обменять меня на своих сторонников, содержащихся в иранских тюрьмах, так что дальнейшее моё пребывание в тюрьме не приносило им никакой выгоды. Им нужно было избавиться от меня. После того, как Захер Кадериан был освобождён, и я остался без компании, я стал очень чувствительным и ранимым. И хотя я был рад за него, моё одиночество удручало меня.

У меня имелся дневник, куда я записывал от руки все свои мысли, чувства и тревоги. Образы моих детей, которые практически стёрлись из памяти, я рисовал так, как они сохранились в моём представлении. Я изображал их рост, фигуры, лица, но на несколько лет старше. Нарисовал я и своего отца с мешком денег – это он давал взятку демократам. А ещё – Суаду и мою сестру изобразил, чтобы не забыть их.

Так уж сложилось, что не довелось мне увидеть того, как растут и взрослеют мои дети. Я покинул Лейлу и Йадегар, когда им было по несколько месяцев, став пленником Кумалы. А спустя два года, когда я вышел на свободу, они просто не узнали меня. Я постоянно пропадал, выполняя миссии за границей и на фронтах войны – священной обороны. Не видел я и взросления Захры и Резы. Мину я покинул, когда ей был годик – тогда я попал в тюрьму к демократам. Четыре года я не видел милого лица малыша Мостафы. Сердце сохранило образы моих погибших братьев, Мостафы и Али. Теперь то, что станет со мной, было покрыто мраком неизвестности.

Я передал наказ своим иракским родным и друзьям дождаться праздника Голавидж и держать ухо востро: если меня освободят, то им надлежит прийти за мной в полном вооружении, дабы меня не схватила по дороге та же Кумала. Если же меня в тот день не освободят, они должны быть уверены, что свободы мне больше не видать никогда, а значит, начинать готовить саван, нести похоронные носилки и проводить похороны.

* Голавидж (или Галавидж) – название фестиваля и праздника постепенного перехода от тепла к холодам. Международный литературный фестиваль Голавидж — одно из важнейших культурных событий Курдистана и региона, которое ежегодно проводится в городе Сулеймания, художественной и культурной столице Курдистана. Так же называется месяц в курдском календаре – Голавидж, который длится с 18 июля по 17 августа.

26. Как я сохраняла лицо

На самом деле, вид мой вызывал жалость: волосы на голове поседели и закрывали лицо, сутулая фигура, на которой – чёрная, вся в заплатках одежда, правда, выцветшая на солнце и оттого приобретшая бурый цвет. Всё это явно говорило о том, в каком состоянии я находилась.

За время заключения моего мужа я ни разу не стриглась, не принимала участия ни в одном весёлом празднике или собрании – даже на свадьбе собственного брата не появлялась. У меня из одежды было всего два комплекта, да и те – чёрные, которые я выворачивала наизнанку и одевала.

С момента пленения Саида прошло уже четыре года. До меня дошли новости, что его собираются казнить. В разведке мне выразили сочувствие и сказали:

- Мы сделаем всё, что необходимо, чтобы освободить его. Мы готовы выдать им кого угодно ради обмена на Саида. У нас как раз имеется несколько заключённых, которых можно обменять на него. Не тревожьтесь. Это всё их происки, они хотят лишить вас душевного покоя.

Однако были такие люди, которые лишь раздували слухи и разносили сплетни:

- Невозможно, чтобы демократы просто так отпустили Саида.

А те, которые обладали каким-то влиянием, давали слово, что помогут мне, и просили демократов, но ничего у них не выходило.

Досье, заведённое на нас в Комитете помощи, было закрыто, и наше денежное довольствие и льготы теперь передали в Фонд шахидов. Пенсия, получаемая в органах разведки, прекратилась. Да и Комитет помощи перестал оказывать нам свои услуги. Во всех органах теперь считали, что Саида казнят, и никто не питал надежду на его освобождение. На основании доказательств и свидетельских показаний нам пришлось смириться с тем, что вероятность того, что его казнят, очень велика, и уже никто ничего поделать не сможет. Обычно досье погибших передавали в Фонд шахидов. И мы поверили, что Саид примкнул к сонму погибших мучеников.

В Фонде шахидов нам дали пенсию побольше, да и льгот тоже было больше. Для детей был здесь лучший доступ к учёбе и санитарии, да и финансовых трудностей мы не испытывали. Нас лишь мучил страх по поводу казни Саида. Спутниками нашей жизни теперь стали вздохи, слёзы и скорбь. От лиц, имевших влияние в органах разведки, мы получили известие, что вероятность казни Саида превышала вероятность его освобождения. Из разведки к нам пришло несколько человек, которые доложили:

- Ему наверняка вынесли уже смертный приговор, и свободы ему не видать.

А товарищи Саида по КСИРу посоветовали:

- Попробуйте вступить в переговоры с демократами. КСИР готов подкупить демократов с помощью миллиона динаров, чтобы они освободили Саида.

По их манере говорить, по сути того, что они изложили, я поняла, что Саиду не жить. Я перестала надеяться. Так наступили времена, когда мы жили без всякой надежды, в отчаянии. На меня свалились мучения, обиды, трудности, и мы раньше срока стали считать себя семьёй мученика.

Наши треволнения продолжались, пока тётушке Гонче не пришло в голову отправиться к Саиду на свидание. Ей хотелось узнать обо всём лично.

Демократы послали своего человека с миссией: тот должен был приехать к нам и увидеть, в каком мы положении. Этот посланник появился у нас дома, и, чтобы не создавать трудностей Саиду, я вежливо пообщалась с ним, позволила войти в дом и осмотреть его. Он смог увидеть и дом, и обстановку в нём своими глазами, и был поражён. У нас был накрыт стол, и из еды была чечевичная похлёбка. Но к ней не было даже масла. Он кинул взгляд на рис, скорее напоминавший кашу, и сказал:

- А нам докладывали, что режим создал для вас лучшие условия и дал все удобства.

- Мы живём так, как видите. Сами можете видеть и оценить.

- Нам говорили, что вы проживаете в трёхэтажном доме с бассейном и машиной, и купаетесь в роскоши.

Наш дом был полуразрушен, и в этот самый момент из-под деревянных балок на потолке выпала мышь и попала прямо на стол с едой. Гость засуетился и даже засмеялся, но тут же ему на глаза навернулись слёзы, и он распрощался с нами.

А спустя неделю тётушка Гонче счастливая вернулась после встречи с Саидом и сказала:
- Они дали слово, что отпустят Саида. Ей-богу, это окончательное их решение. Они сказали, что это будет уже скоро.

Мне как-то не верилось в это: я столько уже наслышалась и правдивых, и ложных известий, что никаким новостям не радовалась. А ещё через несколько дней к нам пришёл человек из КСИРа и сказал:

- Саид свободен. Он находится в деревне Битуш и ждёт вас там.

Я засуетилась, не зная, что мне делать. К нам домой пришли родственники, готовые отправиться в Битуш. Я тоже хотела ехать туда, но тётушка Гонче не дала мне это сделать, заявив:

- Оставайся-ка лучше здесь и приготовь поесть. Вечером у нас будет полон дом гостей.

Она также провела рукой по моему лицу и в шутку заметила:

- Тебе будет лучше подрезать эту свою длинную бороду, да и сними с себя всё черное, надень что-нибудь другое.

Нужно сказать, что всё это время, и в холод, и в жару я носила одну только чёрную одежду, которую сама же и латала, так что она вся пестрела разными цветными заплатками. Но я сняла с себя чёрный наряд и сожгла его, дав себе слово до конца жизни больше чёрное не надевать. По настоянию родственников я привела себя в порядок и приготовилась.

На нашей улице и в переулке собрались толпы народа. На встречу с Саидом – поверить только! – пришли тысячи людей, так что у меня не было возможности разглядеть его вблизи. Я старалась изо всех сил, расталкивая людскую волну и двигаясь к нему. Так я вышла вперёд и сжала его в объятиях. В глазах у меня появился свет радости. Он поцеловал меня в лоб, и в глазах моих собрались слёзы. Его увядшее лицо, гнилые зубы, худое тело, растрёпанные волосы, бледность, впавшие глаза сотрясли моё сердце до основания. Но всё же я была счастлива и дала себе слова больше никогда не позволить ему уходить куда-либо без меня.

Мы целую неделю принимали у себя гостей, кормили их обедами и ужинами. Повидаться с ним приходили разные ответственные чины из КСИРа, разведки, администрации города и деревень. Все они поздравляли его. Все удивлялись тому, как это ему удалось выйти на свободу. Любой, попавший в плен к демократам, становился калекой – ему отрубали ноги и руки – или вообще казнили. Саид же был обязан своему благоразумию и одарённости, раз смог спастись и избавиться от них. Он претерпел многочисленные душевные и телесные пытки, однако не пошёл ни на какое сотрудничество. Если бы он проявил слабость и выдал себя хотя бы одним словом, нам бы даже его труп не выдали.

Когда все эти встречи и приёмы прошли, стали наконец потихоньку проявляться последствия физических пыток и обид Саида. Дома он свалился с болезнью. Желудок его уже давно отвык от привычной еды. Его рвало, он даже не мог ходить. В это же время на нас обрушился потолок дома – до того он стал негодным. Жалованье, что нам платили как семье погибшего, больше не выплачивали, а медицинский полис уже не действовал, так как был просрочен. Без работы, без денег, больной, впавший в депрессию, он сидел дома. С точки зрения финансов мы были даже ниже нуля.

По прошествии полугода ему стало лучше, и он наконец стал искать работу. Но что бы он ни пробовал, у него не получалось заработать хоть мало-мальскую сумму. Несколько раз он пытался заняться куплей-продажей, но к несчастью, товары оказались контрабандными, и были конфискованы. На нас обрушились невзгоды, и мы были вынуждены взамен денег за конфискованные товары отдать кредиторам свою лачугу. Снять дом нам было не на что. Но кредиторы оказались людьми с добрым сердцем, и за это им воздастся: они позволили нам остаться в нашем доме и не платить за аренду.

И тогда он нанялся копать могилы – это было то единственное дело, которое было у него во время плена. Он ходил на кладбище Сардашта и копал там могилы. Он закладывал надгробия и вырезал камни для них. Помощником ему служил наш сын Реза, трудившийся как простой рабочий. Он каждый день приходил домой, перепачкавшись в земле и глине, разбитый и усталый. Терпел боль, но не распространялся об этом. Мне же не позволяла гордость попросить помощи у своей семьи. К тому же я никогда не принимала их денежную помощь, которую они предлагали. Я не хотела, чтобы кто-то догадался, в каких стеснённых условиях мы живём. Просто боялась, что это повредит чувству собственного достоинства моего супруга. Я засыпала голодной, но и виду не подавала, когда меня видел мой брат. Они много раз приходили к нам и оставляли дома на столе деньги, но я не брала их и говорила:

- У нас есть свои сбережения.

По прошествии года он нанялся в отдел образования, и ему стали платить зарплату. Дети наши были отличниками в школе и всегда получали различные награды. Мы купили маленький клочок земли за городом, и я в шутку спросила:

- Саид, ты только могилу умеешь рыть? А может, и дом сможешь построить?

Он засмеялся и спросил:

- Как это?

- Да так: вставай-ка давай, засучи рукава и строй для нас дом.

И он действительно засучил рукава и при поддержке родственников и детей построил нам двухкомнатный домик, в котором мы и поселились. Дети готовили раствор, я носила кирпичи, будучи подмастерьем. Саид сам строил, пока дом не был окончательно готов. Лейла стала учительницей и вышла замуж. Кредит, в который она залезла ради свадьбы, нам простили, она выплатила лишь небольшую его часть. Благодаря кредиту, который взяла Лейла, мы построили кухню и возвели забор вокруг двора. Так стало безопаснее.

Тётушка Гонче обрела вечный покой, и Мам Рахман остался один. Йадегар тоже сыграла свадьбу и стала матерью. Реза выучился и стал доктором наук, потом женился. Захра, получившая степень бакалавра, нашла себе работу в больнице. Мостафа выучился на учителя и стал работать им. Мина также получила степень доктора наук и создала свою семью.

Остались лишь я, да мой отважный, сильный муж, который по-прежнему готов вступить в бой, если потребуется.

27. Господин учитель

Как я и предвидел, выпустили меня вместе с Мохаммадом Карими, Саидом и Мохаммадом Банеи 14 июля 1995 года после четырёх лет и двух месяцев, проведённых в тюрьме. Письма, написанные во время нахождения в заключении, я взял с собой. Меня уже ждали по ту сторону тюрьмы Маманд, Расул и Хосейн Раш и ещё несколько моих иракских родственников в полном вооружении.

Ночь я провёл у них дома. На следующий день они провожали меня до границы с Ираном. Там я позвонил по телефону в КСИР за получением разрешения на пересечение границы. Вместе с тёткой моего отца со стороны его матери и её дочерью мы все вместе оказались в Иране. Я припал к родной земле в поклоне со слезами на глазах, целуя её и благодаря Господа Бога.

Мы отправились в деревню Битуш, где я, согласно предварительной договорённости, остался дожидаться приезда моих родных. После полудня прибыли сразу десятки машин, и атмосфера наполнилась радостью, праздничным настроением и поцелуями. Я заметил девчушку лет пяти, что бегала то в одну, то в другую сторону. Она в растерянности лила слёзы и спрашивала:

- Где мой папа?

Тогда я понял, что девчушка эта – моя маленькая дочка Мина, с которой я расстался четыре года назад. Я обнял её и расцеловал от всего сердца, но она всё равно держалась со мной как с посторонним.

В составе целого каравана машин мы въехали в Сардашт. С особым почётом меня встречали представители КСИРа, разведки, воинских частей. Вся наша улица и переулок, примыкающий к ней, были украшены и переполнены народом. Но глазами я искал Суаду, хотелось увидеть её поскорее. И как только она появилась, у меня затряслись руки, и сжалось сердце: я даже не знал, как посреди всего этого народа хотя бы подойди к ней, однако Суада справилась – сама пробила себе дорогу сквозь толпу и со слезами обняла меня.

Визиты родни и знакомых, поцелуи, объятия и разговоры с ними заняли целую неделю. Лишь постепенно всё стало на привычные места. По приглашению органов разведки я провёл с семьёй неделю отдыха в отеле Харам в Урумийе, где в обстановке полного покоя наконец полностью избавился от вшей и грязи, оставшихся от периода заключения.

Я спросил у Суады и родителей, кто выказывал мне свои симпатии, пока я пребывал в тюрьме, а кто был врагом. Меня неприятно поразило то, что моё жалованье передали Комитету помощи, а семье моей выдавали пособие – как милостыню. Я понял, как горько и трудно пришлось моим родным, но у меня была надежда на будущее.

Я заглянул в КСИР Сардашта. Но охранник при входе в здание не пустил меня внутрь. У меня сердце ушло в пятки. Меня тут уже не узнают, словно я стал чужим, и не было тех нескольких лет, когда я им честно и преданно служил. Словно мне уже не доверяют и не желают, чтобы на эту территорию ступала моя нога. А может быть, они считают, что я нахожусь под влиянием идей демократов.

Я стал действовать осторожно: посчитал, что в подобных ситуациях они вправе проявлять бдительность, однако те же демократы делали мне самые лучшие предложения, но я их не принял. Они знали, что если я освобожусь, то столкнусь ни с чем иным, кроме как с трудностями и затаённой ненавистью. Однако все эти демократы были для меня ничем и не представляли никакой ценности в моих глазах. Я верил Хомейни и терпел до последнего. Застрял я на перепутье: и грустно мне, и некому было излить свою душевную боль. Конечно, я понимал, что не вправе они были освобождать меня, а органы разведки к тому же смирились с тем, что я должен погибнуть. Помощь предоставлять моей семье прекратили и передали жалованье, которое они получали, из Комитета помощи в Фонд шахидов, но с известием о моей смерти и оно тоже перестало поступать им.

Я вызвал свои иракские силы и заявил им:

- Вот проведёте против демократов на территории Ирака операции, сопряжённые с риском для жизни, я докажу вам свою преданность Исламской Республике. Я хочу, чтобы вы дали понять демократам, что я могу подвергнуть угрозе все их штабы.

Штаб демократов в иракском городе Кале Дизе я выбрал в качестве места проведения такой операции. Я сказал Маманду:

- Я хочу, чтобы вы уничтожили этот штаб, но будьте осторожны, чтобы никого не убили. Не нужно подвергать себя опасности.

- Но как нам ударить по нему, чтобы никто не погиб, братец Саид?

Тогда я дал Маманду триста тысяч туманов, которые муниципалитет, пятничный имам и городские чиновники мне передали в качестве вознаграждения, со словами:

- Сделай всё, что сочтёшь нужным. Купи то, что потребуется тебе, только никого не убивай. Возьми эти деньги, купи гранатомёт, боеприпасы и всё необходимое. Если всё это у тебя и так есть, то распредели эти деньги между своими людьми.

Неделя у меня ушла на подготовку плана и на подстрекательство жителей городка Кале Дизи против демократов. Я сказал им:

- Само существование демократов является причиной несчастий и отсутствия безопасности. Штаб демократов представляет собой опасность для всего города.

С помощью своих агентов мне удалось как следует настроить горожан против демократов, так чтобы после нашей операции они подняли восстание против них и выгнали их из города. Мой план был замечательно исполнен: штаб демократов благодаря гранатомётам взлетел на воздух, народ города Кале Дизи поднял против них восстание, и им пришлось делать оттуда ноги.

После операции ставка Рамазан, силы разведки и полиции провели расследование событий, чтобы узнать, кто выполнял операцию в Кале Дизи: какое учреждение или орган были уполномочены проводить её. Однако сколько бы ни вели они следствие, этого им так и не удалось установить. Их удивление вызвало то, что миссия прошла с подобной быстротой, а Исламская Республика по-прежнему пребывала в неведении, кто же стоял за ней.

Спустя неделю господин Аболькасем из Урумийе связался со мной по телефону и попросил к восьми утра на следующий день явиться к нему в контору.

И я отправился ранним утром в Урумийе и прибыл в его контору, как он и хотел. После приветствий и дружеских объятий он спросил:

- Саид, а ты слышал про операцию в Кале Дизи?

- Ну, они же враги, вот их и атакуют, и бьют. Вы – их бьёте, они – вас. Это же война, ничего не поделаешь.

- Да, но дело в том, что никто не знает, чьих рук это дело.

Я засмеялся и спросил:

- Да разве может быть такое, чтобы провели операцию, а вы не знали, чьих это рук дело?

Он тоже засмеялся и ответил:

- Саид, поверь, но мы не знаем.

Затем он повернулся лицом ко мне, смеясь, и сказал:

- Дорогой Саид, а может, это твоих рук дело?

- Нет! Что вы, ко мне это какое имеет отношение? Меня только что освободили. И вообще, раз на то пошло, может быть, я теперь сторонник демократов? Кто я такой, чтобы проводить операции, без согласования с вами?

- На такого рода операции один ты способен, так как только у тебя есть и инструменты, и агенты для их проведения.

Затем он засмеялся и провёл рукой по лицу:

- Да чтоб мне умереть и не встать! Твоих рук это было дело? Сознавайся.

- Да, моих!

- Почему со мной не согласовал?

- Если бы я согласован это с вами, то всё дело было бы запорото и утратило бы свою ценность. Вы бы думали, что я нахожусь под влиянием идей демократов. Но если бы я хотел предать родину, то не стал бы терпеть сначала два года заключения в тюрьме Кумалы, а потом ещё четыре года – у демократов. Во всех операциях в Курдистане я был рядом с теми, кто отдал свою жизнь, лучшие мои друзья погибли там. Оба моих брата тоже погибли. Я же просто хотел доказать, что до конца придерживаюсь идеалов Исламской Республики, и чту свои убеждения. Моими соратниками в бою были погибшие Бакери, Салехи, Алипур, Азими, Омар Мулла и ещё сотни других, и каждый миг моей жизни окрашен памятью о пролитой ими крови. Я мог бы уничтожить все базы демократов в Ираке, сжечь до единой, но я не хотел никого убивать, чтобы вы поняли – я не мстителен. Число членов Кумалы и демократов не так велико. И у нас есть враги побольше и поважнее в лице Америки и Израиля.

- Сколько денег ты потратил на эту операцию?

- Триста тысяч туманов.

Он открыл ящик своего стола и вынул оттуда три миллиона туманов, которые положил передо мной.

- Это отплата расходов на операцию. Бери и раздай ребятам.

Спустя неделю из разведки мне пришло приглашение явиться в один отель в Тегеране. Там они предоставили в моё распоряжение серию книг, брошюр и схем новой работы, чтобы я прочитал их и был в курсе актуальных событий. Вся та информация, которую я собрал от контрреволюционных групп за время своего заключения, теперь была у них. Я вернулся в Сардашт. Мы договорились о том, что я буду вновь сотрудничать со своим подразделением, но тут мне помешала Суада:

- Ты оставил у меня на руках четырёхмесячную Лейлу, а сам попал в тюрьму Кумалы. Когда Мине был год, и я осталась с ней одна, ты попал в заключение к демократам. Ей уже пять. Я никогда не препятствовала твоему уходу на фронт. Во время войны практически не было ни одной ночи, которую бы ты провёл дома. Ты постоянно рисковал и даже не заметил вовсе, как повзрослели твои дети. Как только меня не принижали! Какие только оскорбления не слышала я в свой адрес! Какие только унижения мне ни пришлось вынести! Сколько сарказма вылили на меня, стоило мне только выйти из двери и дойти до соседей! Моё достоинство втаптывали в грязь, но я и слова не говорила. Лейла уже окончила свой университет и хочет выйти замуж. Ты хоть раз заглядывал в школу своих детей? И вообще знаешь, где их школа? Твои дети вступают в пору взросления, а и они никогда не чувствовали твоего отцовского влияния. Они росли как сироты. Значит, ты снова хочешь, чтобы нашей участью стало отсутствие вестей о тебе, разлука и тоска? Если бы ведение войны представляло собой целую культуру, то ты бы с честью справился со своими обязанностями. Мне пришлось выслушать тысячи ругательств и проклятий. Как только меня не называли: и наёмницей, и подстилкой, и безотцовщиной, и продажной тварью, и врагом курдов. Всего этого я достаточно наслушалась. Так что постарайся найти себе занятие поспокойнее, и воспитывай своих детей. Больше я не смогу терпеть твоё заключение и вообще какую-либо разлуку с тобой.

Дети собрались вокруг меня и сказали:

- Папа, мы тебе больше не позволим покинуть нас.

Вот так я примерно провёл год, будучи рабочим. С письмом на руках, полученным из штаба по трудоустройству выпущенных на свободу заключённых, я устроился на работу в сфере образования – учителем первого класса начальной школы.

Из окна класса я смотрел на гору Бардесур и улыбался Сардашту. У меня не получалось успокоить детей и навести порядок в классе. Я вспоминал собственное детство и обстоятельства гибели Мостафы, моего брата.

Я пристально посмотрел в глаза детям. Через несколько лет эти дети сами станут храбрыми солдатами и будут нести ответ за этот край, за эту землю. Что-то вызвало у меня ассоциацию с шахидом Салехи. Мы были из одного квартала, и к тому же соседи. Я всегда по-доброму завидовал ему из-за того, что он смог учиться: мой-то отец не позволил мне ходить в школу. По его мнению, уроки в школе – от лукавого, и детям лучше брать уроки по чтению Корана при мечети. Он даже не потрудился получить свидетельство о рождении ни для одного из своих детей – всё для того, чтобы они не ходили в школу.

Так что мы с Мостафой до юных лет не имели свидетельства о рождении. Однажды я попался в руки жандармов, и они хотели отправить меня служить в армию, но тут поняли, что у меня не имеется свидетельства о рождении. Тогда в жандармерии состряпали письмо для органов регистрации записей актов гражданского состояния, и те выдали мне свидетельство. Мостафа тоже сумел получить его до того, как надумал жениться.

По совету отца я ходил в мечеть, где посещал несколько занятий по чтению Корана у покойного Рахматоллы Алипура. И лишь пройдя обучение в школе для взрослых, я распрощался с безграмотностью. Однако аттестата мне не дали, поскольку в тот момент у меня ещё не было свидетельства о рождении. Для работы подсобным рабочим я отправился в Урумийе, где ночевал в Педагогическом училище у покойного ныне Салехи. Вследствие этих поездок я подружился с покойными ныне Мехди Бакери и Хамидом Бакери, друзьями шахида Салехи.

Благодаря деятельности шахида Алипура и его отца, Хадж Ахмада, и моя деятельность приобрела новые очертания. Вместе с Кадер-заде мы подключились к революционной борьбе, и в период волнений в Курдистане сблизились. Во время навязанной нам Ираком войны моя деятельность расширилась, и я пополнил ряды партизан. Сердце моё разрывалось на части от боли, когда вместо меня погиб мой брат Али.

Что мне сказать? Я словно начал всё с начала!

Я пришёл в себя и заметил, что класс мой полон народу. Ученики поставили с ног на голову весь класс. Я успокоил их и принялся писать мелом на доске.

Конец.

Май, 2014 год.

28. Имена и названия, документы

Моей дорогой невесте, госпоже Суаде

Во-первых, здравствуй, моя наречённая,

Это подарок моей дорогой наречённой Суаде.

Милая Суада, поскольку я занят, то не могу подробно изливать тебе душу, но я надеюсь, что эта печаль будет последней для нас обоих. И ещё я надеюсь, что ты сможешь рассеять все мои печали. Ты тоже береги себя. Милая Суада, не чувствуй себя одинокой. Надеюсь, ты будешь всегда с радостью носить эту косынку, что я тебе посылаю. Больше мне пока сказать нечего. Надеюсь, свидимся.

Адрес: Сардашт, бывшая улица Пехлеви, магазин Хасана Хафизи, 11.09.1979.

Амир

Именем Господа

Помимо самых тёплых приветствий моему дорогому отцу, которому я желаю отменного здоровья, я хочу сказать, что всё это время, пока я был вдали от него и не виделся с ним, я очень по нему соскучился. Однако присутствие в доме отца – нужнее всего, и мне нет необходимости говорить вам для чего – ради заботы о детях. Я также благодарю вас за то, что вы справились и о моём здоровье: слава Богу, у меня всё в порядке. Благодаря вам, мои добрые родители, я могу избавиться от любого недовольства и беспокойства. Иншалла, пусть Господь Бог хранит вас.

И в следующий раз, когда ты захочешь приехать повидаться со мной, то привози Суаду, всех моих детей и сестёр и семейство Пуршаукат. Мой дорогой отец, я заканчиваю своё повествование и прощаюсь с тобой.

Передай мой пламенный и нежный привет моим сёстрам – Наздар, Зибе, а также Йадегер и братцу Осману, а также Лиму, Бахману и Бехнам, и я надеюсь, что вы они живы и здоровы. Ещё привет семьей моей дорогой тётушке по матери и жене моего дяди, а также всей семье Халу-Кадер, в том числе братцу Моулану. Мои многочисленные приветствия также семье Джафара Ульяли, семье братца Рахмана, его отцу и братьям, и особенно Пурхатун и Пургоухар, и привет также братцу Али Мам Расулу, братцу Маманду, семье братца Рахмана Хаддада и Шейдаи.

Зиба и Йадегар, я жду, что вы будете примером высокой морали и культуры.

Я ваш верный слуга, прощаюсь с вами.

Амир Саид-заде

Тюрьма Демократической партии, Курдистан, 28.06.1992

Именем Господа

Наряду с моими самыми тёплыми приветствиями моей дорогой и верной жене, я надеюсь, что у тебя всё в порядке, и что тебе хорошо и весело рядом с моими родителями и другими членами семьи, особенно нашими милыми детьми.

Моя дорогая и верная жена, я приношу всем вам свои извинения за то, что до сих пор так и не смог подарить тебе и нашим детям идеальную жизнь. Как ты сама хорошо знаешь, после революции большую часть своего времени, которую мне следовало проводить с вами, я находился либо в тюрьме, либо в разъездах. И Господь – свидетель, всё это было ради вас, ради вашей жизни, и ничего другого. Всю моя жизнь я стремился к этому, идя по хорошему пути, и, несмотря на всё это, я ожидаю от тебя, что ты будешь жить так, как уже доказывала это раньше, и не позволишь другим радоваться твоей слабости.

Как можно больше заботься о детях: об этом даже нет необходимости говорить. Я хорошо узнал тебя. Но вместе с тем заботься и о моих сёстрах, и особенно о Зибе и Йадегар, не дай им пойти по кривой дорожке. Это твоя и человеческая, и исламская обязанность. Не позволяй, чтобы о нашей семье говорили плохо. Я написал это письмо, повидавшись со своими дорогими детьми, светочем глаз моих – Лаван (Захрой) и Резой, и эта встреча была до того, как это письмо успеет дойти до тебя. Мне бы хотелось ещё разок увидеть тебя и всех остальных. Больше мне сказать нечего.

Твой муж Амир Саид-заде

Тюрьма Демократической партии, Курдистан, 28.06.1992

Именем Господа

Наряду с самыми тёплыми приветствиями моей дорогой и верной супруге я также выражаю надежду, что с тобой всё в порядке, ибо все мои мечты – о том, чтобы ты и вся наша семья были здоровы. Если до тебя доходят новости о твоём муже, Амире Саид-заде, то у меня, слава Богу, всё хорошо, и единственное, что беспокоит меня, это то, что я нахожусь так далеко от вас. Но я надеюсь, что ещё поживу, чтобы компенсировать ваше недовольство своим долгим отсутствием. Моя дорогая жена, вся моя надежда – на твой добрый нрав и правильное воспитание наших детей в обществе, среди соседей. Именно этого я и жду от тебя. И ещё – я надеюсь, что в моё отсутствие ты своим добрым нравом сможешь угодить и моим родителям, и детям нашим, и всем нашим родным, и моим сёстрам. Это моя самая большая мечта. В конце концов, я поручаю вас Господу Богу.

Преданный тебе,

Твой муж Амир Саид-заде

Написал тебе также несколько строк стихотворения, навеянного прошлым:

И придёт тот день, когда слёзы дождём польются. Мне хватит могилы.

Зароют кости мои под землёй. Мне хватит чужбины.

Потеряна моя могила среди вас, живых, но мне хватит и того.

12.10.1992

Помимо моих самых тёплых приветствий дорогой и почтенной супруге я также выражаю надежду на то, что ты примешь мой привет, который я шлю тебе издалека. Моя дорогая и верная жена, я прошу у тебя прощения за то, что я проявлял небрежность и не писал отдельные письма лично тебе. Но это не значит, что ты должна думать плохо обо мне, будто я забыл тебя или не думал о тебе. Напротив: я постоянно вспоминаю и думаю о тебе, и даже больше того: о каждом члене семье помнил и помню. Но поскольку моя мать расстроена больше всех, я пишу письма на имя моей дорогой матери. Но знай: всё должно быть именно так, и вам следует так обращаться с ней, чтобы она позабыла свои печали и огорчения, ибо она имеет право на уважение и от тебя, и от меня, и от всех вас. Дорогая моя жена, в предыдущих своих письмах я писал, что моей самой большой гордостью является то, что моя супруга и дети – пример высокой нравственности. Вот почему я жду от тебя, что ты выступишь учителем в вопросах нравственного характера для моих сестёр и детей и искоренишь любые отклонения, ибо даже атмосфера сейчас развращённая, а дети находятся как раз в таком возрасте, когда они быстро усваивают как любые низости, так и добродетели.

Я надеюсь, что ты вместе меня будешь служить для всех путеводной звездой и покажешь всем верный путь, Иншалла. Но больше всего я прошу тебя: не разбивай сердце моей матери, слушайся моих родителей, дабы великий Господь смилостивился надо мной и тобой и соединил нас снова, чтобы мы могли вести мирную жизнь вместе и подальше от политики.

Иншалла, моя дорогая жена. И хотя мне так хочется увидеться с тобой, но лучше будет тебе оставаться дома и заботиться о детях. Поэтому постарайся не ездить сюда на встречу со мной, ибо наше время уже позади. Мы должны постараться выстроить будущее своих детей.

На прощание я целую в руки и в лоб свою добрую мать, прекрасного и преданного отца, моих замечательных сестёр Наздар, Зибу, Йадегар, Сиран, господина Киана, братцев Усмана, Кази, Лима, Бахмана, Бехнама, а также цветы моей жизни – моих дочерей: замечательную Лейлу и нежную Лаван (Захру), а также сыновей: Резу, Мостафу и ещё малышку Мину. Я жду, что на свидание со мной приедут отец и тётушка Кадер. Поручаю вас всех Господу Богу.

10.12.1992

Именем Господа

Помимо самых тёплых приветствий всем членам моей дорогой и ценнейшей семьи, от старших до младших, выражаю надежду, что у вас всё в порядке. Шлю каждому из вас издалека свой поцелуй: целую вас в глаза. Мои дорогие, не беспокойтесь обо мне, ибо у меня всё хорошо. Кстати, сообщаю вам, что нахожусь в тюрьме уже не в том месте, где раньше, а намного дальше. И хотя мне ни на миг не хочется быть от вас далеко, однако я вас всех очень прошу: по возможности лучше всего не приезжайте сюда на свидание, ибо вас ждёт более чем долгая и утомительная дорога, которая вымотает вас. Ну, разве что месяца через три, если вы пошлёте мне достаточно денег, а вместе с ними сахар и три пары тёплых носок.

Также, хоть я и нахожусь далеко от вас, хочу дать совет сестре своей, госпоже Зибе: если все того желают, в особенности она сама, не стоит ей отгораживаться от собственного счастья только из-за меня, ведь я не возражаю против замужества и счастья ни её, ни остальных девушек в семье, напротив, будут только рад, но при условии, что всё будет проведено достойным образом.

Я не хочу, чтобы вы ждали меня, так как тот человек, который отвечает за судебные решения, приходил в тюрьму и объявил приговор для каждого. Для меня это – пять лет заключения, хотя я и уверен, что больше двух с половиной лет мне тут не просидеть.

Вы вправе стараться высвободить меня отсюда любым способом, какой сочтёте нужным. Обращайтесь к кому хотите, ходите по любым инстанциям: возможно, к вам проявят преувеличенную жалость, особенно если обратитесь к братцу Мохаммаду Касраи и его супруге.

И в заключение передаю привет и целую руки братьям Рахману, Али, Усману, Махмуду, Сейид Латифу, Саиду и его семье, Маманду, моим дядям, родственникам и друзьям.

Ваш преданный слуга,

01.09.1993

Именем Господа

Помимо моих тёплых приветствий моей замечательной, заботливой дочери Лейле я надеюсь, что у тебя всё в порядке, и в жизни ты будешь успешной и счастливой. Также я надеюсь, что ты примешь искренние приветствия от своего далёкого отца, Амира Саид-заде.

Моя милая дочка, Лейла, твоё с прекрасной Йадегар письмо, отправленное мне 26.03.1994 посредством моей матери, наполненное добром и любовью, наконец добралось до меня и безмерно осчастливило. Я вас всех благодарю. Но ваши высокие оценки меня делают ещё более счастливым. И надеюсь, что в будущем всё будет ещё лучше, Иншалла.

Милая Лейла, я очень доволен тобой и горжусь такой девочкой, как ты. Вот почему ожидаю от тебя, что ты по необходимости будешь помогать всей семье в устранении проблем вместе с моими родителями и твоей матерью, Суадой и всеми остальными.

Милая Лейла, считаешь ли ты, что я вправе пожаловаться на Суаду за то, что она не шлёт мне писем? Будь судьёй и рассуди, вправе я, или нет?

А ещё я считаю нужным, чтобы у моих родителей был телефон. И в заключение прошу тебя: передай мои приветствия моему дорогому отцу и поцелуй его в глаза вместо меня. А также шлю свой поцелуй Зибе, Йадегар, Сиран и господину Киану. Ещё я целую милую Лаван, Резу, Мостафу и малышку Мину.

И мои особые приветствия Суаде и моей дорогой матери. Я надеюсь, вы не забудете рассказать мне по поводу моей жалобы.

Любящий всех вас, Амир Саид-заде

10.01.1994

Во имя Господа, Милостивого и Милосердного

Мне хотелось бы сообщить всем уважаемым читателям книги «Вечера в Крискане», что всё, о чём в ней говорится, без каких бы то ни было добавлений или сокращений, является воспоминаниями – как моими, Амира Саид-заде Сардашти, так и моей супруги, госпожи Суады Хамзэи, об эпохе ирано-иракской войны (священной обороны), которые в течение трёх лет добросовестно собирались и перекладывались на бумагу стараниями моего дорого брата, Киануша Гользар-Рагеба. Течение времени, ослабление памяти, как и множественность событий, наряду с соображениями безопасности, помешали мне собрать все запутанные воспоминания. Невольно многие из имён воинских командиров и семей шахидов Сардашта, сыгравших великую роль ради безопасности и могущества режима Исламской Республики Иран, помешавших реализации зловещих целей тех, кто хотел свалить режим, мной были пропущены, поэтому я выражу свою благодарность им здесь. Несомненно, то, что не все события, описанные в этой книге, содержат мои воспоминания о периоде священной обороны, однако, если на то будет Божья воля, то я изложу и остальные свои воспоминания в подходящее время. В заключение я хотел бы выразить свою благодарность за дружеское сотрудничество Управлению по делам литературы и культуры Сопротивления, Культурной семинарии, а также издательству «Суре Мехр» за его усилия и настойчивость.

Амир Саид-заде Сардашти