«Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Колумбом» – эта фраза Александра Пушкина давно стала хрестоматийной, определяющей место великого историографа в ряду отечественных историков. Она обычно понимается следующим образом: до Карамзина русское общество погрязало во тьме невежества, а после появления «Истории государства Российского» знания о прошлом Отечества стали обязательной частью интеллектуального багажа россиян.
Действительно, главная заслуга Карамзина – создание оформленной, складной, гармоничной, убедительной и легко усваиваемой обществом картины национального прошлого. Однако при этом, как правило, не учитывается, что переданная им картина, безусловно представлявшая собой грандиозное продвижение в науке для начала ХIХ века, в реальности по многим пунктам была больше приближена к легендам, чем к доказанным историческим фактам.
Практически Карамзин предложил обществу свой собственный миф российской истории, в котором концептуальный, схематический момент явно преобладал над объективными историческими реконструкциями. В полной мере это относится к созданию (или «сотворению», если предпочитать терминологию Юрия Лотмана) Карамзиным образа «самого страшного русского тирана» – Ивана Грозного.
Что знали о первом венчанном русском царе до Карамзина? О нем не существовало целостного исторического нарратива. Повествование Степенной книги – памятника середины XVI века, который должен был представить фундаментальную картину истории Российского государства как воплощения царства Божьего на земле в виде лестницы, ступенями («степенями») которой являлись бы подвиги русских князей-правителей, а высшей ее точкой – правление первого богоизбранного царя Ивана Васильевича, обрывается на 1563 годе. Как раз в царствование Ивана Грозного произошло и временное прекращение русского летописания: большинство летописей завершают свой рассказ на 1567 годе.
Однако, как отметил профессор, доктор исторических наук Вадим Корецкий, в конце 1560-х – начале 1570-х прервалось только официальное летописание, а составление местных и частных летописчиков продолжалось. Это псковские, новгородские летописи, Соловецкий летописец и другие. Правление Ивана Грозного в них описано фрагментарно: главным образом акцент делался на внешней политике, войнах и дипломатической деятельности.
Ряд таких летописей (например, псковские) обвиняют царя в злодействах, в частности в новгородском погроме, и критикуют за проигрыш Ливонской войны и тяготы, которые несло дворянство в многочисленных боях и походах «за государево имя». Но текста, на основе которого можно было бы обстоятельно и подробно реконструировать историю царствования Ивана IV, летописцы тогда не создали. В русских источниках нельзя найти массовых свидетельств гнусных деяний царя Ивана, колоритных описаний его злодейств и изощренных надругательств.
Эта ситуация, сильно осложнявшая задачу Карамзина, была для него принципиально новой. До того почти по всем сюжетам русской истории существовал летописный нарратив, который уже организовал материал в некую схему. За ней можно было следовать или нет, ее можно было критиковать и переделывать, но она была – готовая схема со своим сюжетом, героями и антигероями, действующими лицами. Такой материал лежал в основе изысканий Карамзина вплоть до эпохи Василия III. Но в случае с Иваном Грозным такая летопись отсутствовала. Материал нужно было монтировать, взяв схему изложения, ориентир откуда-то еще.
Карамзин помимо летописей, содержавших отрывочные сведения, использовал посольские книги – составленные задним числом сборники дипломатических документов (не оригиналов, а копий). В качестве второстепенных источников он привлек опубликованные в «Древней российской вивлиофике» боярские списки (преимущественно свадебные разряды), Стоглав, Судебник 1550 года, некоторые воинские разряды.
Часто Карамзин был не очень разборчив. Он обращался к текстам и ХVI, и ХVII, и даже ХVIII века (назовем Латухинскую Степенную книгу, «Скифскую историю» А.И. Лызлова и Морозовский летописец – памятник летописания ХVIII столетия).
Сегодня такой набор исходного материала сочли бы недостаточным даже для дипломной работы студента-историка. Но для начала ХIХ века, вне всякого сомнения, это было грандиозное научное достижение, особенно с учетом того, что подавляющее большинство источников историограф изучал по рукописям.
Впрочем, все эти источники не удовлетворяли Карамзина. В летописях упоминалось о раздорах среди бояр, о междоусобицах и казнях еще во времена малолетства Ивана Васильевича. Объяснений, какова в этом была роль юного государя, почему при дворе лилась кровь вельмож, летописи не содержали.
Объяснения оставалось если только прочесть между строк. Но Карамзин был слишком честным историком, чтобы просто выдумать основание для «начала черных дней Иоанна». И он стал искать источники, которые бы давали такие объяснения. Воистину бесценным открытием для Карамзина оказалась «История о князя великого Московского делех» – написанное в Речи Посполитой в начале 1580-х годов сочинение беглого князя-эмигранта и первого русского диссидента Андрея Курбского.
Проблема степени достоверности сведений, сообщаемых Курбским, неоднократно обсуждалась в научной литературе. Не углубляясь в дискуссию, зададимся простым вопросом: насколько доверчиво отнесся бы любой суд к рассказу свидетеля, который, во-первых, был смертельным врагом царя Ивана, считал его виновником всех своих жизненных бедствий; во-вторых, представил свои «показания» спустя 30 лет после описываемых событий; в-третьих, ставил своей целью показать «грехопадение некогда праведного царя», то есть изначальный творческий замысел автора состоял в критике Ивана IV?
К тому же читателем и адресатом «Истории» Курбского была шляхта Речи Посполитой – страны, которая находилась с Россией и царем Иваном в состоянии войны. Стоит ли доверять такому свидетелю?
Ответ очевиден. Но для Карамзина Курбский стал источником, заслуживающим бесспорного доверия. Историограф ни разу не усомнился в достоверности сведений, сообщаемых беглым князем. Вероятно, особое впечатление на него произвела роль, которую себе приписал Курбский: беглец от тирана, борец за свободу и против тирании, обличитель деспота с нравственных позиций – все это историку было очень интересно и, видимо, духовно близко. Несомненно, созвучны ему были также стиль, слог Курбского, поиск им морально-нравственных объяснений – то, чего Карамзину так не хватало у скучных и богобоязненных летописцев.
Что касается вопроса о достоверности, то он рассуждал так: «Изгнанник Курбский имел, конечно, злобу на царя, но мог ли явно лгать пред современниками в случаях, известных всякому из них? Он писал для россиян, которые читали сию книгу с жадностию, списывали, хранили в библиотеках… такой чести не оказывают лжецу». Историограф здесь слукавил, но скорее не по злому умыслу, а по незнанию. Дело в том, что все списки сочинения изгнанника относятся к ХVII–XVIII векам, то есть русские современники Ивана Грозного Курбского не читали. Князь писал для Речи Посполитой, а в Россию эти тексты проникли после Смуты, когда «ложь» беглеца обличать было уже некому.
Карамзин привлекал «Историю» Курбского в тех случаях, когда ему надо было со ссылкой на источники объяснить с точки зрения нравственности и морали причины поступков Ивана IV. Первый раз – когда он взял у князя описание действий бояр, развращавших душу ребенка и учивших его злодействам, жестокостям. Второй – когда рассказывал о том, как во время московского пожара 1547 года к Ивану явился священник Сильвестр, обличениями и проповедью перевернувший душу государя, отвративший его от пути зла и наставивший на путь добра.
Для подтверждения этой благодетельной перемены Карамзин использовал материалы Хрущовской Степенной книги о покаянной речи царя перед народом с Лобного места и так называемом «Соборе примирения». Причем в примечаниях историограф привел данный фрагмент книги полностью. Заметим, что этот текст, как показано историком-архивистом Владимиром Автократовым, является фальсификатом конца ХVII века.
Курбский для Карамзина стал также главным источником при описании разгона «Избранной рады» в 1560 году и определении роли Сильвестра и известного приближенного царя Алексея Адашева в управлении страной. А для подкрепления историограф приводил цитаты из писем Ивана Грозного к беглому князю, содержащие критику Сильвестра и Адашева.
Таким образом, сочинения Курбского оказались источником смыслов русской истории: именно отсюда Карамзин черпал объяснения ее ключевых моментов. Был и еще один источник, который Карамзин впервые в русской историографии привлек в столь значимых масштабах, – это записки иностранцев о России. Они давали объяснение событиям (которое зачастую отсутствовало в летописях) и были более понятны историку как произведения, созданные представителями европейской литературной культуры.
«История государства Российского» содержит многочисленные ссылки на сочинения А. Гваньини, Т. Бреденбаха, И. Таубе, Э. Крузе, Дж. Флетчера, П. Петрея, М. Стрыйковского, Даниила Принца, И. Кобенцля, Р. Гейденштейна, А. Поссевино и других зарубежных авторов. П. Одерборна, создателя первой в истории биографии царя Ивана (1585), Карамзин поначалу не признавал и характеризовал его труды как «баснословное» повествование, но затем поддался соблазну (уж больно колоритные факты сообщал немецкий пастор) и несколько раз обращался к его сочинениям, передавая в своей «Истории» разные сплетни, гулявшие в ХVI веке по Германии.
Карамзин привлекал в качестве источников и более поздние иностранные компиляции, основанные на пересказе различных слухов, мифов и легенд (к примеру, созданные в ХVII столетии тексты Кельха, Фредро и т. д.). В итоге Иван Грозный стал для историографа первым героем, рамки для сотворения образа которого были им взяты в значительной мере из иностранных книг, отнюдь не объективных и часто пересказывавших сплетни.
Итак, мы видим несколько исходных составляющих для создания Карамзиным образа Ивана Грозного, связанных с недостатками метода историографа. К последним нужно отнести слабость источниковедческого анализа: поздние источники мифологического характера использовались им наравне с аутентичными и оригинальными.
Налицо также явная зависимость Карамзина от текстов, содержащих объяснения морализаторского толка. Схема повествования об Иване IV была заимствована из «Истории» и писем Курбского, а также из других источников, авторы которых были заведомо настроены против «тирана». Это тексты, созданные в странах, с которыми Россия воевала или находилась в состоянии культурно-религиозного противостояния.