Он сидел у её кровати, держал худую ладонь, слушал ровный писк кардиометра, смотрел, как медленно падает капля за каплей в капельнице. Думал – хорошо. Обошлось.
Хотя ничего хорошо не было.
У неё из носа шли трубки. Кожа была серой и потрескавшейся, русые волосы тоже будто посерели, будто из неё всей разом выкачали всю краску.
– Через несколько дней ваша жена придёт в себя, – равнодушно сказал лечащий врач. – Реабилитация займёт несколько месяцев, но в конечном итоге никаких последствий в долговременной перспективе…
Он почти не слушал, только всё цеплялся за её неподвижную руку и всё думал, что ей сказать, когда… если она очнётся.
Что вообще можно сказать.
«Прости?» Но разве это слово хоть когда-нибудь помогало простить? «Я виноват?» Но она и так это знает. И эту вину никак не искупить. Может – «я должен был…», но это ещё хуже, чем «прости».
Наступала зима, и ночи становились длиннее. Он сидел в её палате, смотрел на тьму, сгущающуюся за окном, и что-то такое же тёмное, отвратительно-непроглядное, ворочалось в его груди.
Синяки уже сошли, остались лишь едва заметные пятна в области рёбер, когда она наконец очнулась. Открыла серые безжизненные глаза, и взгляд её тоже теперь был серым. Она посмотрела на него, будто уже чувствовала своей женской природой, что именно случилось, и ждала только подтверждения.
Он не мог выдавить ни слова.
Просто выпустил её руку, поднялся с жёсткого стула и ушёл звать врача. Тот суетился возле неё безумно долго, говорил: «Всё в норме, восстановитесь», но это было не то, что он должен был сказать. Не то, что они все должны были сказать сразу и в первую очередь.
Наконец, врач вздохнул и произнёс то самое, что не самом деле было важно. Хотелось зажать уши руками, выключить свет, чтобы погрузиться в полную тьму.
– Я сожалею, но ваша беременность… Мы не смогли спасти ребёнка.
Оставьте доброе слово в комментариях и подпишитесь, если вам понравилось.