Знаете, я вот намедни возмущалась дремучестью молодых людей,это происходило тут:
и в этом принципиальном запале совершенно не учла одной вещи: они -то у нас хорошие. Да, хорошие,чистые,свежие, это мы их портим. А стоит только чуть прислушаться к ним, помочь вовремя.
Вот такая умница-ученица как-то погрузилась в чеховский мир. А потом написала эту работу, которую я почти полностью привожу с ее согласия и полного нежелания упоминать имя😊.
"Здравствуйте, уважаемый Антон Павлович!
Держу в руках вашу книгу рассказов, а перед глазами встаёт заштатный городок Таганрог, где на улицах не просыхали лужи, а в лужах хрюкали свиньи. Воображаю бакалейную лавку, где мальчик Антоша в свободное от уроков время стоял за прилавком. А что представляла гимназия? Педагоги-чиновники, казарменная дисциплина и зубрëжка. Единственным светлым пятном были уроки литературы. Говорят, гимназист Чехов читал запоем? Но вот гимназия позади. Какие мысли бродят в Вашей душе? Вы как реалист поступаете на медицинский факультет Московского университета, а как творческий человек дебютируете в печати. В номере журнала «Стрекоза» от 9 марта 1880 года публикуются два небольших юмористических рассказа.
Как же Вы находили сюжеты своих рассказов? Оказывается. Вы были убеждены, что достаточно присмотреться внимательно к тому, что происходит вокруг, и перед писателем откроются целые россыпи драгоценного материала. Позвольте вместе с Вами перечитать некоторые Ваши рассказы.
Однажды знаменитый дрессировщик Дуров рассказал Вам о своей собаке Каштанке, о том, как нашёл её на улице, как обучил, как стал с нею выступать в цирке. Рассказал и забыл. А Вы написали о Каштанке рассказ, талантливый и прекрасный, и история Каштанки стала живым фактом искусства.
Ваши современники, подписчики «Осколков» и «Будильника» недоумённо разводили руками: Вы пишете вроде обычные юмористические рассказы, а вместе с тем совсем не такие, как у других авторов. У других выходили просто анекдоты, а Ваши рассказы заставляли задуматься. И хоть псевдоним у Вас был весёлый. Антоша Чехонте, вопросы Вы ставили большой общественной важности.
Возьмём рассказ «Унтер Пришибеев». Царский цензор запрещал его к печати, потому что «писатель высмеивает уродливые общественные формы». «Унтер Пришибеев» - маленькая бытовая сценка. Главный герой - отставной солдафон, добровольный доносчик, одержимый страстью вмешиваться не в свои дела, запрещать, пресекать, «пришибать».
Ещё одна небольшая сценка, «Хамелеон». Хамелеон - это пресмыкающееся тёплых стран, которое меняет окраску кожи при перемене цвета окружающей среды. Вы употребили слово «хамелеон» в переносном смысле, оно у Вас приняло презрительную окраску. Хамелеон - это человек, который из мелких корыстных побуждений легко меняет мнения, симпатии, взгляды. Вы рисуете мерзкий тип подхалима перед господами, грубияна и наглеца перед всеми прочими. Чего только стоит Ваша говорящая деталь: "Сними-ка, Елдырин, с меня пальто... Ужас как жарко!», и через 5 минут: «Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло... Знобит...» Что и говорить, мелкая, рабская душонка!
Уважаемый Антон Павлович! Как мне нравится Ваш призыв «выдавливать из себя по капле раба». К этой теме Вы обращаетесь в рассказах «Толстый и тонкий», «Смерть чиновника». Не надо бледнеть, каменеть, не надо к словам добавлять унижающую тебя частичку «с», не надо хихикать, как китаец: «хи-хи-хи», если узнаёшь, что твой приятель до «тайного дослужился». А надо уважать в себе человека. Ну а Иван Дмитрич Червяков совсем от страха потерял лицо. Что за глупость, что за неуважение к себе: столько раз ходить извиняться, а услышав в последний раз от статского генерала Бризжалова грозное: «Пошёл вон!!!» прийти машинально домой, не снимая вицмундира, лечь на диван и... помереть.
Ваши рассказы искрятся улыбкой, весельем. Как не смеяться, например, над бестолковым фельдшером из «Хирургии», который сначала хвастается: «Хирургия - пустяки... Раз плюнуть...», а в итоге дьячок Вонмигласов на месте больного зуба находит два торчащих выступа. Или над незадачливым лжецом из рассказа «Пересолил», которому только и остаётся, что умолять возницу Клима вернуться обратно: «Да я пошутил, голубчик! Накажи меня господь, пошутил! Какие у меня револьверы? Это я от страха врал! Сделай милость, поедем! Мёрзну!» Смеёмся мы и над героем «Лошадиной фамилии», невеждой-генералом, который больше доверял знахарю, чем врачу, и заставил приказчика и свою семью вспоминать фамилию знахаря: «Взбудоражилась вся усадьба. Нетерпеливый, замученный генерал пообещал дать пять рублей тому, кто вспомнит настоящую фамилию, а за Иваном Евсеичем стали ходить целыми толпами: «Гнедов! - говорили ему. - Рысистый! Лошадицкий!»
Антон Павлович! Читая Ваши рассказы, я заметила, что Вы никогда не смеялись над бедными, обманутыми, попавшими в беду. За внешней весёлостью Ваших рассказов скрывается грусть. Грусть о том, что люди часто бывают бездушными и злыми, что пошлость серым туманом пропитывает всё вокруг. Техника развивается, строят новые железные дороги, народ же остаётся по-прежнему, как при крепостном праве, забитым и тёмным.
Разве можно забыть Ваньку Жукова, девятилетнего мальчишку, отданного в ученье к сапожнику в Москву, вечно голодного, иззябшего, отправляющего дедушке письмо: «Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой...». На конверте Ванька выводит адрес: «На деревню дедушке, Константину Макарычу».
Уважаемый писатель! Вы были убеждены: недалеко то время, когда жизнь будет устроена на новых, разумных началах. «Хорошая жизнь будет лет через пятьдесят», - мечтает один из героев пьесы «Вишнёвый сад», а другой ему вторит: «Вот оно. Счастье, вот оно идëт, подходит всё ближе и ближе, я уже слышу его шаги...».
Спасибо Вам, уважаемый Антон Павлович, за надежду, за оптимизм."
Ну как после этого Чехова в руки не взять?