О чём на самом деле роман Роберта Музиля «Человек без свойств»? Ответить на этот вопрос непросто, и дело не в том, что он огромен — более полутора тысяч страниц; и не в том, что в нём какой-то запутанный сюжет: напротив, сюжет весьма линеен и однозначен. Дело в сложности самой философской ситуации того времени и того места — Австро-Венгерской империи начала ХХ века. Что ж, попробуем разобраться, в чём состоит философский нерв этого произведения.
В поисках верховной идеи
Но сначала, по традиции, кратко пройдёмся по сюжету романа. Суть в том, что в Германии задумали с помпой отметить предстоящее через пять лет, в 1918 году, 30-летие правления императора Вильгельма Второго. Когда об этом стало известно австрийцам, они, хотя и были национально и культурно близки немцам и даже выступали их союзниками в прошлых и будущих войнах, взревновали: ведь император Австро-Венгрии Франц-Иосиф в том же 1918 году отмечает гораздо более весомый юбилей — 70-летие правления!
Подумать только: жизнь большинства подданных империи началась при этом императоре и, возможно, при нём и закончится. Такое долгое правление — словно признак остановившегося времени, когда история, утомившись от предыдущих треволнений, решила дать себе передышку и позволить людям пожить своей жизнью, углубившись в частное. Так-то оно так, но возгордившимся немцам всё-таки следовало бы утереть нос, а для этого австрийское празднование должно затмить своим масштабом немецкое. Дело за малым — придумать, как отметить грандиозный юбилей, отметить так, чтобы показать всемирно-историческое значение юбилея и, через него, всей Австрийской империи.
Для этого создаётся особый комитет, который должен сначала придумать философскую идею торжества, получившего полукодовое название параллельной акции, а затем и воплотить его в жизнь. Казалось бы, в чём тут может возникнуть проблема, ведь в комитет должны войти выдающиеся люди Австрии (в том числе, по протекции, главный герой романа Ульрих), да и времени достаточно — впереди ещё пять лет. Но ничего не получается — идеи нет, есть только споры, разговоры и выяснение отношений. И даже привлечение широкой общественности не помогает — идей присылают много, но в них нет философской глубины, потому что каждый человек и каждое сообщество, присылающее идеи, говорит только о частном, но не об общем, не о всемирном.
Так почему же идея не придумывается? И может ли она вообще быть изобретена, учитывая сложившуюся к тому времени духовную ситуацию? В этом моменте большинство комментаторов романа останавливаются, ограничиваясь банальными сентенциями о «потерянном поколении» и скором наступлении Первой мировой войны, которая обессмыслила всю эту затею. Но эти сентенции ничего не объясняют без погружения в философскую глубину романа, очень фрагментарно изложенную, противоречивую и, скажем честно, достаточно смутную. Но, может, мы попробуем хотя бы приблизиться к решению этой задачи?
В поисках метафизического субъекта
Начнём, пожалуй, с того, что констатируем бесчисленные обращения героев романа к духу и его творческому наследию. Дух, видимо, служит здесь примерно тем же всемирно-историческим субъектом, каким для иных времён служил Бог. Но к началу ХХ века секуляризация зашла уже достаточно далеко, и Бог как таковой из философии истории героев Музиля практически выпал, будучи заменённым на более абстрактного и безличного духа. Более того, утверждается даже, что «самые осязаемые достижения человеческого ума появлялись чуть ли не только с тех пор, как он стал избегать встречаться с Богом». То есть ум становится по-настоящему продуктивным в мирском отношении тогда, когда отвергает Бога, обращаясь непосредственно к миру и устраняя в своих отношениях с миром каких-либо посредников. Тогда проблем быть не должно: уж в секуляризованную эпоху могучие умы этой эпохи должны придумать множество идей для параллельных акций!
Однако Музиль продолжает это рассуждение так: «Но мысль, одолевшая Его, говорила: «Что, если именно это небожественное есть не что иное, как современный путь к Богу?! У каждого времени был собственный, соответствовавший его сильнейшим умственным способностям путь к Нему; так не наша ли это судьба, судьба эпохи умного и предприимчивого опыта — отвергнуть все мечты, легенды и мудрёные понятия лишь потому, что, вновь обратившись к Нему на вершине познания и открытия мира, мы вступим с Ним в отношения начинающегося опыта?!». Получается, что ум не то чтобы полностью устраняет Бога, а просто идёт к нему кружным путём: если попытка непосредственного восприятия божественной реальности неизбежно порождает всякие мечты, легенды и мудрёные понятия, то надо двигаться так, как способен только современный деятельный ум — через эмпирическое познание вновь открытого мира. Тогда и новое богопознание станет не умозрительным, а вполне эмпирическим.
Соответственно, в указанный период познания и открытия мира Бога в нём как бы нет, но его метафизическая роль субъекта, объективирующегося в предметах и продуктах познания, сохраняется, иначе финальный эмпирический путь от этих продуктов заново к Богу был бы невозможен. Этот «метафизический субъект» и называется в романе духом, но на стадии эмпирического познания мира он практически лишается всяких мистических и объективно-идеалистических коннотаций, становясь чем-то вроде совокупности индивидуальных познавательных усилий.
Исходя из этого, Ульрих формулирует главную и единственную задачу параллельной акции — «положить начало генеральной инвентаризации духовного имущества». То есть дух, о котором в разных контекстах говорили многие поколения европейцев, что-то сотворил и оставил после себя, и теперь ныне живущим следует понять, что же именно составляет подлинное наследие европейского духа. «Мы должны сделать примерно то, — говорит Ульрих, — что следовало бы сделать, если бы день Страшного суда приходился на тысяча девятьсот восемнадцатый год, если бы кончалось время старой и начиналась эра более высокой духовности». Получается, что комитет по подготовке параллельной акции как бы вершит над духом свой суд: рассмотрев всё сотворённое, комитетчики должен понять, что из этого есть подлинно божественное. И тогда великая идея, положенная в основу параллельной акции, станет моментом новой, теперь уже эмпирической встречи с Богом, и воздвигнется здание новой духовности. Более величественного триумфа австрийской идеи невозможно и придумать!
В поисках иерархии ценностей
Что же пошло не так? Почему в результате этой бесконечной инвентаризации героям никак не удаётся остановиться на чём-то конкретном? Что есть главное из изобретений духа? И что значат эти слова Музиля: «дух глядит сегодня на реальный ход вещей бессильным зрителем, потому что он отлынивает от великих задач, которые ставит жизнь»? Пытаясь осознать причины подобной ситуации, герои формулируют множество важных наблюдений, часть которых мы рассмотрим подробнее.
Что, к примеру, происходит с познающим разумом в ситуации торжества эмпирического идеала познания? Ульрих формулирует гносеологическую проблему эмпиризма, которая становится его, Ульриха, психологической проблемой: «Будучи человеком научного мышления, я всегда чувствую, что мои знания неполны, что они — только указатель пути и что, может быть, уже завтра у меня будет какой-то новый опыт, который заставит меня думать иначе, чем сегодня». И действительно, эмпирическое познание мира не имеет предела, поскольку таким пределом может быть только абсолютно истинное познание абсолюта, а никаких абсолютов в обезбоженной реальности нет. И значит, человек обречён на бесконечный ряд познавательных актов, которые ведут только в отрицанию предыдущих актов, но не к логическому концу их ряда. Как же тогда предпочесть один из нынешних актов и объявить его результаты конечной и абсолютной истиной, если ты осознаёшь его несовершенство и принципиальную неполноту?
С этикой дело обстоит не лучше, чем с познанием, — здесь властвует тот же принцип бесконечного усовершенствования, когда отвергается наличное ради грядущего: «Человек, целиком захваченный своим чувством, «человек в полёте», тоже будет ощущать каждый свой поступок как ступеньку, через которую он поднимается к следующей. Значит, есть в нашем уме и нашей душе что-то такое, что можно назвать «моралью следующего шага».
То есть нравственного абсолюта, как и абсолютной истины познания, нет, есть только следующий шаг, который должен быть во всех отношениях лучше и выше, чем предыдущий. Вот где, пожалуй, кроятся корни прогрессизма, поразившего западную цивилизацию, как своего рода духовная болезнь: внутри прогрессистского мышления никогда не возникает удовлетворённости в существующем или тем более в прошлом, и завтрашнее мнится более светлым, важным, лучшим и величественным, чем всё предшествующее. Но приходит завтра, и то, что оно приносит с собой, снова отвергается ради нового завтра. По аналогии с ульриховской «моралью следующего шага», эту установку можно назвать «совершенство завтрашнего дня».
Причина этого в том, что отсутствие божественного абсолюта в картине мира порождает слом любых ценностных иерархий: без организующей вершины сложно выстроить устойчивую пирамиду ценностей. И тогда всё, что производит дух своим главным инструментом — эмпирическим умом — должно быть организовано на других началах — скорее количественных, чем качественных. Ведь чем, например, следующий шаг с точки зрения морали лучше, чем предыдущий? Качественно — ничем, только количественно — он, скажем так, «на один больше». И каждый новый познавательный акт лучше только тем, что он сделан позднее. И завтра в теории прогресса лучше вчера тем, что оно позже, и отличается только количественными характеристиками. Замечали, например, чем сторонники теории прогресса обосновывают его наличие? Количественным ростом благосостояния, уменьшением числа убийств, повышением ценности человеческой жизни и другими количественными, числовыми критериями. «Хорошим сегодня считается всё, что даёт нам иллюзию, что оно приведёт нас к чему-то».
Очень ярко такой подход проявляется в политике. Вот что в своей слегка путаной манере об этом говорит Ульрих: «Мы не в силах освободить самих себя, в этом не может быть сомнений. Мы называем это демократией, но это просто политическое обозначение того душевного состояния, когда «можно так, а можно и по-другому». Мы — эпоха избирательного бюллетеня. Мы ведь ежегодно определяем свой сексуальный идеал, королеву красоты, с помощью избирательного бюллетеня, а тот факт, что духовным своим идеалом мы сделали позитивное знание, означает не что иное, как сунуть этот избирательный бюллетень в руку так называемым фактам, чтобы они проголосовали вместо нас».
О чём этот фрагмент? О том, что при демократии, как при выборе королевы красоты, всё решает голосование — за кого отдали больше бюллетеней, тот и победил. Это, конечно, сугубо количественный подход, который становится неизбежным в современной ситуации: «Эпоха наша чужда философии и труслива. У неё нет мужества решить, что ценно и что — нет, а демократия, если определить её коротко, означает: делай, что придётся!».
В поисках силы воли
В общем, опереться ни на что, кроме критерия большого числа, уже невозможно. Соответственно, финал параллельной акции, который должен найти главную идею эпохи и этим эмпирически познать Бога, сможет вернуть возможность выбирать по качественным критериям, а не по количественным. «Интеллектуальность эпохи не оставила уже нигде точки опоры, и, значит, только воля или даже, если иначе ничего не выйдет, только насилие может создать новую иерархию ценностей, где человек найдёт все начала и все концы для своей внутренней жизни».
И вот здесь в романе появляется очень важный, возможно, даже ключевой сюжет — проблема воли. Эта проблема возникает, когда решается вопрос о том, как выбрать из огромного духовного наследия духа нечто главное и затем утвердить его, ведь в текущей ситуации любой может не согласиться с тем, что выбрана именно главная идея, и всё снова погрязнет в спорах, как оно и происходит в реальности романа. Стало быть, нужна воля для выбора, а затем — насилие для утверждения этого выбора.
Но и с этим возникает проблема, ведь дух, как говорилось выше, глядит на всё бессильным зрителем. Иными словами, «вся нынешняя нервозность со всеми её эксцессами идёт только от вялой внутренней атмосферы, в которой отсутствует воля, ибо без особого напряжения воли никто не достигнет той цельности и устойчивости, которая поднимет его над тёмным хаосом организма!» Воля у Ульриха и его современников отсутствует, и поэтому они постоянно говорят о ней, ищут её. Кстати, волю они понимают исключительно в духе Ницше; более того, одна из героинь, Кларисса, даже предлагает сделать юбилейный 1918 год годом Ницше, что должно помочь империи обрести так ей недостающую волю к жизни и к власти, ибо она, обезволенная, неумолимо движется к закату, что, уставшие от долгого безыйденого правления Франца-Иосифа, чувствуют все.
Удаётся ли героям романа обрести эту волю как в личностном, так и в общеимперском смысле? Учитывая, что Австро-Венгрия стала катализатором Первой Мировой войны и после неё прекратила существование, воли в ней не обнаружилось, в том числе на личностном уровне. Куда ушла эта воля, объясняет следующая сентенция: «Нехватку нашей воли наше время возмещает, помимо своей так называемой научной деятельности, сексуальностью!». Здесь мы видим, как Музиль, писавший свой роман существенно позже, между мировыми войнами, намекает на фрейдизм как одно из творений австрийского духа, возросших в силу неудачи параллельной акции. Если воля не пошла «вверх», в надличностное и божественное, она пойдёт в тёмное иррациональное начало в человеке — его сексуальность, и утвердится в качестве движителя культуры, понимаемой не как творение духа, а как продукт сублимации либидо. Никакой встречи с эмпирическим Богом здесь не произойдёт, на этом пути она невозможна так же, как на пути тирании эмпирического факта, кою провозгласит другая австрийская модная теория — логический позитивизм вместе с маячущим где-то неподалёку Витгенштейном.
А там, в реальности 1913 года, оказывается, что без воли даже самого себя обрести невозможно, потому что выбор себя, своих свойств и характеристик, — это тоже волевой акт. И бродит там человек среди объективированных творений духа, и эти творения настолько объективированы, что потеряли всякую живую связь с субъектами. И это, возможно, намёк на ещё один важный мотив культурной ситуации между войнами — кафкианское отчуждение. Вот как в романе выглядит описание отчуждения человека от собственной личности с её свойствами и субъективными особенностями: «Разве незаметно, что переживания сделались независимы от человека? Они ушли в книги, в отчёты исследовательских центров и экспедиции, в идеологические и религиозные корпорации, развивающие определённые виды переживаний за счёт других, как в социальном эксперименте, и переживания, не находящиеся в данный момент в работе, пребывают просто в пустоте; кто сегодня может ещё сказать, что его злость — это действительно его злость, если его настропаляет так много людей и они смыслят больше, чем он? Возник мир свойств — без человека, мир переживаний — без переживающего, и похоже на то, что в идеальном случае человек уже вообще ничего не будет переживать в частном порядке и приятная тяжесть личной ответственности растворится в системе формул возможных значений».
В поисках себя
Каков итог? Мы можем сказать, что в романе Роберта Музиля «Человек без свойств» нет никакого итога, поскольку он описывает принципиально незавершённую ситуацию перед мировой войной, он описывает несостоявшуюся акцию, да и вообще не закончен. Но это, на мой взгляд, не совсем так. В романе вполне сформулирован логический итог секулярного духовного развития нескольких последних веков европейской культуры, и звучит он так: «Распад антропоцентрического мировоззрения, которое так долго считало человека центром вселенной, но уже несколько столетий идёт на убыль, добрался, видимо, наконец до самого «я».
Но как же так, ведь само антропоцентрическое мировоззрение возникло на руинах разрушенного теоцентрического мировоззрения? Получается, что выкинув Бога из центра мировоззрения и поставив туда человека, мы должны были получить удивительный результат — как минимум, торжество человеческого «я»!
Но оказалось, что никакого торжества «я» нет, поскольку должное место человеку обеспечивалось только в той ценностной иерархии, что создавалась теоцентрическим мировоззрением. А без неё, несмотря на всё разнузданное торжество бойкого эмпирического ума, жадно шарящего по миру в надежде на его открытие и познание, человек оказывается погребён в бесструктурном хаосе творений духа, и среди этого хаоса он не может выбрать не то что верховную, поистине имперскую идею, но даже самого себя.
Колоссальный многовековой эксперимент по созданию автономного от божественного абсолюта человеческого разума можно считать проваленным: современный Музилю человек «верит, что правильную жизнь можно создать каким-то синтетическим способом, как синтетический каучук или синтетический азот. Но человеческий дух ограничен, увы, тем, что его жизненные проявления нельзя плодить как подопытных мышей в лаборатории; тут огромного амбара едва хватает на прокорм каким-нибудь двум-трём мышиным семействам!».