Вот и праздник: три дня отдыхай, веселись. Я жду от Лёнчика предложений. Лёнчик большой выдумщик и оригинал, с ним не соскучишься. Но в данный момент он сидит на своей койке у окна, молчит и задумчиво перебирает струны гитары.
Я не выдерживаю: «Ну так что, какая культурная программа?» Лёнчик берет несколько аккордов и дурашливо затягивает:
— О-О-О, как вы, люди, безрассудно перегружаете себя,
Пе-ре-е-да-е-те, перепива-е-те,
А после праздников страда-а-а-е-те.
Мне ещё непонятен ход его мыслей, но я чувствую: теплой компании и шашлыков с красным вином в пригородном парке нынче, пожалуй, не будет. Лёнчик поет, сочиняя на ходу всё новые куплеты. Я начинаю злиться и включаю на всю мощь магнитофон. Кроме меня и Лёнчика в комнате живут Самвел Аратюнян и Женя Папазов. Мы с одного факультета, из одной группы, и каждый согласно очередности платит за «маг» в ателье проката.
Перепеть лихую ливерпульскую четверку Лёнчику не удается, он откладывает гитару и неожиданно произносит: «Может быть, это и стоящая музыка, может... но, что она в сравнении с песнью глухаря?» Я никогда не видел и не слышал глухарей, но знаю: это очень древние и теперь уже редкие птицы. Лёнчик среди нас один деревенский. Он часто, рассказывает про родные места, а ещё травит охотничьи байки. Здорово, между прочим, у него получается, образно. «Да ты писатель, — сказал ему однажды Самвел, чего тебя в политех понесло?» Я замечал: Лёнчику душно и тесно в городе. Частенько, особенно в начале учебы, он мысленно уносился туда, в далекую деревеньку с красивым названием Раздолье. Правда, когда Лёнчик познакомился с Ирочкой Незвановой, задумчивость его приобрела несколько иное свойство. Впечатлительный Папазов, увидев Ирочку в первый раз, целый вечер долдонил: «Ну, тихоня, ну, подфартило тебе. Это не девушка — нимфа!». Действительно, Ирочка удивительно хороша: голубые глаза, густые белокурые волосы, стройная фигурка.
Да, никогда не знаешь определённо, что в следующий момент выкинет Лёнчик. Ошарашив сопоставлением ливерпульского битла и глухариного токования, он приглушает маг и очень серьёзно говорит: «А давай-ка махнем ко мне, самолет к маю пускают...»
Не будет на праздник шашлыков с красным вином, не будет приятного общества Ирочки Незвановой. Мы летим в Раздолье слушать весеннюю песнь глухаря. Самвел с нами, а у Жени много хвостов. Ему не до праздника.
Век бы не летал на этих «кукурузниках». Когда он проваливается вниз, кажется, что сердце закатывается под ложечку. У меня, наверно, очень испуганный и бледный вид, во всяком случае, Самвел, глядя в мою сторону, смеется от души.
***
Большое зелёное поле, окаймленное лесом, избушка на курьих ножках с претензионной вывеской «Аэрофлот», а ещё удивительная свежесть и прозрачность воздуха. Я подставляю лицо навстречу лёгкому, ласкающему ветерку и глубоко вдыхаю пряный аромат луговых трав и цветов. Нас встречают на мотоциклах с колясками. Я уже почти пришёл в себя, хотя лёгкая тошнота никак не проходит. Мотоциклисты безбожно трясут нас по разбитой дороге, но такая тряска мне нипочем.
С первых минут в Раздолье убеждаюсь: народ здесь очень хороший, открытый. Ну что, казалось бы, Лёнькиным старикам до нас, чужих и совсем незнакомых людей, но они рады, искренне рады гостам. И стол буквально ломится от яств.
— Ах, вы, сердешные, худенькие-то какие, —говорит тётя Нюра, мать Лёнчика, — знамо дело, скуденты, какой у них харч...
Вообще-то она старается произносить «студенты», а выходит все одно «скуденты». Самвел смеется, я улыбаюсь. Иван Васильевич — Лёнькин отец — деловито разливает из графинчика: «Ну, братва, за встречу!»
После первой даже у меня поднимается аппетит. Нет, здорово все-таки придумал Лёнчик! Я разошелся и после второй приноравливаюсь к третьей. Но Лёнчик останавливает: «Ша, ребята, дело у нас, однако. Иль забыли?»
Из дома выходим в сумерках. Мы успели покемарить на сеновале, напиться топлёного молока и готовы сейчас за Лёнчиком хоть на край света. Лёнчик шагает широко и уверенно. Луна то прячется, то выныривает из-за облаков, как бы подмигивая поздним путникам.
Фьи-и-ть! — вспорхнула с коротким криком неведомая птица, мелькнула на фоне звездного неба и скрылась. В придорожной канаве скрипуче и однообразно тянут лягушки. Дорога выводит в долину лесной речки.
«Чаркуша!» — бросает на ходу Лёнчик. Журчит чёрная, с лунными блёстками вода, обдаёт и сыростью доносит голоса жирующих уток. За мостом опять лес, перемежающийся с болотами и гарями. Я начинаю уставать и спрашиваю: «Долго ли ещё, Лёнь?». Вместо ответа он сворачивает в сторону. Мы углубляемся в чащу и неожиданно выходим на узкую просеку. Я высвечиваю фонариком ржавые гнутые рельсы, заросшие шпалы. «Железка была лесовозная», — поясняет Лёнчик. И, немного помедлив, добавляет: «Пришли!»
Мы слушаем тишину и ждем. Лес стоит глухой стеной, настораживает редкими, таинственными звуками. Гулко треснул сучок, опять... Я вздрагиваю: «Что это, Лёнь?»
— Медведь.
— Шутник ты, однако.
У меня затекли ноги, собираюсь подняться, но Лёнчик делает предостерегающий знак: «Слушайте!» Я напрягаю слух. Откуда-то из темноты чуть слышно доносится: «Т-эк, т-эк, т-эк».
— Он? — шепчет Самвел.
— Он, Ара, он.
Глухарь повторяет: «Т-эк, т-эк, т-эк...» И вдруг, как кто-то бруском по косе: «Чи-шик, чи-шик, чи-шик...»
— И это он? — придушенным от волнения голосом спрашиваю я.
— Он! — отвечает Лёнчик. — Как только заточит опять, вставайте. Три скачка под точение, пока глухарь не слышит — и замри. Обоим понятно?
Три скачка. Стоп! «Т-эк, Т-эк, т-эк… Чи-шик, чи- шик...» Три скачка... ещё.
Светлеет. Набирает постепенно силу утренняя заря, разливается всё шире и выше. Три скачка. Стоп!
— Смотрите! —вдруг показывает рукой Лёнчик.
Огромная чёрная птица сидит, распустив хвост, на верхушке высокой сосны. Сидит и кланяется бородатой головой восходящему солнцу. «Т-эк, т-эк, тэк...»
Просыпается лес, выводят замысловатые коленца дрозды, пересвистываются рябчики, поют синички, пуночки, славки... И все это сейчас складывается для меня в величественную, мажорную мессу — гимн жизни, весне и любви!
Александр Соляник
(посвящается памяти моего отца А. И. Соляника - журналиста, писателя, любителя природы)
