После своих рассказов о маме я получаю письма. И это удивительно, потому что я пишу о своих переживаниях, об очень личных закидонах, но выясняется, что: "и у меня то же самое, что у вас, просто мне это казалось странным и ненормальным, поэтому я никому не рассказывала". Мне тоже некоторое в себе кажется не особо укладывающимся в норму, но мне важно обо всем писать честно: мне так немножко легче.
Хоть что-то соображать, хоть как-то ориентироваться в пространстве, хоть что-то видеть вокруг я начала на четвертый день после похорон. До этого я слепо натыкалась на стены, могла надолго замереть на одном месте, могла пойти бродить по улицам и, вернувшись, не вспомнить, где именно я бродила.
С 20 мая я начала заниматься всякими бумажными делами: ЗАГС, пособие на погребение, увольнение с сиделкиной работы... После дел в этот день я впервые за несколько месяцев поехала на рынок. Рынков у нас в городе несколько, но самый большой, шумный и овоще-фруктовый один.
Он находится далеко от меня, в 40 минутах езды. Я с болезнью мамы нечасто туда выбиралась, а в этом году, когда маме становилось всё хуже и хуже и я опасалась оставлять ее надолго одну, я и вовсе была на рынке крайне редко, может, 2 раза за полгода.
Я решила: раз уж я в ЗАГСе за свидетельством о смерти (а ЗАГС у нас в двух остановках от рынка) - заеду-ка я на рынок. Надобности в рынке не было, мне просто не хотелось возвращаться в стылую, пустую квартиру.
Много лет, ещё при жизни папы, я покупала нам всем на рынке домашний творог - постоянно у одной женщины, груши Дюшес, вообще любила там походить, среди пахучего и цветущего овощного изобилия. Творог я брала всегда 700 грамм, нам хватало на два дня.
В этот раз я тоже нашла свою женщину, радостно встрепенулась, что накормлю сейчас маму нежным творожком, привычно попросила взвесить700 граммов, - и в душе толчком больно отдалось: не нужно уже 700, некого кормить, никого больше нет, ты одна, теперь будешь покупать грамм 300.
Взяла пакет с творогом, который вдруг стал очень тяжёлым, потащила его к остановке, не понимая, зачем мне нужен этот творог, зачем я его купила, мне надо деньги экономить - неизвестно, когда и куда я устроюсь на работу, а я тут твороги домашние покупаю. Забегая вперед, скажу, что творог тот я выбросила, потому что съела всего пару ложек, а остальной от неупотребления прокис.
А раньше я любила творог. Теперь же, без мамы, всё стало пустым, бессмысленным, плоским, потеряло краски, вкус.
Поехала домой. Вышла на нужной остановке и опять по привычке завернула к фермерской молочной лавке. Полторашка молока, два йогурта, кусочек какого-нибудь несоленого сыра и половинка печёночного паштета, который там продавался в форме колбасы. Мой привычный набор.
Из молока я делала простоквашу - по утрам нам с мамой в завтрак-кашу, йогурт скармливала маме - она его любила, с сыром мы пили травяной чай, а печенка нужна была маме для поднятия гемоглобина.
В голове быстро пронёсся этот список продуктов, и... я прошла мимо лавки. Ничего не нужно, и так теперь будет всегда. Теперь я буду проходить мимо многого того, что раньше было маминым, что раньше покупала для мамы.
Пришла домой и окунулась в страшное. Я всегда знала, что тяжело перенесу мамину смерть, но я не предполагала, с чем мне придётся столкнуться. Столкнуться пришлось с тем, что то, где я думала найти защиту, опору, уют, облегчение, стало чужим, холодным, стылым.
Мой дом, моя квартира, где мы прожили с родителями 35 лет. Где была радость, где я из школьницы стала студенткой, пошла работать, где мама с папой много лет весело и увлеченно сушили свои бесконечные травы, где мы с папой постоянно читали и читали, где мама хлопотала в своей кладовке. Потом в дом пришло горе - бабушка, папа, мама... Мы всё переживали вместе. Дом был нашим гнездом, защитой.
У нас в квартире старомодно: советская мебель, ковры, шторы, мои куклы на шифоньере, старинный письменный стол в моей комнате - как же за ним было удобно делать уроки, готовиться к экзаменам в университете. Раньше у нас на полу были ковры, дорожки, но папа с возрастом стал цепляться ногой (прихрамывал с детства) за них, да и травы на коврах было неудобно сушить, поэтому мы всё с пола убрали.
Пол у нас всегда блестел: папа с мамой постоянно его мыли, они у меня чистюли - в кого я выросла засранкой? Папа дома постоянно что-то улучшал: делал антресоли, кладовочки, полки, подоконники, облагораживал балкон. Мастерства ему не хватало, но папу это не смущало. Поэтому у нас дома многое сделано, мягко говоря, не совершенно, но нас это не напрягало.
И вдруг этот дом, где всё моё и я отсюда родом, где столько всего пережито с самыми родными людьми, вдруг он стал чужим. Я такого не ожидала. Когда состояние мамы ухудшалось, мне часто не хотелось возвращаться из аптек и магазинов домой, я тянула время, чтобы не идти туда, где беда, горе, страх. Но тем не менее дом всё равно был домом, родным местом.
А тут вдруг дом резко стал чужим. Мне в нем сделалось даже не холодно, а стыло, как будто из щелей поползл холод. Всё в нём стало неуютным, разбросанным, нагроможденным. Во мне устоялось ощущение, что я здесь проездом, транзитом, что я сейчас сделаю тут все нужные дела и отправлюсь домой, в мой настоящий дом, а пока надо потерпеть.
Неустроенности добавляло ещё и то, что везде горой лежали мамины вещи: памперсы, одежда из больницы, санитарные стулья, судна, лотки, коляски, ненужная пустая кровать. Несмотря на обилие вещей, дом стал казаться нежилым. Я зависала в разных точках квартиры, силясь понять, зачем я здесь, что я здесь делаю и когда уеду.
Я убегала из этого страшного места - хоть куда-нибудь: в храм, в магазин, в лес, на улицу, в какие-нибудь пенсионные фонды и опекунские учреждения - подальше, подальше от этого места, куда меня странным случаем занесло.
Мне было страшно. Очень. Во всем этом приходилось ещё и спать. Чтобы сократить площадь страшного пребывания, я спала в своей комнате с закрытой дверью. Моя комната тоже была забита мамиными колясками и вещами.
Сиделка мне на похоронах внушала, что за покойником надо сразу помыть полы - и даже хотела сама это сделать во исполнение обряда, но я сказала, что не верю во всё это. Полы я не мыла - не только после похорон, а и несколько недель после. Мне было ни до чего в этом чужом месте.
Я от многих людей, потерявших своих близких, слышала, что дом, квартира стали для них в горе убежищем, что они быстрей отовсюду бежали туда, чтобы выплакаться, погрустить, вспомнить, чтобы почувствовать тепло, опору, защиту. Я же с мамой потеряла всё, все опоры и защиты, дом меня предал. Было ощущение, что я болтаюсь где-то в стратосфере, и буду так болтаться до смерти.
Ощущение дома, очага вернулось не скоро. И даже сейчас, спустя два месяца после смерти мамы, я ещё не в полной мере ощущаю свойскость, тепло и уют дома. Процесс сдвинулся с места после того, как грузчики увезли мамину медицинскую кровать, которую я брала напрокат.
Эта кровать меня в маминой болезни спасла, без неë бы мне было тяжко, я даже написала о ней отдельный рассказ. Мне было удобно на ней маму мыть, кормить, ворочать - ухаживать. Но в то же время с кроватью связано всё самое страшное.
Всю мамину болезнь, все десять с лишним лет моей главной молитвой было: Господи, пусть мама будет на ножках, только бы ходила в пределах квартиры - медленно, еле-еле, но ходила, только бы не слегла, не обессилела. Молитвы не помогли: мама в этом году слабела, слабела и в конце концов слегка. Кровать стала концентрацией моих страхов. И помощницей, и страшным местом.
Когда кровать увезли (напишу об этом потом отдельно), дом как будто выдохнул - и я вместе с ним. Было тоскливо: с кроватью будто бы из квартиры совсем ушло напоминание о маме, будто бы мамы тут и не было, и в то же время стало свободнее, чище - в духовном смысле. С этого момента началось мое возвращение домой.