Прочитывается роман с увлечением от начала до конца; холостой пробег, способный на корню уничтожить читательский интерес, столь характерный для чересчур добросовестных авторов, которым трудно даются первые шаги в начале произведения, практически отсутствует – автор легко и сразу, без скучной расстановки фигур и пешек, погружает читателя в свежую реку своей фантазии.
Между строк. Иной дотошный автор пока расставится со своими действующими лицами – глядишь, ан ему уже и мат поставил читатель: зевнул и отложил книжку в сторону.
Э.-М. не таков – он владеет секретом читательского внимания. Это потом уже, ближе к середине романа, наступает некоторое отрезвление и появляются мысли: почему автор наделил своего главного героя Клерфэ профессией гонщика, одновременно опасной и романтичной; почему автор наделил свою главную героиню Лилиан одновременно чахоткой и красотой, да и обаяния отпустил ей весьма щедро? Ну хорошо, обаяние и красота встречаются нам иногда на жизненном пути; наверное, не так часто, как нам хотелось бы, но все же. Но автогонщики и чахоточные больные? Они здесь для вящей драматургии? Наверно, добропорядочный обыватель имеет немного шансов увидеть таковых в реальной жизни. И не отпускает ощущение, что нечто похожее мы уже встречали на страницах другого романа того же автора: и чахоточных девушек, и автогонщиков. Гоночный автомобиль, правда, поменял имя: был «Карл», а стал «Джузеппе». Немножко смешно, не так ли?
Не использует ли уважаемый автор испытанный прежде удачный прием для оживления читательского интереса? Может быть он считает, что история любви, скажем, скромного страхового агента и водителя троллейбуса менее интересна для публики? Но мы-то с вами знаем, что нет неинтересных историй, есть бесталанные рассказчики. Конечно, Ремарка к бесталанным не отнесешь, но, скажем, О. Генри умел выжимать скупую читательскую слезу из самого незамысловатого сюжета. Это если говорить об англоязычной литературе; и среди наших соотечественником немало виртуозов художественного слова (и художественного кино), способных наполнить подлинной драматургией какую-нибудь вполне житейскую ситуацию.
Перечитал написанное и осознал, что пришла пора переходить от критики вообще к чему-то более предметному.
Нет, все-таки скажу кое-что еще. Не хотел говорить, чтобы не обрушить на свою голову гнев фанатов Ремарка, но не могу удержаться: после известной трилогии, если можно так ее назвать – герои-то разные, все написанное им позднее ощущается как нечто более жиденькое. Вкусное, но пожиже; как куриный бульончик после горохового супа. Мастерство осталось при нем, возможно, и даже вероятно, оно усовершенствовалось от упражнений, но чем больше вчитываешься в «Черные обелиски», «Жизни взаймы», «Триумфальные арки» и «Лиссабонские ночи», тем лучше понимаешь: свой главный роман этот автор уже написал. Все перечисленные романы очень хороши; думаю, ни один читатель не пожалеет о затраченном на них времени. Но, согласитесь, все они живописуют личные драмы своих героев, и этим нас не удивишь. Тем более, что герои и героини из разных романов чем-то неуловимо схожи.
А вот нарисовать картину колоссальной драмы всего и вся, картину всеобщего обрушения устоев жизни; и на фоне такого грандиозного «задника» показать еще на переднем плане скромную, трогательную, личную драму «маленьких человеков» – это очень, очень…
Не хочется говорить – «круто», а придется. Это очень круто, это называется эпопеей. Далеко не все признанные корифеи беллетристики отваживались замахиваться на эпопею: и усилий много требуется, и времени. Не говорю уже о таланте. Да и читатели, пока ваяешь колоссальное произведение, могут о тебе позабыть. Поэтому лучше начинать свою писательскую карьеру сразу с эпопеи. А потом уже, завоевав себе имя, чесать по накатанной.
Это юмор. С его спонтанными проявлениями, хороши ли они, или не очень, бороться невозможно.
Еще раз перечитал написанное и осознал, что перейти к чему-то предметному пока не удалось. Делаю попытку номер два.
Своеобразный авторский талант рассказчика так могуч, что в качестве благодарности за полученное удовольствие, за забытое время, я готов мирится с длиннющими и запутанными внутренними монологами Клерфэ и Лилиан. Которые, кстати говоря, прекрасно уравновешиваются великолепными живыми диалогами между ними же. И вообще, практически между всеми представленными в романе действующими лицами. Ремарк, безусловно, мастер диалога. Думаю, простые доступные диалоги знакомят нас с героями, с их характерами и взглядами на жизнь, гораздо доходчивей многословных монологов.
Хороший мужик Клерфэ, спокойный, уверенный в себе, немало повидавший и испытавший, не опустившийся в результате познания мира до гадкого цинизма, но и не задумывающийся солгать, если ложь не приносит ничего кроме пользы; таких героев любит Ремарк, и они ему платят добром, безотказно разжигая пламень любви все в новых читательских поколениях.
Но все эти приятные качества с взрослого сорокалетнего мужика мгновенно сдувает куда-то легкий порыв чувства к молоденькой женщине. Как летний ветерок сдувает седую шапку с головы одуванчика, – это, как вы понимаете, для красного словца написано. Правду сказать, и женщина хороша, и умна своим порывистым женским умом, который и умом-то назвать трудно – не придумано еще настоящего названия этому явлению природы, все хорошо, вот только туберкулез…
«Они оба были люди без будущего. Будущее Клерфэ простиралось до следующей гонки, а ее – до следующего кровохарканья». Наверно, не случайно выбрал себе таких героев автор – он заранее продумал, как будет с ними прощаться. И читателей подготовил.
Клерфэ понял, что полюбил, не сразу. Для того, чтобы осознать это понадобилось сначала расстаться ненадолго, уехать в Рим по делам, и как будто позабыть о Лилиан, а потом вернуться в Париж (в обществе своей старой любовницы), увидеть ее и понять… За прошедшие две недели Лилиан изменилась так, что Клерфэ не сразу ее узнал. «Она изменилась так, как меняется девушка, с которой ты расстался, когда она была еще неуклюжим, несформировавшимся подростком, и встретился вновь, когда она стала молодой женщиной: эта женщина только что перешагнула через мистическую грань детства и хотя еще сохранила его очарование, но уже приобрела тайную уверенность в своих женских чарах».
Но… Лилиан хотела жить, прикоснуться к разным сторонам жизни, узнать о ней, и о любви тоже, как можно больше в отведенное время; она догадывалась, что его не так много осталось, и ни о чем не заботилась. Пожалуй, и ни о ком. Она понимала, что на это у нее нет времени. Клерфэ же хотел любить и быть любимым, разумеется, вечно, поэтому он заботился о ее здоровье и надеялся на долгую совместную супружескую жизнь. К крайнему недоумению Лилиан.
Противоречие неразрешимое и несовместимое с семейной жизнью. Приемлемой перспективы никак не просматривалось: не разбейся Клерфэ в Монте-Карло, и не разреши тем самым противоречия, Лилиан сама бы ушла, билет на самолет уже лежал в сумочке.
Клерфэ опередил Лилиан всего на полтора месяца.
Они любили друг друга, но были ли они счастливы? Возможно, счастье – это вообще не про любовь, а про совместную долгую прочную многодетную, простую, в сущности, жизнь?
P.S. Есть, конечно, и переборы – куда без них! Вот послушайте: «…текучие воды фонтанов… устремлялись к небу; на один-единственный миг они преодолевали земное тяготение, а потом, преображенные, снова устремлялись вниз (стремительным домкратом?), напевая самую древнюю колыбельную песню на свете – монотонную песнь воды, песнь о вечном возрождении материи и вечном уничтожении личности».
Заунывно-банально, невразумительно, но весьма красиво. Ведь по-настоящему красивым может быть только то, что не совсем понято. Или даже то, что совсем не понятно.