Ну и погода выдалась летом – поневоле начнёшь задумываться о существовании климатического оружия. Словно целые города засунули в сырую земляную нору: холодно, промозгло, темно. Бельё в шкафу пахнет грибами: не ядрёными лесными, а плесневелыми.
Солнышко, будто по ошибке, в обед на минутку заглянет в голубое окошко, проясневшее между дымных туч. Потом спохватится, всплеснёт веснушчатыми рыжими ручками: куда меня занесло?!
Мне куда-нибудь в Анапу или на Эльбрус, где я привычный гость 350 дней в году… Лучше бы не дразнило.
Тем неожиданнее и благословеннее редкие погожие, пятнистые от листвы и солнца тихие утра, вот как сегодня. Сентябрь, начало осени. Воздух прозрачный как ключевая вода – говоришь, а, кажется, тебя слышат далеко-далеко, за сто километров. Потому люди говорят, невольно и смущённо приглушая голоса. И ещё потому что – кладбище.
***
«Как почти все наши кладбища, оно имеет вид печальный», – ничто не изменилось со времён автора «Отцов и детей». Заросшие, заброшенные, провалившиеся могилки, накренившиеся памятники и кресты. Кладбище – непроходимый лес, кладбище-кустарник.
Неистребимо в русском человеке желание посадить в изножье дорогого усопшего, у ритуального холмика деревце: сиреньку, рябинку, берёзку. С недавних пор мода пошла на экзотику: голубые ёлочки, кипарисовики, туи.
Привозят нежные саженцы из огородов, они плохо приживаются в тяжёлой сырой почве. Покрываются ржавчиной, желтеют, осыпают иголки…
Вообще, идя по кладбищу, будто листаешь страницы истории полувековой давности, со дня его заложения. Семидесятые годы: умирали, как положено природой, чинно и дисциплинированно в срок пожилые мужчины и женщины. Смотрят с чёрно-белых фотографий строго, неулыбчиво, напряжённо: снимались для паспортов.
Восьмидесятые: по-военному чёткая, торжественная аллея афганцев (потом её расширят для «чеченцев», сейчас места не хватает — отвели целое поле). У кое-кого уже и мамы, выплакав своё, ушли вслед за сыновьями. Но до сих пор в День десантника непременно придут друзья-сослуживцы. Наведут порядок, подметут плитку быстро и сноровисто, как казарменный пол. Выпьют спирту, душевно пощиплют струны на гитаре…
Одна могилка у дороги, со снимком улыбчивого парня-симпатяги, в тельняшке и берете, долго привлекала внимание своей особой любовной ухоженностью, сияла как чистенькая девичья светёлка. Неброские, белые и синенькие цветочки высаживались с ранней весны до поздней осени. Ни травинки у цветника, ни пылинки на памятнике. Прохожие замедляли шаг – и кто-нибудь, вздохнув, непременно говорил:
– Это его девушка приходит, ухаживает. Столько лет прошло, а она хранит верность, забыть не может…
И пролетал тихий ангел.
Трогательная могилка была своеобразной примечательностью местного кладбища, тихим свидетельством того, что есть, есть на земле Вечная Любовь. Потом могилка убиралась уже не с той тщательностью. А потом и вовсе потихоньку заросла. Жизнь затянула, взяла своё: девушка встретила другого, пошли дети, внуки. Жизнь – она вообще рациональная, жестокая штука.
***
А вот резко закончились аккуратные бетонированные дорожки. Вместо дорог пошли ухабы да страшенные ямы. Ямы наспех завалены кладбищенским мусором: иначе застрянут катафалки и автобусы с провожающими. По бокам возвышаются горы из выцветших венков с торчащей проволокой, разбитых памятников, стволов и сучьев деревьев.
Это начался перестроечный раздрай, и длится он до наших дней. Разруха и безденежье не обошли стороной и город мёртвых. На встречу с усопшими нужно бы приходить траурно, торжественно принаряженными, но куда там. Посетители, осклизаясь, бредут в болотных сапогах, в последнем огородном тряпье: иначе по пояс вымажешься в глине, изорвёшься о дико разросшийся кустарник, о поваленное в бурю дерево.
Вот аллея новых русских: двухметровые глыбы. Высеченные в чёрном граните бритоголовые накачанные братки, на заднем плане любимый «мерс». Это как раньше верного коня хоронили вместе с князем. Смеются с того света, хозяйски уперев руки в бока, широко расставив ноги в штиблетах: попрали смерть. Смеётся тот, кто смеётся последним.
Одна каменная глыба раздвоена громадной трещиной на два куска: как бы расколотая молодая жизнь. Оригинально. И чем свежее захоронения, тем больше молодых. Вот тебе и стали лучше жить. Кладбища – самая непогрешимая, неподкупная статистика.
***
А на въезде у шлагбаума точно расцвели ядовито-яркие и пышные клумбы: здесь торгуют дешёвыми искусственными цветами. Удобно: не надо поливать, полоть, рыхлить. Постоят лето в вазочке или просто в банке, осенью их без жалости выбросят, весной новые воткнут.
С краю на ящичке примостилась маленькая благолепная старушечка в тёмном. Цветы у неё не такие яркие и пышные, как у соседок, но торговля идёт бойко. Как-то не тянет покупать скромный знак памяти у разморённых розовых девах в шортах и сланцах, под зонтиками. Им бы дынями и помидорами на рынке торговать.
Потом я замечаю эту же старушку недалеко под рябиной: грузной, поникшей под тяжёлыми крупными, ещё не спелыми оранжевыми гроздьями. Приветливо, ласково, как знакомой, она покивала мне головой.
… – Вот возьмите и на вашу могилку.
Я вздрагиваю. Старушка приблизилась, за моей спиной протягивает несколько рябиновых кистей. Пока я прикрепляю их, сидит на скамеечке, болтая не достающими до земли маленькими ногами, в калошках на шерстяной носок.
– Наш северный виноград. Самая женская, бабья ягода. Попробуйте.
Ну, виноград, скорее, девичья сочная ягода, много не съешь: больно сладок. А рябина – да. Терпкая, с кислинкой, с горчинкой, суховатая. Каждая ягодка туго схвачена на попке чёрной ниткой, штопана крестиком. А уж если тронет её первый морозец, надкусишь… М-м! Такого вкуса больше нигде не встретишь.
– Раньше говорили, – продолжает словоохотливая старушка, – если рябины много, вот как нынче, – значит, жди много деток.
Я тоже слышала об этой примете. В старину из рябины знахарки готовили настои, чтобы вытравлять нежеланный плод. Много на это дело уходило ягоды, редко когда среди резной зелени мелькало нарядное пятнышко, разве что на самом верху. Так и говорили: «Ну, охальницы девки и жёнки нынче нагрешили, всю рябину ободрали». Если же рябину не трогали – значит, и беременных бывало много.
***
Словоохотливая старушка отщипывает по ягодке, кидает в сморщенный рот, жмурится.
– Вот и мои ребятки… Двое, близнята, земля им пухом, царствие небесное…
Она мелко крестится, быстро моргает сухими блёклыми глазами без ресниц: слёзы давно выплаканы. Машет рукой назад, под рябину: там на бледно-голубом, облезломжестяном памятнике две овальные фотографии под стёклышками, тоже порядком выцветшие. Масляной краской выведено: «1995 – 1999». Вот горе так горе.
– Я и рябину не сажала, семечком ветер-батюшка принёс. Не до того мне было, чтобы рябины сажать. Узнала – замертво свалилась. Как похороны, как поминки прошли – ничегошеньки не помню.
Помню только, что на работе была: полы в магазине мыла. А тут покупательница вбегает, рассказывает, захлёбывается: двое ребятишек под колёса попали. Носятся, мол, эти машины как ненормальные. Я, как с тряпкой была, так на сырой пол в лужу и опустилась. Ноги отказали».
Говорит она ровно, спокойно и как бы заученно. Рассказывая, смотрит в одну точку, то и дело утирает сухонький рот горсточкой. Видно, что рассказывала о происшедшем много раз и слова обкатались гладко, как камушки в ручье.
Привык человек жить в горе, вставать с горем и ложиться с горем. Иногда горю нужен выход – и вот она рассказывает сотый раз слушателю, который подвернётся. А не подвернётся – она рябине своей расскажет.
Вспоминает задумчиво:
– Добрые люди всё устроили. Гробики такие хорошенькие, голубым ситчиком обитые. Костюмчики строгие, ботиночки, – перечисляет она. – Даже галстучки им надели. (Улыбается. Страшная эта улыбка, лучше бы заплакала). Лежат строгие, важные такие, как маленькие господинчики. А то ведь и убрать не во что было: я их одна поднимала, откуда больно деньги? Из кулька в рогожку перебивались.
Ну, во-от, – покачиваясь, вспоминает она. – Время идёт, а не лечит. Скучно, тошно мне без своих деток. Про живое думать не хочется: дети там одни, а я, недостойная, небо копчу. Заведующая магазином говорит:
«Поля, мы тут тебе на сапоги собрали, осень скоро, а ты босая».
Какие сапоги. У меня дети в сырой земле лежат.
Сначала каждый день бегала к ним после работы. После утром и вечером: дождь не дождь, ветер не ветер. Однажды ночь была тёплая – уходить не захотелось. На скамеечке свернулась в клубок, кофточкой укрылась. Сказку им рассказала. И мы все рядом так славно выспались, как раньше.
Утром попросила у сторожа лопату и начала рыть землянку. С работы уволилась: а зачем мне деньги? Чтобы себя кормить-одевать после того, что случилось? Бренное тело своё бесполезное, никому не нужное, таскать? Прав батюшка в церкви: всё есть тлен, прах и всяческая суета.
Будь что будет, думаю, проживу как птичка божия. Люди добрые не дадут пропасть. А пропаду – и ладно, быстрее с детками встречусь. Да и много ли мне надо?
Вы, наверно, слышали про Полечку-дурочку, которая на кладбище рядом с детьми живёт? – не спрашивает, а скорее, утверждает старушка.
Нет, не слышала. Город делится на счастливчиков, которые пока не знают дорогу на кладбище (дай Бог, чтобы дольше не узнали) . И на тех, у кого сюда протоптана горькая тропка. Я до недавних пор относилась к первым и не понимала своего счастья. Потому ни про какую Полечку ещё не успела услышать.
– Я и есть та Полечка. Сторож сначала гнал, ругался, а я ему:
«Разве я порядок нарушаю? Покажи бумагу, что матерям рядом с детками 24 часа в сутки нельзя находиться?»
«А земля, – сторож говорит, – чья? Муниципальная! Права не имеешь незаконные строения ставить».
Разве же землянка – строение?! Строение – это из кирпича, из камня, из дерева. Какое же землянка строение? Она укрытие, нора.
У-у, охламон, сколько раз он закапывал землянку, лопатой меня гонял! А я, только он отойдёт, снова ямку вырою и углубляю потихоньку. У меня и совочек для этого дела в кустах припрятан. Совочек пополам переломил – я руками копаю, ногтями землю царапаю.Он и плюнул.
***
- А я уже прямо здешняя достопримечательность сделалась, – смущённо вздыхает женщина и горсточкой утирает рот. – Слух разнёсся: на кладбище отшельница объявилась. Святая не святая, блаженная, затворница. От мира удалилась, в земляной норе рядом с детками своими живёт. Не поверите: из других городов едут. Сначала так любопытствовали, а нынче чуть ли паломники в очередь не становятся. Больных везут, ручку наложить просят. А мне жалко, что ли. Говорят, помогает. Кому не жалко – подношения оставляют, денежку.
Тут и городская власть проснулась. Увезли, как фон барона, со всеми почестями в «скорой». Врачи в психушке полгода продержали и выпустили со справкой: здорова, мозги на месте. Опасности для общества не представляю. Я первым делом бегом к детушкам: соскучилась.
– Как же вы зимой?!
– А ничего. В первый год как раз в больнице перекантовалась. А сейчас – то сторож пожалеет, пустит, то при церкви поживу. А то в городе у знакомых переночую, помоюсь, постираюсь. А утром – теплее заверчусь в десять одёжек – и сюда. Как на работу.
***
«…А ведь Полечка молодая, – думаю я. – Лет сорок пять, не больше. Горе её иссушило, и вот эта старушечья привычка очень старит: горсточкой утирать беззубый рот».
Как-то не по-людски получится, если она сейчас улыбнётся своей жалкой улыбкой, встанет и уйдёт. Я засуетилась, достала завёрнутые пирожки. Открыла кошелёк: не помешает Полечке утеплиться, зима на носу…
– Зачем это?! – удивлённо и даже испуганно вскинулась, всплеснула она ручками, увидев купюры. – Пирожки возьму ребяток помянуть, спасибо большое, а эти… Уберите, уберите эти… – она отмахивалась, почти в панике убегала, а я совала ей деньги (и засунула силком: не обратно же их прятать).
И уже понимала, какой непростительный, унизительный, отвратительный даже поступок сделала, как обидела эту маленькую женщину. Лучше бы адрес ей свой дала: обогреть-накормить зимой. Вот всегда я так, ужас какая неуклюжая в жизни.
***
Чуть поодаль с цветником возилась женщина в трениках и панамке. Всё время, пока мы разговаривали с Полечкой, хмуро, неодобрительно посматривала в нашу сторону.
– Зря вы это. Деньги ей зря.
Женщина в трениках уже стояла рядом. Сдирала, как кожу с рук, тонкие резиновые нарядные, цыплячьи перчатки.
– Да сама поняла, что зря, знаете… Блаженной, почти святой – и деньги.
– Какая блаженная? Какая святая?! Совсем народ с ума сошёл! Алкашка она конченая. Алкашка – и врушка первостатейная. Ишь, припустила с вашими денежками в винный магазин – бежит, задница узлом заплетается. Арти-истка. Мы-то её как облупленную знаем. К нам она не суётся, а ловит таких вот, как вы, свеженьких, новичков. И лапшу на уши вешает. Про землянку, небось, рассказывала?
– А что, не было землянки?
– Так, ямку для виду копнула, чтобы в жару с похмелья в прохладце поспать. И чтоб лапшу на уши вешать.
***
– То есть, вы хотите сказать, она и про детей… выдумала?!
– Зачем. Про детей правда. Только спроси её, как их зовут – не вспомнит. И какого года рождения – не вспомнит. По пьянке и потеряла. Она же пила не просыхая. Хотя вроде живи и радуйся. Квартира была, работа, муж работящий, детки родились здоровенькие.
Они у неё беспризорные бегали, на дороге всё время играли. Соседи увидят – хорошо, уведут домой. А тут сумерки, фонари не горят. Вот и случилось то, что случилось.
Кинулись к матери – а она, как всегда, без памяти валяется с хахалями в притоне или в «малине» – как у них называется? Развёлся ведь с ней муж, детей хотел отсудить. Она алименты под чистую пропивала. Чуть-чуть не успел. И дети-то какие хорошенькие, разумненькие, послушные – будто и не от такой матери.
Народ жалел, деньги ей большие на похоронах насобирал – пропила. Шофёр, чтобы вину загладить, приличной суммой откупился на богатый гранитный памятник, на оградку детям – тоже пропила. Квартиру пропила. Вот и шатается: то землянку выдумает, то по притонам ночует.
Кладбище её кормит-поит. Водку на могилах оставят – выпьет, стряпнёй поминальной закусит. Когда день ВДВ – у неё вообще праздник желудка.
«Выпей, мать, с нами» – а уж Полька мимо рта не пронесёт. С чайками да воронами, с собаками бродячими воюет, гоняется за ними:
«Кыш, твари!»
Конкуренты это её.
Игрушки, цветы с памятников собирает. Которые новее – тоже продаёт. Таблички с памятников в цветмет свинчивает. Греха не боится. А ведь нормальная женщина была, с высшим образованием, красивая.
***
Уходя, я сделала крюк, заглянула под рябину. На маленьком ржавом голубеньком памятнике, на фотографиях – светловолосые мальчик и девочка. Рядом на земле что-то прикрыто кусками шифера. Приподняла лист: неглубоко, с полметра, на дне стоит глинистая вода, в ней охлаждается бутылка с пивом.
И на скамейке лежит мой нетронутый, не развёрнутый свёрток с пирожками.
