Сельский батюшка - отец ПАВЕЛ ГРУЗДЕВ. Святой человек.

Надо бы как-то просто и ясно. Без участия. Себя спрятать. А как? Если именно я приезжаю в село Верхне-Никульское с новыми, едва не вчера купленными редакцией фотоаппаратами «Canon-F1» и полной линейкой оптики. И все это выкладываю на траве перед храмом, который отец Павел сам крыл-красил и куда к нему тянулся народ отовсюду, а хоть бы и из Москвы. И он, увидев это японское великолепие, говорит: погоди, мол, паренек (хоть мне уже будь здоров!), щас я облачусь в праздничное, отопрем церковь, и ты тогда меня снимешь.

Уж я его нащелкал красиво. Лоб у отца сократовский, свет в храме рембрандтовский, в темноте светится небогатая церковная утварь, свечи горят, крест поблескивает.

Значительно вышло. Только пленки в аппарате не оказалось. Не дал нам Всевышний пофорсить.

А когда я обнаружил оплошность, отец Павел был уже в своем повседневном виде и босой. Он часто ходил босиком не только в деревне, но и в городе. Летом и зимой. Однажды в Питере его даже милиционер остановил – почему сапоги через плечо, и не украл ли он часом кружку с изображением царской семьи. Однако, узнав, что босоногий человек – священник, поймал машину и помог добраться до вокзала, куда, собственно, и спешил Павел Груздев. А вообще, если спрашивал его кто из посторонних, отчего он по снегу ходит без обуви, отец всегда отвечал: «Спорт!»

На самом деле в лагерях, куда он угодил в мае 41-го года по статье 58-1, его ставили босиком на мороз. Однако он не простудился и не обморозился чудесным образом, а привык так ходить.

Лет пяти он попадает в мологский Кирилло-Афанасьевский женский монастырь, где находятся три его тетки. Там он два года учится грамоте в церковно-приходской школе, помогает на скотном дворе, поет на клиросе. Здесь же в 18-м году патриарх Тихон дарит восьмилетнему мальчишке подрясник, скуфейку и четки и тем самым определяет ему дорогу в монашество.

Не прямую, как оказалось. Поначалу он работает на судостроительной ферме в Новгороде, потом на скотном дворе селекционной станции, в бывшем Афанасьевском монастыре, возвращается в город Тутаев, где пономарит и поет в церковном хоре в Леонтьевской церкви. И тут его, раба Божьего, по сфабрикованному делу архиепископа Варлаама арестовывают и дают шесть лет лагерей.

В отличие от многих церковнослужителей с «наклеенными бородами» Груздев действительно прошел путь страданий и жертвенности. Он верил. И с Богом у отца Павла были свои доверительные отношения. Прямая связь.

– У Гальки сын пьет, а сам хороший, добрый. Да помоги Ты ему, Господи!

Или:

– У Маньки корова не доится – помоги ей!

И помогал. Он двумя босыми ногами стоял на земле, а духом был высоко. Считай, рядом. Такой мост между небом и людьми.

Косьба – отец Павел впереди с косой, отел – он лучший знаток процесса. В тяжелые для верующих хрущевские времена он свою церковь сохранил, в том числе и благодаря крестьянским навыкам.

– Закроете храм, а кто телят принимать будет? – говорили уполномоченным по религии районные начальники. Да и сами уполномоченные были снисходительны. Приедут на проверку, смотрят, маленький босой мужичок туалет чистит во дворе и вроде не нарочно с ведрами нечистот к ним идет. Ну какой это поп?

А то спросят: «Знаешь ли Ленина?» А тот бодро отвечает: «Знаю. Это который электричество дал», – и на столб показывает. Юмор у него был природный.

«Раньше при монахах колодец имел крышу, – описывает он Валаам. – Сей колодец глубиной 7 аршин высечен в скале в 1857 г.. В колодце я насчитал плавающих в воде 9 штук чурбаньев и досок. Кто их накидал туда и зачем? Не знаю. Опять возложив вину на сатану, я пошел обратно на теплоход».

В ограде его храма все были равны. Регалии и чины оставались там – в мирской жизни. Подарки и деньги, которые ему несли, раздавал щедро – кому на дом, кому на корову, кому просто в подмогу. А служил так, что, по словам протоиерея Сергея Цветкова, «святые с неба глядели и удивлялись: “Кто же там так читает!?”».

О. Павел был великолепным рассказчиком своих историй, любил и остроумный анекдот, ну хоть про больного, который после наркоза очнулся и спрашивает у человека с ключами: «Доктор, как прошла операция?» – а тот отвечает: «Я не доктор, а апостол Петр!» Это связано с собственными ощущениями батюшки. После тяжелейшей операции он очнулся в другом мире и увидел среди неведомых людей знакомого архимандрита. «Это, – сказал он, – те, за которых ты, отец Павел, всегда молишься со словами: “Помяни, Господи, тех, кого помянуть некому, нужды ради. Они все пришли помочь тебе”».Тысячи человек, должно быть, встретил Павел Александрович Груздев в своем видении.«Унывать грешно, а скорбеть должно», – часто повторял Груздев и поминал всех, кого помнил. В его записях не просто имена, но и короткие характеристики тех, кого сохранила его уникальная память. Вот несколько образов, которые завершают один из огромных списков.«Девица Анфиса (Квитанция), по фамилии Кудрина, урожденка деревни Сысоева, вела странную жизнь, ходила в лохмотьях, за пазухой был склад всякой всячины, как то: сахар, чай, камни, куклы и прекрасная финифтевая икона Владимирской Б.М., которую она поила и кормила. Похоронена Квитанция на Мологском кладбище.Анна Богарадка, была стекольница и жестянщица, ремонтировала крыши и ковала лошадей, причем подковы делала сама. Но вот горе – не было у нее молотобойца.Это последние насельники обители святителей Афанасия и Кирилла. Это все были прекрасные труженики и безупречно честные. При них обитель прекратила свое многовековое существование и превратилась в колхоз “Борьбу”».Он безошибочно находил точный язык хоть с академиком Арцимовичем, хоть с церковными людьми, хоть со своими прихожанами – крестьянскими жителями. Вот кусок из аудиозаписи проповеди перед исповедью в сельском храме:«...Родные мои! Не особо давно позвали меня в-на Борок:– Отец Павел, приди, мамку причасти.Пришел. Интеллигентный дом. Что ты! Пироги-вакса: ешь и пачкайся! Живут – страсть. Палку не докинешь – богачи ради своих трудов. Женщину причастил, напутствовал. Этот мужчина говорит:– Отец Павел, знаешь что? Погляди, как мы живем.Распахнул дверь ту, а на столе-то, робята! Нажарено, напёкано.– Отец Павел, на любое место.Я говорю:– Парень, ведь пост.А он головушку повесил, говорит:– Недостоин, недостоин посещения твоего.Я думаю: «Господи, а пост-то будет!»– Парень! Режь пирога, давай рыбы, давай стопку!Господи, робята! Напился, наелся на две недели и домой пришел с радостью и парню благотворил. А пост-то! Поститься да молиться, когда люди не видят...Ты молоко-то пей, а из людей кровь не пей. Верно? Верно. Вот так-то.– Братие, любовь превышает пост».«Он владел и высокой лексикой, мог говорить старым русским, дореволюционным слогом, – вспоминает протоиерей Аркадий Шатов, – и простонародным языком пословиц и поговорок. Не стеснялся и ненормативной лексики. В этом проявлялась важная сторона его духовного подвига-юродства. Ведь юродивые делали то, что считалось в обычной жизни абсолютно неприличным».Юродство – форма скромности, прикрытие своего избранничества. И светские, и духовные люди часто демонстрируют, что они значительно больше, чем есть. Отец Павел, напротив, юродством хотел показать, что он много меньше, чем был в действительности, хотя на деле был настоящим избранником и в компании Христа был вполне уместен.Но мы о ненормативной лексике. Как-то едет на машине из Борка, где находится институт, что занимается изучением пресных вод и водохранилищ, его директор легендарный Папанин, который был известным употребителем разнообразных слов. А навстречу из соседнего Верхне-Никульского идет отец Павел.– Ты чего босиком идешь, поп? Народ пугаешь... –  И дальше орнамент по всей полярной программе.Батюшка подошел к машине и отвечал минуты три без повторов, так что Иван Дмитриевич замер в открытом окне с изумлением и, полагаю, восторгом.–Ты хотел лагерника переговорить, Иван Дмитриевич?Больше Папанин в разговорах с отцом Павлом слов не употреблял.Груздев был невелик ростом, худощав. В тридцать лет – как мальчик, но силы духа поражающей.Следователь добивался, чтобы он сказал, что Бога нет.– Есть, дяденька.Ему зуб выбили. Опять – скажи «нет».– Есть, дяденька, есть!Опять выбили.– Ну где на вас зубов напасешься?– Я тебя сгною.«Не сгноил, – вспоминал отец Павел. – Я-то до сих пор жив, а он, бедный... Через два года и его и товарищей расстреляли, а человек-то хороший, просто ему надо семью кормить. Что с него взять – служба такая. Ему надо было, чтоб я сказал, что Бога нет, а Он есть».В вятских лагерях жил он по своему представлению. За час до подъема вставал, барак мыл. Потом, как расконвоированный, шел на обход железнодорожной ветки. Через лес ходил – ягоды собирал. Одну корзину охраннику, чтоб пропустил, другую в барак – больным и слабым. Яму вырыл в лесу, обмазал глиной, костром обжег, и в ней солил грибы, чтобы потом заключенных кормить. Там же в лесу нашел чистый пенек. И, превратив его в альтарь, вместе с заключенными священниками служил, когда удавалось.Перед тем, как Груздева перевели в другое место, ударила молния в тот пенек и сожгла его, чтоб не осквернили. Охранник похолодел: «Господи!»Все, кто вспоминает о. Павла, утверждают, что он победил грех уныния. Он жил весело, радостно. «Митя, – пишет он домой на четвертом году лагерной жизни, – сходи к моей Маме, утешь ее, пусть обо мне не расстраивается. Если ж и не вернусь, то что уж, пусть не печалится, а я своей участью доволен и ни капли не обижаюсь. Не все пить сладкое, надо попробовать и горького, но горького пока что я не видел».Отбыв шесть лет в лагерях, Груздев устраивается на работу в тутаевскую контору Заготсено и работал там, а все свободное время проводил в церкви. В декабре 49-го года его опять арестовали.– Груздев! Тебя по старому делу приказано сослать навечно.– На Соловки? – с надеждой спросил он.Высадили в казахстанской степи у города Петропавловска, там у старика со старухой за двадцать рублей в месяц и свое отопление снял он жилье и стал работать. На стройке. И на земле – бабку с дедом и себя кормить.В 54-м году вызывают его в особый отдел. Заходит. Руки за спиной, как обучили.– Так вот, товарищ Груздев, вам справка, вы пострадали безвинно. Культ личности.Какой такой культ личности? Молчу.– Вы свободны! – мне говорит.– Хорошо... Как хотите, – говорю...– ...Ладно, ладно, – успокаивает начальник. – А теперь идите!– А одиннадцать годков?И вновь Груздев возвращается домой. Работает, помогает служить в церкви, и в 1958 году его рукополагают в сан священника. А через два года отец Павел становится настоятелем маленькой церкви в селе Верхне-Никульское. В других храмах хотели прихожане видного попа, а тут приняла община щуплого, да цыганистого, бывшего арестанта, и не ошиблась.Он создал мир людей вокруг себя и был участником этого мира. Слух о батюшке, поражавшем церковными и житейскими знаниями, о его чистоте, доброте, открытости и откровенной доступности, о его мудрости и провидении разошелся быстро. Легенд о нем не надо было складывать. Там правда была удивительна. Словом, лечил, рублем помогал. Везде колорадский жук – у него на делянке нет. Позовет: «Грачи! Грачи!» –  и птицы слетаются. Что скажет – сбывается, и все весело.Мужики пришли храм ремонтировать. Сидят, пьют.– Не сделаете, отпою при жизни!Испугались. Этот может и отпеть. Сделали.Стали к нему и церковные люди приезжать за напутствием и благословением.Несколько священников приехали к отцу Павлу, чтобы он исповедовал их.– Вон там за алтарем валяется железо. Сложите его как следует – это и будет ваша исповедь...За тридцать с лишним лет, которые он провел в Верхне-Никульском, он обрел невероятную известность, доверие. Он обрел, а может, сохранил мудрость. И в слепоте, которая настигла его в старости, видел столько, сколько и четырьмя глазами не углядишь. Ни резонерства не нажил, ни фарисейства, ни ханжества.«Жизнь его вся, – пишет протоиерей Сергей Цветков, – удивительный творческий труд. Он был своего рода художником. Если можно так сказать – художником духовной жизни.»Замечательный том воспоминаний о Груздеве, и собственных текстов, и устных рассказов отца Павла, выпущенных московским издательством «Отчий дом», насчитывает семьсот двадцать восемь страниц. Полагаю, что это лишь небольшая часть наследия сельского батюшки. Основная – в душах и памяти людей.Задолго до смерти отец Павел заказал себе красивый гроб.«Так, родные мои, за 25 лет мне никому не стыдно в глаза поглядеть. Никто меня не обидел. А Бог знает: как ягода лопну, да и все. Да и наплевать. Молитесь за меня, может, еще и поживу у царицы небесной».Когда о. Павел на пенсию переезжал в Тугаев, гроб тот, чтобы не пустой, загрузили снедью: консервами, вареньем и водочкой – и отправили за ним. Хранился сей выдержанный гроб в колокольне, откуда его и выкрали для помершего директора магазина...Не дал Господь пофорсить Павлу Александровичу Груздеву и напоследок.Да он, думаю, повеселился, узнав об этом.А на фотографии он получился. Как есть. Спасибо.Некоторые истории, рассказанные Павлом Александровичем Груздевым – архимандритом Счастливый день. Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день, вот послушайте. Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые, наверное, и двадцати им не было. Их бендеровками называли, не знаю, что такое бендеровки? Знаю только, были они с Украины, хохлушки. Среди них одна, годов шестнадцать – красавица. Коса у нее до пят, и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревет, так плачет!Подошел поближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, с этапом вместе.– А отчего девушка-то так ревет?Кто-то мне отвечает из ихних же, вновь прибывших:– Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела: день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня, и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нет, уже все съели.А у меня в бараке была заначка, не заначка даже, а паек на сегодняшний день – буханка хлеба! Бегом я в барак, а получал восемьсот граммов хлеба как рабочий... Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Хлеб беру и бегом назад. Несу хлеб девочке и даю. А она мне:– Ни, нэ трэба! Я чести своей за хлеб не продаю!И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, стал на коленки, и такие были слезы у меня, но не горькие, а радостные... А думаю, Господь скажет:– Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.– Когда, Господи?– Да вон тут девку-то, бендеровку... То ты Меня накормил!Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уже немало...В пересылке. Пересыльная тюрьма огромная. Нас всех, может, тыща человек, поместили. Сидим. А есть-то охота! Да сохрани, Господи, заключенных арестантов – праведные! – как начали нам из окошка буханки хлеба пулять. Да родные, дай вам, Господи, доброго здоровья!...Опять «Собирайтесь с вещами!». А какие у арестанта вещи? Ладно... Погрузились в вагоны, поехали. Привезли в Самару. Пересыльная тюрьма. Там уж у них комендант распоряжается:– Эй, попы! Вон туды. Блатные! В эту сторону подите.На вышке охранник стоит с автоматом......Как-то выгнали на прогулку во двор. Начальник говорит:– Эй, попы, спойте чего-нибудь!А владыка – помяни его, Господи! – говорит нам:– Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе! – И запел: – Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.Идем, поем... Да помяни, Господи, того праведного стрелка – ни в кого не выстрелил.Случай в Зуевке. Был я уже в ссылке, в Северном Казахстане, город Петропавловск, работал на камнедробилке. Вызывают нас как-то (были мы все административно-ссыльные) ехать в поселок Зуевку. Случилось там что-то. Без присмотра осталась скотина, птица домашняя. Но правды нам не говорят.А там, в Зуевке, отец Афанасий был такой, паразит какой-то. Может, он святоша был, может, еще чего? Он давно-давно туда, чуть ли не до революции попал.И вот нас привезли на машинах в Зуевку. А там что делается! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут. Господи! В селе никого, все село будто вымерло. Кому кричать, кого искать, не знаем. Пошли к председателю колхоза в управление, приходим к нему, а там... Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. А в нем он, председатель, лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает.– Стой! – своим говорю, а потом ему: – Эй, ты чего?А он мне из гроба в ответ:– Я новопреставленный раб Божий Василий.Умер! Мертвый!.. А этот Афанасий всех их так вразумил: «Вот завтра пришествие будет, конец света!» И всех их в монахи и в гробы уложил. Все село постриг, они и рясы какие-то нашили из марли, да не только из марли. Из чего попало.Сам-то Афанасий на колокольню залез, ждал пришествия. А они – детишки маленькие, бабы, и все постриженные, – все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло.– За что скотина страдать должна? – спрашиваю. – Ты кто такая?– Монахиня Евникия, – отвечает мне.Ну что ты сделаешь? Мочь людям в голову ударила. Ночевали мы там, работали день-другой, все сделали как положено, и домой нас потом увезли. Афанасия того в больницу. Писали потом в Алма-Ату, епископу, забыл, кажется, Иосиф был епископ.Все эти Афанасиевы пострижения он признал незаконными. И всех этих монахов расстригли. Платья, юбки надели, потом и работали они как надо.Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие бегают:– Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!Пяти годков отцу Луке-то нету! Или еще:– Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!Вот какой был случай в совхозе Зуевка.Сталин и верблюд. Со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, а фамилия его Лебедев. А мы с ним на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. Когда слышим, передают – Сталин помер! Родные мои, ребятушки! Прихожу с работы домой, дедушка, где я жил, мне и говорит:– Сынок, Сталин помер!– Дедко, молчи! – говорю ему. – Он вечно живой!Завтра утром снова на работу, когда передают по радио похороны, предупреждают:– Как гудки загудут, все! Прекращаем работу. Стойте все и замирайте там, где гудок застал, минуту-две...А мы с Иваном на этих, на верблюдах-то, по степи едем. Вдруг гудки загудели. Верблюда остановить надо – а Иван его шибко лупит, ругает. И бежит верблюд по степи и не знает, что Сталин умер.Рукоположение. Устроился я на работу. Тутаевская промстройконтора, рабочим. Дороги облагораживал, в скверах памятники возводил. А вечером и по выходным стою на клиросе, пою. Слава Тебе, Господи!Апостола я вышел читать. Исаия, епископ Ярославский и Ростовский, слушал меня.– Зайди в алтарь, – говорит. – Сидел?– Так, владыко, сидел, – отвечаю.Вынимаю, показываю документ.– А реабилитация-то?В ответ молчу.– Ладно. Сходи к местному священнику, который знал тебя до ареста, пусть он тебе характеристику даст.Ладно! Хорошо. Отец Димитрий Сахаров служил здесь, в церкви Покрова, на той стороне Тутаева.– Батюшка, милой! Мне бы справочку, несколько строчек-то.– Да-да, конечно, Павлуша, хорошо. Уже пишу.Пишет: «Павел Александрович Груздев, 1910 года рождения, поведения прекрасного, но в политическом смысле неблагонадежен!» Ставит он точку на бумаге и подписывается: «Протоиерей Дм. Сахаров».Ладно. Прихожу к владыке, подаю ему бумажку. Берет в руки, читает. Потом меня спрашивает:– Павлуша! А как у вас с желудком, расстройства нету?Я ему:– Так нету пока, владыко.– Так вот, Павлуша, когда вас, чего доброго, припрет, этой-то бумагой воспользуйтесь.– Владыко, благословите, – отвечаю.Родные мои! Рукополагали меня в Крестопоклонное воскресенье, вся церковь плакала. Из нищеты, ой! Арестант ведь. Не мог и я удержаться.Очередь. Родные мои! Вот я всех, верующих и неверующих, всех под одну гребенку – всех люблю! Послушайте, что расскажу.Ночь. Очередь в Тутаеве, и я в этой очереди за хлебом. Давали тогда нам по килограмму или по два, не припомню. Женщина с детишками в той очереди стояла, ребенок у нее на руках, а еще двое за юбку держатся. Открывают магазин, вышла продавщица на порог и говорит:– Хлеба сегодня на пятьдесят – шестьдесят человек, а остальные, которые лишние, не стойте. Хлеба все равно не хватит.А женщина с детишками, она примерно сотая в очереди стоит, очень далеко. Понятно, что хлеба на ее долю с детишками не достанется. А детишки у нее:– Мама, поедим хлебца-то?– Поедим, поедим, милые, – отвечает, а слезы у нее при том на глазах.В той очереди мужчина стоял, научный какой-то, потому что и папка у него под мышкой была, и одет он был не как мы, а по-этому, по-настоящему.Вижу, подходит он к ней, к женщине-то этой с детишками, и говорит:– Становись в мою очередь, получишь хлеба!– А как же вы?! – спрашивает его женщина.– Не твое дело, – отвечает, – становись.Господи! Стала она в ту очередь... А я смотрю и думаю: Господь ведь скажет – не попам, не попадьям, заразам, проходимкам, которые никогда нигде не уступят, – а ему, человеку-то этому из очереди, скажет: «Пойдем, вот тебе райские врата открыты, заходи!»