Прочитав, у моей, можно уже сказать, любимой Киры Долининой про смешение божьего дара с яичницей:
«дикого символизма Семирадского» (http://loveread.ec/read_book.php?id=100990&p=80), -
я ввёл последние два слова в ЯНДЕКС и в первом ж по списку сайте прочёл, что и через 20 лет слова Долининой помнят, ценят и развивают:
«Связав тематику своего творчества с античными и евангельскими сюжетами, живописец открыл публике: «Рай на земле был, он все еще возможен, человек и человечество могут быть счастливыми»» (https://rusiskusstvo.ru/magazine/2-2022/genrikh-semiradskiy-nad-prozoy-zhizni/).
Как смеют такую чушь писать, в общем, понятно, помня, что на дворе ж в России капитализм. И приличия не позволяют академическое искусство называть честно: искусством ублажения хозяев жизни. Причём хозяева жизни новой волны и в позапрошлом веке приходили из низшего социального класса (мелкой буржуазии), то есть не имеющего аристократического вкуса и потому обожающего изображение «как живое», презираемое настоящими художниками 19 века (такими я называю выражающих ЧТО-ТО, словами невыразимое, например, растущую мощь русского народа у Шишкина в «Утре в сосновом лесу», у Репина в «Бурлаках на Волге» и т.п.).
Чуть не вся ценность, скажем, вот этой картины
для людей с плохим вкусом была в красоте лиц Иисуса и грешницы.
А дали в картине до смешного… копия того, что видно с балкона дома, где живёт моя дочка в Иерусалиме.
Даже пустой, без построек ближайший холм, от которого потому так и веет теперь древностью. (Домами застроены теперь остальные горы.)
И каждый человек у Семирадского – сама естественность. Каждому художник придумал, что ему делать. Прямо кусок живой жизни. Только что одеты, как 2000 лет назад. – Смотри, живи и радуйся разлитой кругом тебя красоте, как и тогда и там.
Символисты же настоящие – от неизбывного горя улетающие мечтою КУДА-ТО – стали первыми, кто от силы переживаний приступил к соответствующему этим переживаниям корёжению натуры. Им было б просто стыдно писать натуру непокорёженной, раз кругом ТАК плохо. – Ведь лишь полсвета скачет. Другая половина – плачет.
Если у Семирадского прекрасен даже еле поросший травой каменистый холм (всю драму художник отдал сюжетному ходу: грешница выронила из руки бокал вина под взглядом Иисуса)…
То окружение грешника у Пюви де Шаванна, символиста, ужасно.
И не потому что грязные свиньи (это сюжетно). А потому что кошмарна пустыня. Ни травинки. Это, собственно, пейзаж не местности, а души. Потому тянет натуру как-то искорёжить: почти не чувствуется глубина в изображении, тела` и их части обведены контурной линией.
У Семирадского яркие чистые краски у накидки, неба в вышине, белых одежд, жёлтого камня. А у Пюви де Шаванна всё тускло, как в душе грешника.
И выводи`м ли из чего-то «текстового», служащего образом померкшей души грешника, тот идеал, которым вдохновлён был Пюви де Шаванн? – Нет. Это – ЧТО-ТО, словами невыразимое. Оно вряд ли и достижимо в принципе. Если оно – оптимизм, то какой-то сверхисторичечкий, то есть сейчас это – пессимизм. А не детский оптимизм, как у Семирадского.
На каких-то недоразвитых сориентированы и стихи, которые заказчик (кто-то из царской семьи) принудил Семирадского взять в качестве того, что иллюстрировать.
А.К. Толстой
Грешница
1
Народ кипит, веселье, хохот,
Звон лютней и кимвалов грохот,
Кругом и зелень, и цветы,
И меж столбов, у входа дома,
Парчи тяжелой переломы
Тесьмой узорной подняты;
Чертоги убраны богато,
Везде горит хрусталь и злато,
Возниц и коней полон двор;
Теснясь за трапезой великой,
Гостей пирует шумный хор,
Идет, сливаяся с музыкой,
Их перекрестный разговор.
.
Ничем беседа не стеснима,
Они свободно говорят
О ненавистном иге Рима,
О том, как властвует Пилат,
О их старшин собранье тайном,
Торговле, мире, и войне,
И муже том необычайном,
Что появился в их стране.
2
«Любовью к ближним пламенея,
Народ смиренью он учил,
Он все законы Моисея
Любви закону подчинил;
Не терпит гнева он, ни мщенья,
Он проповедует прощенье,
Велит за зло платить добром;
Есть неземная сила в нем,
Слепым он возвращает зренье,
Дарит и крепость и движенье
Тому, кто был и слаб и хром;
Ему признания не надо,
Сердец мышленье отперто,
Его пытующего взгляда
Еще не выдержал никто.
Целя недуг, врачуя муку,
Везде спасителем он был,
И всем простер благую руку,
И никого не осудил.
То, видно, богом муж избранный!
Он там, по oппол Иордана,
Ходил как посланный небес,
Он много там свершил чудес,
Теперь пришел он, благодушный,
На эту сторону реки,
Толпой прилежной и послушной
За ним идут ученики».
3
Так гости, вместе рассуждая,
За длинной трапезой сидят;
Меж ними, чашу осушая,
Сидит блудница молодая;
Ее причудливый наряд
Невольно привлекает взоры,
Ее нескромные уборы
О грешной жизни говорят;
Но дева падшая прекрасна;
Взирая на нее, навряд
Пред силой прелести опасной
Мужи и старцы устоят:
Глаза насмешливы и смелы,
Как снег Ливана, зубы белы,
Как зной, улыбка горяча;
Вкруг стана падая широко,
Сквозные ткани дразнят око,
С нагого спущены плеча.
Ее и серьги и запястья,
Звеня, к восторгам сладострастья,
К утехам пламенным зовут,
Алмазы блещут там и тут,
И, тень бросая на ланиты,
Во всем обилии красы,
Жемчужной нитью перевиты
Падут роскошные власы;
В ней совесть сердца не тревожит,
Стыдливо не вспыхает кровь,
Купить за злато всякий может
Ее продажную любовь.
.
И внемлет дева разговорам,
И ей они звучат укором;
Гордыня пробудилась в ней,
И говорит с хвастливым взором:
«Я власти не страшусь ничьей;
Заклад со мной держать хотите ль?
Пускай предстанет ваш учитель,
Он не смутит моих очей!»
4
Вино струится, шум и хохот,
Звон лютней и кимвалов грохот,
Куренье, солнце и цветы;
И вот к толпе, шумящей праздно
Подходит муж благообразный;
Его чудесные черты,
Осанка, поступь и движенья,
Во блеске юной красоты,
Полны огня и вдохновенья;
Его величественный вид
Неотразимой дышит властью,
К земным утехам нет участья,
И взор в грядущее глядит.
Tо муж на смертных непохожий,
Печать избранника на нем,
Он светел, как архангел божий,
Когда пылающим мечом
Врага в кромешные оковы
Он гнал по манию Иеговы.
Невольно грешная жена
Его величьем смущена
И смотрит робко, взор понизив,
Но, вспомня свой недавный вызов,
Она с седалища встает
И, стан свой выпрямивши гибкий
И смело выступив вперед,
Пришельцу с дерзкою улыбкой
Фиал шипящий подает.
.
«Ты тот, что учит отреченью —
Не верю твоему ученью,
Мое надежней и верней!
Меня смутить не мысли ныне,
Один скитавшийся в пустыне,
В посте проведший сорок дней!
Лишь наслажденьем я влекома,
С постом, с молитвой незнакома,
Я верю только красоте,
Служу вину и поцелуям,
Мой дух тобою не волнуем,
Твоей смеюсь я чистоте!»
.
И речь ее еще звучала,
Еще смеялася она,
И пена легкая вина
По кольцам рук ее бежала,
Как общий говор вкруг возник,
И слышит грешница в смущенье:
«0на ошиблась, в заблужденье
Ее привел пришельца лик —
То не учитель перед нею,
То Иоанн из Галилеи,
Его любимый ученик!»
5
Небрежно немощным обидам
Внимал он девы молодой,
И вслед за ним с спокойным видом
Подходит к храмине другой.
В его смиренном выраженье
Восторга нет, ни вдохновенья,
Но мысль глубокая легла
На очерк дивного чела.
То не пророка взгляд орлиный,
Не прелесть ангельской красы,
Делятся на две половины
Его волнистые власы;
Поверх хитона упадая,
Одела риза шерстяная
Простою тканью стройный рост,
В движеньях скромен он и прост;
Ложась вкруг уст его прекрасных,
Слегка раздвоена брада,
Таких очей благих и ясных
Никто не видел никогда.
.
И пронеcлося над народом
Как дуновенье тишины,
И чудно благостным приходом
Сердца гостей потрясены.
Замолкнул говор. В ожиданье
Сидит недвижное собранье,
Тревожно дух переводя.
И он, в молчании глубоком,
Обвел сидящих тихим оком
И, в дом веселья не входя,
На дерзкой деве самохвальной
Остановил свой взор печальный.
6
И был тот взор как луч денницы,
И все открылося ему,
И в сердце сумрачном блудницы
Он разогнал ночную тьму;
И всe, что было там таимо,
В грехе что было свершено,
В ее глазах неумолимо
До глубины озарено;
Внезапно стала ей понятна
Неправда жизни святотатной,
Вся ложь ее порочных дел,
И ужас ею овладел.
Уже на грани сокрушенья,
Она постигла в изумленье,
Как много благ, как много сил
Господь ей щедро подарил
И как она восход свой ясный
Грехом мрачила ежечасно;
И, в первый раз гнушаясь зла,
Она в том взоре благодатном
И кару дням своим развратным,
И милосердие прочла.
И, чуя новое начало,
Еще страшась земных препон.
Она, колебляся, стояла…
.
И вдруг в тиши раздался звон
Из рук упавшего фиала…
Стесненной груди слышен стон,
Бледнеет грешница младая,
Дрожат открытые уста,
И пала ниц она, рыдая,
Перед святынею Христа.
1857
Мне вспомнилась одна из моих внучек…
Я лишён возможности внуков воспитывать. Но уговорил раз их маму, включить на компьютере радиопостановку «Лебединого озера». Так как только внучка услышала, что там будут бороться Добро и Зло, она с трепетом спросила, хороший ли будет конец, и только тогда согласилась слушать, когда ей ответили, что хороший.
Может, когда-то, при начале классицизма, он и был исторически необходим, как антитеза раздраю столетней религиозной войны в Западной Европе. Но не в 19 веке. Разве что для поглаживания хозяев жизни.
Может ли быть, что умнющая Долинина для насмешки и взяла определение «дикого символизма Семирадского»?
Крамского «Грешница» тоже сперва заколебала.
«Теперь надо Вам сообщить о самой свежей новости Петербурга — картине Семирадского «Грешница», из поэмы А. Толстого. Помнится, что я уже, кажется, упоминал о ней, и если не особенно распространялся, то виноват, значит, не предугадал её значения для нашей публики. Дело в том, что со времени Брюллова, говорят, не было такой картины. Между тем Христос — такая ничтожная личность [на картине], что для него ни одна грешница не раскается, да и сама грешница [на картине же]не из тех, которые бросают развеселую жизнь. А между тем от картины сходят с ума. Надо объяснить Вам хотя сколько-нибудь это явление. Картина написана так дерзко и колоритно [в Иерусалиме исключительно, чтоб собрались вместе такие даль и близь, свет и темень; обычно чего-то
не хватает], в смысле подбора красок (а не органического колорита), так сильно по светотени и так много в ней внешнего движения, эффекта, что публика просто поражена. Из этого видно, что картина недюжинная, и Ваш покорнейший слуга был около двадцати минут под впечатлением картины. Она производит в первый раз импонирующее впечатление, и хотя вся фальшь видна с первого раза, [нет в 1873 году такого авторитета у религии, или у её заменителя, какой-нибудь охватывающей массы социальной идеи] но критика молчит, так велика сила таланта. Талант этот не из тех, которые незаметно входят в интимную жизнь человека [общение подсознания зрителя с подсознательным идеалом автора], сопровождают её всегда, и чем дальше, тем делаются всё необходимее; нет, этот налетит, схватит, заставит рассудок молчать, и потом вы только удивляетесь, как это всё могло случиться. Нет, мы всё ещё варвары. Нам нравится блестящая и шумная игрушка больше, чем настоящее человеческое наслаждение» (https://imwerden.de/pdf/kramskoi_pisma_statji_tom1_1965__ocr.pdf).
17 июля 2024 г.