Михаил Шемякин рассказал «Снобу», зачем вшивал с Высоцким «торпеду» под кожу, что роднит Бродского с Гансом Христианом Андерсеном и как работа над автобиографией может занять 16 лет.
Что такого сделал? Много чего наковырял. Но есть некоторая надежда на клонирование, тогда все будет гораздо легче: клонировать меня, и один Шемякин занимался бы графикой, второй — живописью, третий — скульптурой, четвертый — театром, пятый — кино, мультипликацией, шестой — писал бы трактаты по искусству, а седьмой заканчивал бы второй том автобиографии. Поэтому я и говорю, что сделал я много чего. Балеты, театральная постановка-импровизация, книги по изобразительному искусству, теоретические, сравнительные. И много еще всякой ерунды я сделал на бумаге и на холстах.
Этим летом я буду занят… Прежде всего я обязан выполнить свой долг перед Еленой Шубиной и написать второй том своей автобиографии, который будет называться «Жизнь за бугром» (первый том называется «Жизнь до изгнания»). Это довольно своеобразная автобиография, без фото и эстетики семейного альбома, это описание того времени, в котором я жил. Там описана и моя судьба, не самая легкая. Книга показывает, что я в такой судьбе не одинок. Мы так вырастали, послевоенное поколение, дети военных. Родители были искалечены войной, мой отец даже двумя войнами: Великой Отечественной и Гражданской. Поэтому, наверное, книга пользуется таким спросом.
Работа над книгой заняла 16 лет. Сейчас у меня такого даже в мыслях не может возникнуть — еще 16 лет писать и мучить издателя, поэтому Лена Шубина рассчитывает, что в течение полутора-двух лет все должно быть закончено.
Кроме того, конечно, у меня есть еще масса другой очень важной работы, контракты с АСТ на издание научных книг по искусству.
Еще я работаю над спасением российского языка, занимаюсь этим многие годы, сотрудничаю с институтом диалектов в Петербурге. Я был дружен с Леонидом Леонидовичем Касаткиным, крупнейшим исследователем русских говоров и диалектов. Хочу сделать так, чтобы дети, пока маленькие, пока не сели на компьютерную иглу, читали наши книжки с картинками и через них узнавали русские слова. В этих книгах будут вообще интересные, забавные и почти забытые слова. Так ребенок сможет погрузиться в любопытный звуковой мир русского языка, необычайно музыкальный, странный, необычный. Например, вы знаете, что такое «голик»? Вряд ли кто-то помнит. Голик — это веник.
А вообще в своей работе я больше всего люблю… когда работа удается! Допустим, графика — получается рисунок, или гравюра, или офорт, или живопись — вдруг, так сказать, великолепно укладывается фактура на холст, или скульптура — начинается она обычно или с камня, я иногда работаю напрямую с алебастром, или же с пластилином, вот когда ты чувствуешь, что у тебя форма начинает жить, это один из лучших моментов в твоем творчестве. Когда что-то получается — любая техника, любой материал — и ты чувствуешь: получилось — этот момент самый любимый.
Не могу представить свой день без…
Без воды, точно. Как можно провести день и не вылакать два стакана воды или три стакана чаю, верно? Это была бы катастрофа! Без жевания, без еды можно обойтись, а вот без воды… Я большой водохлеб.
Сейчас я читаю… Я больше не читаю, а надкусываю… Как, знаете, в анекдоте: «Съешь вагон яблок? — Съесть не съем, но понадкусаю». Вот я приблизительно такой…
Камю, например, я беспрерывно перечитываю и какие-то куски для себя выписываю. Его дневники — это уникальное явление, и это очень много чего дает мне для того, чтобы я понял сам себя. Иногда читаю Камю и думаю: «Но это мои мысли, почему написано, что автор Камю?»
Знаете, у меня всегда такое же раздражение по поводу Иосифа Бродского, моего любимого поэта, гениального. Я думаю: «Елки-палки, но это же я написал вообще!» Но нет, стоит авторство — Иосиф Бродский. Бродский настолько близок мне, просто до боли. Когда читаю его, думаю: боже мой, это буквально мое, я так видел Петербург, я так видел Ленинград.
Для меня Бродский — это прежде всего громадный художник и философ, у него любая вещь становилась объектом внимания… Ну, как Ганс Христиан Андерсен, он же оживил предметный мир, довел до колоссальной духовности. Разговор об иголке, о какой-нибудь нитке, наперстке, которые вдруг оживают. Вот у Бродского это в другом ключе, но он тоже оживляет: когда он пишет о стуле, который рассказывает о времени, о любви… Да любой его взгляд на любую вещь — это потрясающий взгляд художника и философа одновременно, чем он мне вообще необычайно дорог.
Сейчас я чаще всего слушаю… Я часто работаю под джаз, но спокойный, конечно, «Модерн Джаз Квартет», или же под песни Шульженко и моего любимого Георга Отса. Такие сейчас есть долгоиграющие сборники, там 100 песен, ты включаешь и слышишь этот замечательный голос. Пока работаешь, переносишься в какое-то то время, которое раньше принято было ругать, а оно вспоминается как довольно спокойное, интересное и нормальное время. Именно нормальное, потому что сегодня наше время можно точно обозначить как ненормальное. Ну, если ненормальный стал сам человек, то и время стало ненормальное…
Хочу сходить, да все не хватает времени …Давайте лучше расскажу, на что сходил и не жалею. Я раньше любил посещать музеи, а сегодня там столпотворение и теснота, и это приносит только раздражение. Но мне понравилась выставка Ротко в Париже. Французы его совершенно не знали… Марк Ротко — это наш, в общем-то, соотечественник. Выставка была по-настоящему грандиозная в фонде «Луи Виттон», на четырех этажах. Ротко мой любимый художник, начиная с предметного его периода и заканчивая, конечно, бесконечными находками в области абстрактной живописи.
И вторая выставка — это выставка Николя де Сталя, в музее «Арт Модерн». Очень хорошая тоже. Николя де Сталь тоже же наш соотечественник.
И оба покончили с собой. Первый не дожил до 50 лет, а Ротко было 60. Многие художники-абстракционисты, как ни странно, свели счеты с жизнью. Вот Аршил Горки, армянин, американский художник, известнейший абстракционист, туда же. Художники многие страдают депрессией.
Знаете хороший способ борьбы с депрессией? Ну, раньше, когда я был моложе, этот способ был таким: сесть за стол, независимо от компании (с цыганами или в одиночестве), здорово принять на грудь, как говорится. Этим служением Бахусу я отличался в свое время очень сильно.
И даже с другом моим Володей Высоцким мы раз девять или десять делали вшивку — под кожу вшивалась ампула, называлось это «торпеда» — и одновременно лечились от этого самого служения Бахусу. Но не всегда удавалось долго держаться. Он, как-то было, выковыривал свою «торпеду» ножом, прямо в ресторане. А я — нет, я держался где-то иногда по шесть месяцев. Но, конечно, последний месяц я уже просто сучил ногами, предвкушая, как в последний день я накуплю бутылок и отдамся «зеленому змию». Кончалось, конечно, это всегда плохо.
Но я отвлекся. Я думаю, что сейчас в депрессивном состоянии находится почти весь нормальный, мыслящий мир. Это разочарование в человечестве и самом человеке. Лично меня, например, мало огорчают уже и удивляют войны, меня больше всего удручает то, что я разочаровался в человеке, в его разуме, в его человечности. И не в отношении людей друг к другу: люди всегда друг к другу плохо относились. А в отношении к природе!
Нам дан величайший дар — планета. Знаете, если мне, как художнику прикинуть как перевести это на язык комикса, получится история: добрейший хозяин впустил банду обезьян нечистоплотных в свой дом, в сад, в парк с прудами, где плавают великолепные золотые рыбки и порхают бабочки. Ну, и эти обезьяны умудрились так загадить пруды, уничтожить зелень, уничтожить бабочек, воздух испортить. Мало им, они потом еще и выше забрались, на крышу, в космос и начали там гадить. Ну, что в этом комиксе делает хозяин? Он приходит, говорит: «Бог ты мой, вообще, я думал, что вы нормальные обезьяны, а вы, оказывается, ненормальные». Он берет за шиворот и куда-то их выбрасывает.
Единственное спасение от этой депрессии — ты открываешь Откровение Иоанна Богослова на «Патмосе» и читаешь о том, что все, что сейчас нас окружает, было предсказано. Летающие железные стрекозы, изрыгающие огонь, ангел бросает какой-то ядовитый камень или еще какую-то хреновину в воды, и воды становятся отравленными. В то время, казалось бы, как это вообще — отравить океан? А что мы сегодня натворили? Сегодня океан находится под угрозой. То есть, когда читаешь это, думаешь: ну, что же поделать, значит, так предсказано. Это единственное, что может тебя так печально утешить.
Я считаю снобами тех, кто… Для меня сноб, к какому бы полу он ни принадлежал, — это глупец пополам с пижоном.
А сам я не сноб, потому что… Мне снобизм, безусловно, чужд. Я что, похож на сноба?
Меня удивляет и раздражает, когда люди… По большому счету, меня раздражают идиоты. Вы знаете, есть понятие «неизлечимая болезнь». Вот по-моему, неизлечимая болезнь — это жадность и подлость.
Сам я в душе убежденный коммунист, вот как ни странно кажется, и я считаю, что сама коммунистическая идея, она громадная, она великолепная, и революция была, в общем, неизбежна. Потому что царский строй не так бережно относился к своему народу, как должно было, и эти оборванцы в обмотках победили громадную мордастую армию, состоявшую из казаков, вышколенных офицеров и прочее. Значит, что-то было в революции такое, что позволило ей победить.
А потом прорвался подлец, и он стал использовать те же революционные лозунги, для того чтобы продвигаться, укреплять свою задницу в кресле. Были созданы чины, звания, привилегии, потом начались эти репрессии, и сама идея революции, она была уничтожена вообще, она стала символом кровавой бойни, какого-то уничтожения. Потом сталинский террор. Это же все было результатом вот этого подлеца.
Поэтому лучше всего читать книжки и излечиваться чтением. Ганс Христиан Андерсен — вот что утешает и спасает, и Чарльз Диккенс.
Куда вы хотели бы отправиться в путешествие? Есть такое место, куда вы хотели бы попасть?
В этом смысле у меня вообще никаких планов. Есть люди, которые обожают путешествовать, а я терпеть этого не могу. Для меня просто поехать в соседний французский городок с какой-нибудь старинной церковью — это уже интересное путешествие. А так в основном я бы предпочел отправиться в путешествие на машине времени. Я бы просто отправился опять в 1960-е годы.
В какой город в России вы любите возвращаться?
Всегда в свой родной город: в Петербург, в Ленинград. Москва — она же все-таки многоликая, многоплановая. А в Петербурге вы чувствуете один план, одного архитектора, и этот архитектор — Петр Первый. Он вычерчивал, он контролировал, он создал на болоте этот удивительный город, эту Северную Пальмиру. Я поклонник Петра и поклонник Санкт-Петербурга.
