Новый 1942 год он встречал в Ростове-на-Дону в прокуренной офицерской столовой. На столе — стеклянные фляги со спиртом, немецкий трофейный шнапс в глиняных бутылях, русская тушенка в банках и норвежские сардины, опять-таки из числа захваченных у врага. На вешалках, расположенных вдоль потрескавшихся от взрывов стен, висели черные шинели и бушлаты командиров отдельного Донского отряда Азовской флотилии. Головные уборы были тоже сплошь морскими, крабы-кокарды блестели звездами на якорях.
Небольшой, но по-братски сплоченный в боях батальон Куникова всячески подчеркивал свою принадлежность к морякам. И хотя в боях куниковцы меняли черные бушлаты на белые маскхалаты и ватники, а вместо бесок носили ушанки и покрытые белой известью каски, в увольнение по Азову и Ростову ходили исключительно по-флотски: в брюках клеш, морских ботинках и тельняшках.
К новогоднему столу все офицеры и мичманы отряда собрались в форме с иголочки. Куников любил порядок во всем. Он знал Цезаря давно. Они познакомились в Москве, задолго до войны, на партийной конференции. Оказалось, у них много общего, много общих друзей, а главное — оба любили флот, море и могли разговаривать о кораблях часами.
Встретились две личности в страшном сентябре 1941-го. Цезарь уже сформировал свой отряд водных заграждений, а Куников командовал своим Московским флотским полуэкипажем и готовился вместе с ополченцами столицы отправиться навстречу немецким танкам. Теперь судьба свела их вновь в родном городе Куникова Ростове-на-Дону. Он лично попросил перевести его сюда к своему другу в самое пекло. Враг был отброшен от стен Москвы, и теперь здесь, на юге, предстояли решающие бои.
За праздничным столом звучали смех, шутки, анекдоты про Гитлера, обильно украшенные крепкими словечками. Голосом медной патефонной трубы пел Утесов. Моряки пили, веселились, курили. В столовой, наполненной звоном стаканов, музыкой и мужским басистым хохотом, жила атмосфера настоящего фронтового праздника. Именно такой бывает праздник на войне. Когда никто из сидящих за столом не знает, будет ли он жив завтра, не найдет ли его шальной осколок или пуля снайпера на поле боя.
Куников помнил, что как раз такой был их праздник 7 ноября 1941-го в Москве. В чайной на Тверской вместе с командирами и комиссарами ополчения офицеры его морского полуэкипажа пили не чай. В чайных чашках блестела водка, и все знали, что после парада на Красной площади им предстоит умереть на мерзлых лугах Подмосковья. Упасть навсегда в снег под Можайском или быть срезанным очередью немецкого пулемета, поднимая в атаку ополченцев у Волоколамского шоссе. Так и случилось. Куников не встретил больше тех командиров Московского ополчения из чайной: все они погибли у стен столицы.
А Василий Иванович остался жить. Зная, что завтра может умереть, как и любой из офицеров отряда, он пил вместе со всеми. Не пьянея. Цезарь и Куников были практически самыми старшими в отряде не только по званию, но и по возрасту. Хотя капитан-лейтенанту Куникову едва исполнилось 30 лет, к новому политруку отряда cразу приклеилось прозвище Дед, или Дедушка. Вскоре он узнал, что так у донских казаков принято называть взрослых, опытных, уважаемых воинов. Куникова тоже иногда между собой называли дедушкой, но все же больше батей или просто командиром.
Когда часы остановились на отметке «12», офицеры, взяв в руки стаканы и кружки, замолчали. Командир сказал коротко и четко. Произнес главный тост: «За Победу!» Все, прокричав троекратное «Ура!», выпили до дна. Следующий тост предстояло говорить ему, политруку отряда.
Василий Иванович понимал, что в наступившем году война не закончится. И пить за то, что в 1942-м Красная Армия разобьет фашистов, не имело смысла. Как политрук, он должен был поднять тост за Верховного Главнокомандующего Сталина и за справедливое дело партии большевиков. Но… ему хотелось выпить за то, что было внутри, в сердце каждого из офицеров отряда. Каждого из моряков. Выпить за то, за что они сражались и погибали.
«Давайте поднимем стаканы за тех, кто ждет нас дома. За наших отцов, матерей, жен, детишек. За то, чтобы они были здоровы, сыты. За то, чтобы дождались нас с Победой!» Хохот, шум стихли. Даже музыка, казалось, стала играть тише. В это мгновение каждый вспоминал своих близких. У многих семьи остались в Таганроге, Мариуполе, в городах и селах, где сейчас зверствовал враг. У самого Куникова осталась невеста в блокадном Ленинграде. Через друзей, по большому секрету он знал, что город вымирает от голода и холода, а на проспектах, набережных лежат бездыханные старики и дети, которых некому хоронить. Поэтому Василий Иванович вложил в сказанный тост и частичку своей надежды. Надежды увидеться с невестой, с родными. Надежды вернуться домой.
Многие из собравшихся за новогодним столом знали, что в ночь с 1 на 2 января отряду предстоит выполнить тяжелую боевую задачу — уничтожить вражескую батарею под Таганрогом. Пушки и зенитные орудия этой батареи сбивали наших летчиков, обстреливали побережье и являлись угрозой для возможного десанта Красной Армии.
Предстоял трудный бой. Немецкие позиции со всех сторон хорошо прикрывали батарею. Но в новогоднюю ночь командиры отряда морской пехоты старались не думать об этом. Пили, шутили, смеялись. Даже салют из личного оружия под конец устроили, за что получили замечания от комендантского патруля, прибежавшего на звуки стрельбы.
На следующий вечер отряд готовился к боевому выходу на фашистскую батарею. Как и Цезарь Львович, Василий Иванович шел в тыл врага вместе со всеми. Белый короткий полушубок, ППШ на груди, на поясе — нож, трофейный «Вальтер», в карманах — гранаты, а за спиной — вещмешок с патронами. Куников был экипирован, как и остальные, поэтому понять в темноте, что это политрук, не представлялось возможно. Но его место было в первых рядах моряков, и каждый в отряде знал, что ни командир, ни политрук не идут сзади, прячась за спинами. Офицеры в морской пехоте всегда находились впереди.
От батареи отходили, истекая кровью. Дед вместе с Цезарем и двумя разведчиками прикрывал отход огнем своих автоматов. Отступавшие уносили убитых — тех, кто первыми попал под выстрелы замаскированных пулеметов. Вытягивали из-под огня раненых. Кого-то посекло осколками мин, картечью, а кто-то был отмечен пулей. Одного морпеха ранило в живот. И те долгие минуты, пока шел штурм батареи, он катался по льду и кричал от невыносимой боли.
Отряд встретили шквальным огнем со всех сторон, как будто ждали его появления у немецкой батареи. Морпехи отползали в туман Таганрогского залива. Дед замыкал группу прикрывающих отход. У него оставался последний полный диск к ППШ и несколько обойм к Вальтеру. Куников понимал: пусти фашисты за ними группу преследования — отряду бы мало не показалось.
Но неприятель, отбив атаку, предпочел отсидеться на позициях. Это наших и спасло. Отползая, Дед заметил, что ранен: осколок задел плечо, и кровь наполнила рукав порванного комсоставского полушубка. Василий Иванович не обратил на это внимания. Он думал, как враг смог узнать о том, что морпехи нападут на батарею. Их явно кто-то предал...
Отряд не оставил ни одного раненного или даже убитого. Забрали всех. Среди погибших оказались и те, кто сидел за праздничным столом в новогоднюю ночь. Сан Саныч, усатый мичман из Таганрога, был ровесником Деда. В Новый год мичман не проронил ни слова, выпивая стакан за стаканом. Тогда Дед подумал, что Сан Саныч так переживал за семью, жену и дочек, оставшихся в оккупированном Таганроге. Сейчас же, когда мичман лежал на окровавленном льду Азовского моря, Дед сделал вывод, что Сан Саныч что-то чувствовал в праздничную ночь. Давно, еще до революции, в родных дедовых Митинках за неделю до Рождества девки начинали гадания. Считалось, что это волшебное время и человек способен увидеть свое будущее. «Не иначе Сан Саныч увидел собственную судьбу», — думал Василий Иванович, глядя на залитые густой кровью лицо и усы мичмана.
А еще Дед думал, напряженно думал, кто предал их отряд. Бойцы базировались в зданиях старого рыбколхоза, на поросшей камышом окраине Кагальничка. Рядом — всего несколько рыбачьих лачуг. Одна — брошенная и пустая, в другой — живет старый казак со своей старухой, которые еле ходят… Остается проверить еще два дома. Может, там и живет тот, кто передает информацию немцам.
Тем более факты предательства моряки фиксировали и раньше. В декабре кто-то выдал расположение замаскированной артиллерийской батареи, которую накрыли фашистские дальнобойные орудия. Через несколько дней вражеские самолеты разбомбили двое аэросаней, спрятанных в плавнях. Затем с задания не вернулась разведгруппа, посланная к Мариуполю. А теперь и об их вылазке кто-то предупредил врага. Было ясно: враг живет совсем близко с базой отряда. Иначе бы самолеты немцев давно засыпали его казармы бомбами.
«Возможно, предатель прячется в одной из двух хат. Надо аккуратно проверить тех, кто живет в них», — думал Дед, направляясь к дому, в котором квартировал особист отряда. Можно сказать, что они не ладили. Дед сплачивал отряд, делал моряков единым целым, способным выполнять самые сложные задачи. Офицер особого отдела, напротив, своим недоверием ко всем и ко всему внушал морякам сомнения друг в друге, сеял подозрительность в их команде. Знал Дед и про то, что особист неоднократно наводил о нем справки. Даже о его родном брате выяснил, что тот находился в немецком плену в империалистическую и вернулся лишь после Гражданской. Однако теперь вражеского шпиона предстояло найти вместе с особистом.
Офицера особого отдела звали Антон Олегович. Среднего роста, полноватый, лысый, в очках, он никогда не ходил на боевые. Но всегда по возвращении подолгу беседовал и с офицерами отряда, и с рядовыми бойцами. Цезарь относился к его работе спокойно, как к неизбежному элементу воинской традиции. «Так уж заведено в Красной Армии, — неоднократно говорил Куников Деду. — Пусть делает свою работу — лишь бы нам не мешал свою делать».
И вот им предстояло вместе с особистом делать одну работу. Антон Олегович, казалось, ждал Деда. «Заходите, Василь Иванович, присаживайтесь, — приветливо встретил он гостя. — Спиртиком медицинским могу угостить, если хотите». Дед категорически отказался. «Дело нужно делать. Война идет, и враг где-то рядом», — начал он свой рассказ.
За десять минут Дед изложил Антону Олеговичу свои мысли по поводу вражеского шпиона, живущего рядом с базой отряда. Особист как-то сразу оживился и стал говорить, что и сам думал над этим. Но очень быстро переключился на вопросы о том, кто как вел себя в бою у немецкой батареи, и пытался выяснить, кто не пошел в бой, остался на базе и заранее знал о боевом задании.
Дед, почти не думая, ответил: «Только ты, Антон Олегович, все знал, остался на базе, с нами не пошел». В ответ особист зло зыркнул на Деда линзами своих круглых очков, но виду не подал. Зато разговор вновь пошел в нужном направлении. Договорились, что особист с Дедом к вечеру сделают вид, будто хорошо выпили, и в поисках самогонки пройдут по подозрительным хатам.
Уже почти стемнело. Задул сильный ветер, застонала по камышам метель. Антон Олегович вместе с Дедом, громко разговаривая на манер пьяных моряков, стали стучать ногами в дверь первой хаты. «Открывайте, открывайте, черти, мы знаем, что вы дома!» — кричали они, украшая свои требования жесткими морскими ругательствами. За дверью началась возня, и Антон Олегович прокричал еще раз: «Открывайте, открывайте!».
В этот момент Деду послышалось, что лязгнул затвор. Он оттолкнул особиста и вместе с ним упал в снег. В следующее мгновение из-за двери в них с треском полетели пули. Стреляли из автомата в то место, где секунду назад стоял особист и колотил в дверь кованным носом своего сапога. Вскоре выстрелы стихли — наверное, стрелок переставлял магазин своего оружия. Но нет — послышался звон разбитого стекла, и кто-то выпрыгнул во двор с другой стороны хаты. «За ним!» — крикнул Дед, вскочив со снега с «Вальтером» в руках. У особиста с собой был ТТ, и они вдвоем рванули к разбитому окну.
По снегу бежал парень в немецком нижнем белье. Вечер был лунный, светлый, и было видно, что из рассеченной стеклом головы его лилась кровь. Оружия в руках беглеца не было. «Возьмем живым», — мелькнула мысль у Деда, и он начал кричать: «Стой! Стой, стреляем!» Антон Олегович открыл огонь. Один раз, другой, третий, пятый. Особист разрядил в беглеца всю обойму своего ТТ. Между ними оставалось шагов пятнадцать. Пули попали в цель. Руки Антона Олеговича дрожали, очки лежали в снегу, но стрелять, видно, он умел и любил.
Паренек, как подкошенный, упал на землю у забора и слабо подергивал конечностями в агонии. Василий Иванович, не раз видевший смерть, сразу понял, что все, мальчишка, смертельно раненный доходит. И точно: подойдя к нему вплотную, Дед и особист обнаружили дырку в его затылке. «Насмерть, — сказал Дед. — Зачем? Могли б живым взять»… Но развить эту мысль ему не дали: за спиной послышались легкие шаги и стальной лязг затвора. «Ну, вот и все, — разом подумали особист и политрук, — даже повернуться не успеем». Однако выстрелов не последовало. Они не спеша развернулись, стоя на ватных ногах, казалось, даже не дыша. Напротив с немецким автоматом в руках стояла девчушка лет десяти-одиннадцати...
На глазах у ребенка блестели слезы. Она смотрела на парня, лежавшего в снегу. Увидев, нет — скорее почувствовав, что девочка не собирается жать на курок, Дед спокойными, неторопливыми шагами подошел к ней. Особист остался, как вкопанный, стоять на месте. «Застыл, — расскажет потом Василий Иванович. — Такое в бою бывает с теми, кто первый раз смерть свою увидит».
Дед неожиданно обнял девчушку, прижав ее к своему полушубку. Она разрыдалась, тихо повторяя: «Братик, братик»... Василий Иванович гладил ребенка по голове теплой, закопченной от пороха и огрубевшей от мороза ладонью левой руки; в правой он по-прежнему сжимал трофейный «Вальтер». Девочка выронила немецкий МП-40 в рыхлый снег. Ствол у автомата, выпустившего пару минут назад очередь в стучавших в дверь офицеров, еще дымился.
«Мамка у нас там, на той стороне, у немцев осталась, — вскоре, всхлипывая, рассказывала девчушка, сидя в начинающей замерзать хате. — Грудничок у нее на руках, родился только что, не успела от сестры из Приморской вернуться. Немцы быстро нагрянули, с ними — казаки, полицаи. Мы все у маминой сестры гостили... Брата бить стали — думали, он красный разведчик-партизан. А затем сказали, что маму с грудной сестренкой убьют. Тут брат на все и согласился. Сказал, что немцам помогать станет, лишь бы маму не трогали».
«Полицаи, узнав, что мы из Кагальничка, заставили братика работать на немцев, — продолжила девочка. — Иначе, сказали, мамку с малышом живьем сожгут. Брат не поверил, так они керосином маму облили и спичкой чиркали. Теперь, когда вы его застрелили, их точно спалят»...
Девчушка заплакала. Беззвучно всхлипывая, она дрожала всем телом. Ей было страшно. Она вдруг осознала, что осталась одна в целом мире. В мире, где шла война, где не было ни любви, не пощады. В мире, где не осталось ни одного близкого ей человека.
Василий Иванович хорошо чувствовал горе ребенка и пытался хоть как-то утешить, успокоить девочку. Дед говорил ей, что маму спасут партизаны и скоро они обязательно встретятся. Особист, напротив, зло посматривал на девчушку, занимаясь обыском хаты. На пол летели посуда, детская одежда, одеяла, подушки. Вскоре особист обнаружил немецкую ракетницу с зарядами, фонарик с разноцветными стеклами для подачи сигналов, пачку денег, ящик консервов, гранаты и мины.
«Зачем ему все это? Кто приходил к брату?» — начал орать Антон Олегович на девочку. Она затряслась в истерике, рыдая еще больше. Дед, сидевший с девчушкой на стуле у окна, поднялся и стал между ней и особистом. «Оставь ее в покое сейчас. Не видишь, что ли, война у нее всех отняла», — спокойным, уверенным тоном сказал Дед. И добавил, глядя прямо в глаза Антону Олеговичу: «Ты убил ее брата вместо того, чтобы попытаться взять живым и допросить. Смотри, чтобы отвечать не пришлось».
Эти слова заставили задуматься особиста. Он замолчал и как-то сразу успокоился. Вскоре из расположения отряда прибежали моряки, услышавшие автоматную очередь и выстрелы пистолета. Василий Иванович коротко пересказал им историю жильцов рыбачьего домика. Трагедия девочки и ее погибшего брата-шпиона вызвала у куниковцев чувство еще большей ненависти к немцам. Звучали призывы: «Захватить Приморский!», «Отловить и судить полицаев!», «Спасти маму малой и дочурку!»
Дед понимал, что это эмоции, и знал: в Приморском располагается большой фашистский гарнизон и базируются части СС, поэтому сил отряда для атаки не хватит. Тут же все вместе стали думать, что теперь делать с девочкой — не отдавать же в особый отдел!
«Отвезут в Ростов, и поминай, как звали», — сказал басовитым голосом боцман, мнение которого моряки уважали. «Возьмем в отряд к себе, — заявил боцман, пыхтя трофейной трубкой. — Будет дочь полка. Кораблей у нас сейчас вроде бы нет, да и не женщина она, а ребенок, так что морская примета тут не в счет. Берем на борт, и точка». Боцман посмотрел на политрука. Василий Иванович одобрительно кивнул головой и шепнул: «С особистом я этот вопрос решу». Чуть помолчав, добавил: «Ну и Цезарь, думаю, возражать против девчушки на палубе не станет».
Так и осталась Настя в отряде Куникова. Маленькая, шустрая, веселая, она стала всеобщей любимицей. Вечерами девочка пела песни, которых знала великое множество. Народные, украинские, казачьи, пионерские, советские, эстрадные — они поднимали настроение бойцам в тяжелые часы после боя.
Настя с тревогой и слезами на глазах каждый раз ждала их возвращения с заданий. Стирала, готовила, шила — словом, несла свою детскую и в то же время очень серьезную, важную службу. И главный смысл этой службы заключался в том, чтобы не дать сердцам моряков очерстветь, превратиться в камень от непрерывных смертей, боли и страданий.
Маленькая девочка являлась связью бойцов с внешним миром. Миром, где жили их семьи. Миром человеческих радостей со смеющимися детьми, с песнями и вечерним чаем, лимоном и печеньем... Василий Иванович понимал это и каждый раз вступался за Настю перед проверяющими, норовившими передать ее в детский дом. Дед ежедневно лично занимался обучением девчушки. Они подолгу писали, читали, рисовали забавные картинки для раненных моряков, находившихся в госпиталях.
Особист Антон Олегович вскоре после случая в Кагальничке получил орден за ликвидацию немецкой агентурной сети в тылу Красной Армии, был повышен в звании и переведен на более ответственную должность в штаб.
А мой дед, Василий Иванович Кудряков, несмотря на многочисленные возможности перевестись в более спокойное место, так и остался в отряде Цезаря Львовича Куникова. Вместе с моряками он участвовал в дерзких рейдах в тыл врага по льду Азовского моря, высаживался на песчаный берег Малой Земли…
Я совсем не знал его. Василий Иванович, получивший в войну несколько ранений и контузий, умер до моего рождения. Но его историю, историю его подвига, историю его боевых товарищей-однополчан я продолжаю восстанавливать ежедневно. Архивные документы, справки, воспоминания сослуживцев, мемуары, помогают мне сквозь десятилетия увидеть деда. Увидеть и со слезами на глазах обнять его, навсегда оставшегося молодым политруком отряда Цезаря Куникова.
