– Он подходит, – настаивал первый.
Какой же смешной у него был голос. Такой, знаете, мультяшный, кошачий – с округлыми и продолговатыми «о». Где же я слышал такой? Точно – кот из «Шрека».
– Он не подходит, говорю тебе, – ответил второй.
А этот прям дылда, точно дылда. Назову его Слендермен. В точку.
– Послушай, не стоит перечить. Глянь на него, он именно тот, кто нужен. Притом у нас совсем мало времени. Мама настаивает, чтобы все случилось сегодня. А как ты заметил сегодня закончится через два часа. – Кот не собирался уступать, отчего в его мягкий и вкрадчивый голосок закрались раздражительные нотки.
– Конечно, мама знает лучше. Но что-то мне не по себе.
– Тебе уже как пятьсот лет не по себе. А в последние семьдесят ты ведёшь себя как законченный параноик.
– Я всегда чувствую беду, – не унимался второй, – особенно когда так много поставлено на кон.
– Гляньте на него – издевательски заявил кот, – это ты, что ль, на кон ставишь? Как же сейчас больно это слышать маме. Ай-яй-яй! Негодный ты сынок! Совсем очеловечился. Не забыл ли ты, кто тебя родил? И в каких муках?
– Не забыл.
– Не напомнить ли тебе о той боли, которую мы испытывали до рождения?
Басовитое «не-а».
– Хорошо, не будем ворошить прошлое. Скажу лишь одно: то, от чего мы страдали тогда ни в какое сравнение не идёт с тем, что убивает маму сейчас. Ты слышишь ее стоны, ее мольбу – она страдает.
– Очень страдает, – всхлипнул второй.
– Так почему же ты, бесчувственный булыжник, не хочешь ей помочь? Тот, кто может прекратить ее мучения, лежит прямо у твоих ног.
Слендермен чуть замялся, подыскивая слова, а потом выпалил:
– Мне просто страшно, и как-то не по себе. Неправильно это, что ли.
– В этом мире нет ничего неправильного. Все так, как должно быть, пока существует жизнь, и не важно, жизнь данная или отобранная, – злобно фыркнул кот, а потом неожиданно весело пропел: – Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я.
Казалось, Слендермэн заплакал, но так тихо, будто придерживал рот рукой, чтобы сдержать вдруг нахлынувшие чувства.
– Ты очеловечился, и это нормально, – утешал напарника кот. – Думаешь, я не задавался такими же вопросами? Задавался. Вот только потом вспоминал, кто я, и зачем мама вступила в этот извращенный союз с человеческой плотью. Она знала, что другого выхода нет. Только так она сможет спасти своих не обезображенных грехом будущих детей. А наши братики и сестрички, которые появятся после великого Слияния, запомнят нас как героев. Разве ты не согласен?
– Согласен, – все ещё хлюпая носом, сказал Слендермен.
– Тогда вытряхивай этот мешок с костями из мешка. – Довольный своим каламбуром кот пнул меня ногой и воинственно рыкнул. Вернее, пнул мешок, в котором я очнулся полчаса назад.
Да, меня похитили. Все произошло очень быстро, просто и буднично. Ударили по голове, и через мгновение все это – холщовый мешок, кот и Слендермен. И не было никакого гнетущего чувства, будто за мной следят или идут по пятам. Я не вздрагивал от каждого шороха, и не замирал от ужаса, хватая ртом воздух. А прохожие, которых мгновение назад было не протолкнутся, совсем не исчезали в сгустившихся вдруг сумерках, чтобы напугать меня до усрачки – улица, на которой это случилось, изначально была пуста и уныла. Но пуста совсем не по-хичкоковски, и не по-лавкравтовски уныла, а такая, какой положено быть улице Промышленной промозглым вечером в одиноком ноябре.
Похитители вытряхнули меня из мешка, как и обещали, но совсем не так, как я того ожидал. Не у каждого, я думаю, хватит сил, поднять восьмидесяти килограммового детину и швырнуть на пол, как несчастного котенка. А эти смогли. Дядьки, видать, серьезные, хоть и немного того. Вот только на кой черт им сдался такой пропащий червяк как я? Не было за мной никаких грешков, кроме как по малолетству парочка гоп-стопов и… ладно-ладно, разбитой свинской хари Георгия Самуиловича. Но этот жидомасон напросился сам. Не стоило ему стучать директору интерната, ох, не стоило.
Отчего-то мне стало весело. Нет, страх никуда не делся, паника все еще крепко держала меня за яйца, и отпускать свою жертву она никуда не собиралась. Но я не мог выбросить эту мысль из головы – мы с тобой одной крови, Самуилыч, ты и я. Знатно ему тогда досталось: сломанный нос, исцарапанная об асфальт щека, а глаза… эти глаза енота дорогого стоили. Но вот и я сейчас, наверное, таким же драным енотом валяюсь не пойми где, не пойми за что и кем изуродованный.
– Что вам надо? – все еще уткнувшись в землю и борясь со смехом, проговорил я.
Ответил кот.
– Нам ничего. Ты нужен ей.
Кто это такая, ваша «она»? Начальница, предводительница разбойничьей шайки? А кто тогда я для неё? Хренов трубадур? Стало совсем смешно. Сдержаться я не смог и захохотал, но после первого «ха-ха», закашлялся и задрожал, как от озноба.
– Он же не умрет? – заботливо поинтересовался Слендермен.
– Все они смертны. По крайней мере так они думают, поэтому всему своё время, – успокоил напарника кот.
– Кто вы? – попытался выдавить я, но получилось скорее «нуо ы».
– Мы твои братья, – сказал кот и перевернул меня на спину.
И тогда я увидел своих мучителей. Это были вовсе не кот из «Шрека» и Слендермен. Что это было я сразу не понял, не хотел понять. Поэтому принял к сведению, что меня поймали два кретина в уродливых костюмах. Уж не знаю откуда они их стащили, наверное, с каких-нибудь съёмок, но выглядели эти двое совсем не как аниматоры в костюмах человека-паука и… кем там еще пугают детишек, а какими-то чудищами из японских мультиков. Слендермен был на две головы выше меня, все его тело состояло из плотно прилегающих валунов, которые соединялись чем-то зелёным, мхом или лишайником, но не твёрдым, как настоящий мох, а жидкой субстанцией, беспрестанно перетекающей и отливающей ядовитой зеленью в свете полной луны.
Тот, что до этого казался котом, носил совсем уж хитровыструганный костюмчик – ядреная мешанина из цветов (преимущественно роз) и обвивающих весь этот букет змей. Да они прикалывались надо мной. Один из них – каменный хрен, тонко косплеющий Роулинг Стоунз, а другой, никогда не догадаетесь, – Ганс энд Роузес. Прости, Аксель, пушки мы просрали, остались только змеи.
– Снейкс энд Роузес, мать вашу, – отплевываясь от крови и земли, стонал я, – змеи и розы, змеи и розы.
– Он не в себе, – забеспокоился каменный гигант, – подойдет ли он для мамы?
– Они все такие, а этот не лучше и не хуже, – все также уверено промурлыкал змеиный куст.
– Тогда нам стоит приготовиться к церемонии.
– Скажешь тоже, к церемонии. Маме не нужны никакие церемонии.
– Маме не нужны, но ему нужны, – фанат Роулинг Стоунз указал на меня своим корявым гранитным пальцем.
– Верно-верно, брат мой. – Две тонких змейки, заменявших другому бандиту губы, растянулись в зловещей улыбке. – Для этого мы здесь сегодня и собрались.
Они с легкостью оторвали меня от земли и положили на что-то холодное и скользкое.
Быстрее бы они наигрались в свои дебильные косплеерские игры и оставили меня в покое. Дел у меня было по горло. Вернее, всего одно, но очень важное.
Роулинги и розы затянули на два голоса какую-то новую, пока ещё неизвестную, но многообещающую песенку.
– Мамы плоть и папы дух
Приготовят пир для мух!
Они замерли надо мной с воздетыми к небу руками, но взоры их были обращены куда-то вдаль. И я услышал, как из этой самой дали, жужжа, по-жучиному переругиваясь, гудя от восторга и ненависти, на полном ходу неслась ко мне мушиная армия. Её пригласили на пир, где главным блюдом был я.
– Не надо, – осознав весь ужас своего положения, проблеял я.
– Но разве не этого тебе хотелось всю жизнь? – прошептал мне прямо в ухоу ночной прохладный ветерок. Голос этот был нежный, ласковый, но не девичий, а скорее совсем юной, но уже матери. Таким голосом она могла бы тихонько напевать перед сном своему ненаглядному первенцу, качая колыбель, сплетенную из уродливых, искорёженных болезнью и бурями еловых ветвей. – Ты снова со мной, не бойся.
И страх исчез. По телу словно разлились животворные весенние соки, пробуждающие от зимнего сна, утешающие и дающие надежду на перерождение. И ничто больше не могло причинить боль ощутившему их ток созданию – ни короеды, острыми жвалами кромсающие беззащитную плоть, ни сгорающие в самоубийственном экстазе пчелы, беззастенчиво пронзающие невольного любовника, ни опьяненные желанием размножиться мухи, облепившие искусанное, истерзанное, но все еще столь желанное тело. Они ели его, сношались на нем, бросали во вспаханную окровавленную почву семена новой жизни, а потом, будто заслышав команду невидимого дрессировщика, бездыханными трупиками пикировали в кровавое болото, до краев наполненное фекалиями, личинками и мириадами дохлых собратьев, отдавших жизнь за веру в жизнь вечную.
Исчезла боль. Просто взяла и ушла. Разве часто это с ней случается? Сколько ты не прогоняй эту ненавистную подружку, ей все ни по чем. Сидит на кухне, твой чаек хлещет с пряниками. И ведь не скажешь ей, что тебе самому охота полакомиться. Уходи, дура! А она только смотрит с прищуром и из чашечки поцвыркивает, сука! А тут не просто ушла, а сбежала, будто почувствовала, что идет тот, кто сильнее и старше.
– Я огражу тебя от неё, – вновь пропел ветерок, – ведь она тоже моя дочь, и послушна мне.
Опять запричитали розово-змеиный куст и каменная глыба.
– Лисий ход и волчий вой!
Пейте кровь, слижите гной!
Откуда-то появились волчьи, лисьи, ежиные, беличьи и даже лосиные головы. Все дружно, будто в приветственном поклоне, придвинулись ко мне, и началась трапеза. Но то была не дикая звериная вакханалия, когда каждый пытался урвать кусок посочнее, а скромная, пугающая своей сдержанностью церемония. Их мохнатые головы, уже изрядно перепачканные кровью, соприкасались так плотно, что ёжик мог услышать мысли белочки, а лось, укрывающий праздничный стол балдахином рогов, казалось, в точности знал чаяния всех присутствующих сотрапезников. А мысль, отражающаяся в смеренных и благодарных звериных взглядах была проста – спасибо тебе, брат, за твою жертву.
– Прут хлещи и корень бей
Накажи своих детей
Лей лозой, что б глаз долой
Приведи детей домой!
Животные в ужасе отпрянули от моего умирающего тела, уступив дорогу лесу. И он не летел ко мне, шелестя хитиновыми крылышками, не продирался сквозь заросли, сбивая лапы в кровь, он уже был во мне.
– Ощути дыхание жизни, – прошелестел лицемерный ноябрьский холодок.
– Помяни нас, обреченных, добрым словом, – беззаботно трещал июльский теплый дождик.
И я уже не мог понять, где жизнь, а где смерть. Радоваться ли мне зеленой поросли, или горевать от того, что взошла она на моей увядающей плоти. Улыбнуться ли зеленой веточке, которую облюбовал недавно научившийся летать птенец, или проклясть бесчувственный лес,
– Для того я и позвала тебя, дитя, – прошептала незнакомка. Ее голос пах цветами и разложением. – От твоего решения будет зависеть кто останется, а кто уйдёт.
– Разве нельзя оставить все как есть? – заказал… подумал… всегда знал я.
– Мой смешной малыш, как же мне было хорошо с тобой, но настала пора.
– Я не хочу, это слишком тяжело. Пожалуйста, позволь мне умереть!
– Ты уже мёртв. Ты был рождён мёртвым. Но я даровала тебе вечную жизнь в бесконечных продолжениях.
– Ты наполнила мое тело опарышами, дикие звери сожрали мою печень, а сердце лопнуло, не выдержав прихода весны.
– Все так. Но кто же первоисточник твоего страдания? Та, которая дарует власть над жизнью и смертью, или та, которая, наплевав на обязанность, берёт лишь право? Вспомни.
И я вспомнил.
***
– Чё тебе? – сказал мужичок неопределенного возраста. Его красная рябая рожица закоренелого алкаша сморщилась, говоря о том, что здесь гостям не рады, по крайней мере тем, кто пожаловал без бутылочки.
– Мне нужна Ольга, – сказал я.
– Иди отсюда, пацан, пока не вломили!
Краснорожий уже было хотел закрыть дверь, но я успел выпалить:
– Она моя мама. Я сын ее, из детского дома.
Мужичок округлил глаза, скорее только для вида, ещё больше сморщился и впустил в квартиру.
Я уже понял, кто они, но мне было наплевать. Я так долго шел к этому, и сейчас не собирался сдаваться. Пускай все напрасно, пускай не случится того, о чем мечталось все эти годы, но я увижу ее. Скажу как я ее люблю, не смотря ни на что. Ведь, прав был мамонтенок, который пел про маму – дети не могут быть потерянными. Либо их отыщут, либо они найдут ту самую, единственную. А иначе все напрасно.
– Привет, мам.
Ольга приподнялась на кровати, обвела комнату мутным взглядом и, сообразив, что все это не взаправду, рухнула обратно.
– Это я, твой сын, – сказал я, подошёл к кровати и положил рядом с пьяной мамой букетик ландышей. – Я нашел тебя, мама.
Но мама была не здесь, и, как мне показалось, уже очень давно. Она блуждала невидящим взором по комнате, силясь стряхнуть дурман. Но заклятие было сильно, и ничто, даже любовь, не могло его разрушить.
– Хочешь, забирай мамку, – прозвучал из-за спины сиплый прокуренный голос, – а то ей уже не долго осталось.
***
– Я ее предал.
– Да. Но также ты предал и меня.
– Нет, я не…
– Не успел, но если бы я тебя не остановила, то предал бы.
Я не нашёл, что ответить.
– Поэтому скажи, предашь ли ты обеих матерей, или, всё-таки, искупишь свою вину?
– Я… искуплю.
***
Сотканный из миллионов взошедших ростков, из тысяч зародившихся существ, из сонмов пробудившихся из небытия жизней, я вышел из лесу и направился в города. Силой, данной мне матерью матерей, я сокрушал ветхое и уничтожал зловредное. Под моей стопой корчились в муках те, кому дано было прославить имя своей родительницы, но кто потерял память, а с нею и самих себя. И не жаль мне было таких, потому что они – лишь сухие листья. Придёт зима и укроет их снегом, а весной все начнется заново.